Lex Z
04.10.2018, 20:53
Кшиста
В 1951 году мне было девятнадцать лет.
Я работал журналистом в небольшой столичной газете «Советский голос», и писал заметки о героях Великой отечественной войны. Встречался с ветеранами, которые на тот момент, были еще молодыми и полными сил, и фотографировал их для пятой полосы, на выданный мне фотоаппарат марки ФЭД.
Сам я войны не видел. Мне было девять, когда она началась и тринадцать, когда она закончилась. Но я видел голод и разруху деревни, в которой я родился и вырос. Я видел ужасы изнанки войны.
– Завтра отправляешься в село Кшиста, – сказал мне в один из летних дней пятьдесят первого главный редактор «Советского голоса» - Михаил Петрович Степанчиков.
– Зачем? И где это? – устало, спросил я, пару дней назад вернувшийся из командировки в Корело-Финскую Советскую Социалистическую Республику.
– Ходят слухи, что в Кшисте творятся страшные, надуманные дела, – сказал Степанчиков и поправил свои темные очки, за которыми он прятал отсутствие левого глаза от ранения на фронте. – Злые антисоветские языки треплются, что в Кшисте, на территории Краснознаменного Дома инвалидов войны и труда, герои войны живут в ужасных условиях и это в наше то время. Сереж, ты можешь в это поверить?
– Конечно - нет, Михаил Петрович, – устало сказал я то, что ожидал от меня услышать мой начальник и снова спросил: – Так, где эта Кшиста находится?
– Возьмешь сопроводительные документы у Скворцовой и все узнаешь, – строго сказал Степанчиков.
Вообще мой начальник был добрейшей души человеком и героем войны, но он считал, что в молодом коллективе нашей газеты без строгости никуда. Старое воспитание, которое он получил, наш начальник прививал и нам.
До Кшисты я целые сутки ехал на поезде, под стук колес, сочиняя каркас статьи о том, как хорошо советская власть заботится о своих ветеранах, потом пол дня я трясся на почти новой грузовой машине ГАЗ-51, за рулем которой сидел добродушный, но болтливый шофер с обожженным лицом – Степан Бочкин.
– А вы журналист прям из самой Москвы? – с интересом и странным акцентом спросил меня водитель.
– Да, – деловито ответил я, мне понравилось, что в мои девятнадцать ко мне обращаются на «Вы». – Из самой что ни на есть. Столицы, так сказать, нашей необъятной советской страны.
– Небось, самого товарища Сталина своими глазами видели? – не унимался Бочкин.
– Видел, – ответил я. – Только из далека. Но я его хорошо разглядел.
– А какой он? Ну, Иосиф Виссарионович?
– Он, ну… Как бы это сказать, - старался я подобрать слова и выдал: - Он всеобъемлющий.
– Ого! – удивился Степан Бочкин и спросил, кивнув на кисть моей левой руки: - Что случилось? Где воевал?
– Нет, – ухмыльнулся я, почесав то место, на котором отсутствовали два пальца – мизинец и безымянный. – Это, когда я был еще совсем младенцем, мне крысы откусили. В тридцатых туго моим родителям пришлось, они из города в деревню перебрались, в поисках лучшей жизни. Первое время мы жили в колхозном коровнике, мама рассказывала, что там крысы водились величиной с собаку. Вот. Я легко отделался, моей старшей сестре крысы сожрали лицо. Она не долго прожила.
– Жаль, – тихонько сказал шофер, вытирая пот со лба.
– Что «жаль»? – спросил я.
– Жаль, что я не видел товарища Сталина.
В вечерней Кшисте первой меня встретила однорукая и не молодая женщина с изуродованной щекой одетая в старый, но чистый сарафан в зеленый горох. Это была заместитель директора дома инвалидов войны и труда – Людмила Ивановна Сивоногова. Она показала мне поселок, в котором было с десяток покосившихся домишек и старую церквушку вдалеке, окруженную яблочным садом. Именно в этой церквушке и был дом инвалидов.
– Здравствуйте Сергей Васильевич! А мы вас еще вчера ждали, – сказала, улыбнувшись, Людмила Сивоногова с тем же акцентом что и у водителя Бочкина.
– Здравствуйте, – улыбнулся я в ответ, ведь меня уже второй раз звали на «Вы».
– Нам звонили из вашей газеты и предупреждали, – затараторила Сивоногова. – Скоро стемнеет, а вы с дороги, наверно еще и голодны, сегодня отдохните у меня в доме, а завтра я вас отведу в Дом инвалидов. Я познакомлю вас с нашим директором и со всеми обитателями.
– Большое вам спасибо, – сказал я. – Поужинать и отдохнуть, конечно же, не помешало бы.
Сивоногова жила вместе со слепым мужем. Еще пару лет назад они были обычными обитателями дома инвалидов и помогали работникам. А потом Людмила Ивановна дослужилась до зам. директора и ей отдали дом бывшего зама, на которого кто-то написал анонимный донос о том, что он «враг народа» и его, после часового разбирательства приезжих людей из особого отдела МВД, расстреляли прямо у стены церкви.
Людмила Ивановна и ее муж оказались щедрыми хозяевами, накормили меня жирной ухой, домашним ржаным хлебом, а на десерт к чаю поставили на стол яблочное варенье и кусковой сахар. Ночевать уложили на теплой печке, где я сытый и довольный как кот проспал до самого утра.
На следующий день Сивоногова познакомила меня с седовласым и властным директором дома инвалидов, офицером НКВД в отставке – Василием Васильевичем Воскресенским. Не смотря на почтенный возраст, он был физически крепок, обладал цепким, проникающим в самое нутро взглядом, и командным голосом. Единственное что портило его идеально-совершенный образ советского человека – он немного прихрамывал.
– Сейчас я вам все здесь покажу, – браво рявкнул Воскресенский и повел меня на экскурсию по дому инвалидов.
Здание бывшей церкви, как в нутрии, так и снаружи было не ровно зашпаклевано и покрашено по верх нее серой и белой краской, которая от времени начала трескаться. Внутри дома инвалидов было относительно тепло, но очень влажно. А еще в воздухе витал не выветриваемый запах мочи и фикалий. Пол из досок с облупившейся краской был чистым. Крыша была сделана из листов проржавевшего метала, кое-где с дырочками, сквозь которые проникали солнечные лучи. Помещение церкви делилось на палаты, в каждую из которых мы заходили.
– Ой, – испугался я, увидев пробежавшую крысу в палате для слепых.
– В Москве у вас все, что ли пугливые такие? – рассмеялся Воскресенский.
Я, смущаясь, показал левую кисть, на которой отсутствовало два пальца. В ответ Воскресенский поднял правую штанину, и я увидел деревянный протез. Я не стал спрашивать, что произошло с его ногой, мне было не интересно.
– В палате для слепых частенько снуют крысы, – рявкнул Воскресенский и показал в сторону сидящих на кроватях инвалидов. У кого-то не было рук, у кого-то ног, но у всех было то, что их объединяло - все они были слепыми. Инвалиды тихонько поздоровались со мной и с директором и продолжили сидеть молча и немного напряженно. Возможно, из-за того, что они побаивались приезжих, гости то к ним не приходили. А возможно они так себя вели при суровом директоре, который был похож на человека никому не дающего спуску.
– Каждый прием пищи, – продолжил Воскресенский, – проходит под чутким контролем наших работников и помощников из здешних… э-э-э… отдыхающих. Людей у нас не хватает. Мы следим за тем, что бы слепые вовремя кушали и что бы крысы не воровали их еду. А вот этот, который в углу, это герой Советского Союза, летчик Бронкин. У него нет родственников, вот он и живет у нас, а истории какие рассказывает любо-дорого слушать. А вот этот без обеих рук, известный разведчик Шополов. Когда его фрицы поймали, издевались сильно, по рукам пошли гангрены, вот и ампутировали.
Потом мы заходили и в другие палаты. Воскресенский на перебой хвалил здешних обитателей и знал истории почти каждого. Больше всего мне запомнилась история разведчицы Серафимы Кремневой, которая, выполняя ночное задание зимой, вмерзла ногами в болото. Боевые товарищи нашли ее только под утро и вырубили изо льда топорами.
В маленьком закутке, который Воскресенский тоже назвал палатой, особенно воняло испражнениями. Там находилось семь «овощей», инвалидов с деформированными от ран головами, с огромными пульсирующими вмятинами из-за отсутствия частей черепа.
– Я не думал, что с такими ранами можно жить, – удивился я.
– Еще как можно, – сказал Воскресенский с долей хвастовства. – Лучший уход и трех разовое питание делают свое дело.
Дойдя до последней палаты, я увидел, что там никого не было, только пустые кровати, шкафчики и разные грязные тряпки, платки, простыни.
– А местные… э-э-э… отдыхающие. Сейчас находятся на природе, – таким же командным голосом сказал Воскресенский. – Тут у нас живут и отдыхают так называемые «Самовары».
– Кто это? – спросил я.
– «Самовары» это инвалиды, у которых нет ни рук, ни ног. Только тело и голова, - сказал Воскресенский. – Вы можете сейчас посмотреть, как они проводят свое время. В яблочном саду. А я пока пойду всех подготовлю для общей фотографии.
Мы вышли из бывшей церкви. Воскресенский ушел по своим делам, а я направился в яблочный сад. Там, на деревьях, висели что-то вроде походных мешков, а из отверстий в верхних частях мешков торчали человеческие головы. Семеро спали согретые лучами солнца, а из глаз одной головы текли слезы.
– Самовары, – прошептал я и подошел чуть ближе.
Плачущий «Самовар» смотрел в даль, на реку, и что-то бубнил. Я подошел ближе и услышал слова бедолаги.
– Они пришли… они пришли за мной… моя жена… мои дети… они пришли за мной…
Я посмотрел по сторонам. Никого не было, даже работников дома инвалидов, возможно у них был обед.
– Где они, твои жена с детьми? – тихонько спросил я.
Голова задрожала и изошла лающим кашлем, возможно у человека было воспаление легких. А потом губы плачущего прошептали: – Они вон там, у реки.
– Я никого не вижу, – сказал я и еще раз осмотрелся.
– Ты их не видишь, – сказала голова, – потому что они мертвы и ждут меня. В другом мире.
– А почему ты их видишь?
– Потому что я тоже скоро умру, – ответила голова и снова закашляла.
– А что с ними случилось?
– Их расстреляли.
– Фрицы?
– Нет… Свои.
Я хотел выругаться, обвинить «самовара» во вранье, но мне его стало жалко и я, сдерживая злость спросил:
– Что случилось?
– Во время блокады Ленинграда, зимой сорок второго, моей семье, как и всем, было очень тяжело, – сквозь слезы и слюни начала рассказ голова. – Голодное время было. Я с женой еще держался, а вот мои дочки теряли сознание. Просто падали. Я боялся, что они вот-вот умрут, если я ничего не сделаю. В нашем доме жила только наша семья и старая, костлявая бабушка, и вот однажды, моя жена зашла ее проведать, а она была мертва. Мы разрубили тело в ее квартире на куски и целую неделю брали по не многу мяса и варили. Дети ели с удовольствием, не зная «что» у них в тарелках, а мы с женой частенько блевали.
– Как вы могли? – разозлился я.
– Мы хотели спасти наших детей, – ответила голова.
– А как ты руки с ногами потерял? – спросил я.
– Мясо соседки быстро кончилось, – ответила голова. – Я был на грани что бы сорваться и покончить с собой, что бы у детей и жены было новое мясо. Но я не смог. Я боялся их оставить одних. И я решился пожить временно у соседки, что б дети меня не видели и отрубить себе левую руку по локоть, а рану прижечь. Жена сказала детям, что я ушел бить фрицев, а мне приносила мясную похлебку. Я давился, но ел сам себя. Потом жена пришла и избила меня и плача, со словами – «прости, но дети должны жить» отрубила мне ноги. Прижгла горящей головешкой раны и бросила одного. Через два дня пришли НКВДшники с моей женой и детьми. Ее вычислили на улице по здоровому румянцу, который появлялся у… этих…
– У каннибалов, – добавил я. – У людей, которые едят других людей. У сытых.
– Да, – подтвердила голова. – У этих самых.
– И что стало с твоей женой? – спросил я.
– Ее расстреляли на моих глазах, в месте с детьми, – захлебывалась в слезах голова.
– А что случилось с твоей оставшейся рукой?
– Отрезали в госпитале. Обморозил. Заражение.
– Все понятно, – выдохнул я.
– А теперь они пришли, – заскулила голова. – Моя жена с детьми. Стоят у речки. Машут. Меня ждут.
Тут начали просыпаться и другие «Самовары», но мне не хотелось с ними говорить, на душе «кошки скреблись» и я вернулся к дому инвалидов.
Василий Васильевич Воскресенский вместе со своими работниками, собрал около двадцати инвалидов возле главной двери церквушки для общей фотографии. Там были люди с разными увечьями, но все в чистой одежде и с медалями и орденами. На фото оказались только счастливые, улыбающиеся лица. А в моей голове, плачущий «Самовар» продолжал скулить:
– Они пришли… они пришли за мной… моя жена… мои дети… они пришли за мной…
И вот, мне уже не девятнадцать, спустя годы, я добрался до отметки - семьдесят один. Я, старик, сижу в мягком кресле, в своей уютной квартире, почесываю, то место на левой кисти, на котором отсутствуют два пальца и смотрю на пол, где лежит мешок, из которого выглядывает голова «Самовара». Губы головы двигаются, и я слышу голос своего старого безымянного знакомого:
– Я пришел… я пришел за тобой… моя жена и мои дети хотят с тобой познакомится…
В 1951 году мне было девятнадцать лет.
Я работал журналистом в небольшой столичной газете «Советский голос», и писал заметки о героях Великой отечественной войны. Встречался с ветеранами, которые на тот момент, были еще молодыми и полными сил, и фотографировал их для пятой полосы, на выданный мне фотоаппарат марки ФЭД.
Сам я войны не видел. Мне было девять, когда она началась и тринадцать, когда она закончилась. Но я видел голод и разруху деревни, в которой я родился и вырос. Я видел ужасы изнанки войны.
– Завтра отправляешься в село Кшиста, – сказал мне в один из летних дней пятьдесят первого главный редактор «Советского голоса» - Михаил Петрович Степанчиков.
– Зачем? И где это? – устало, спросил я, пару дней назад вернувшийся из командировки в Корело-Финскую Советскую Социалистическую Республику.
– Ходят слухи, что в Кшисте творятся страшные, надуманные дела, – сказал Степанчиков и поправил свои темные очки, за которыми он прятал отсутствие левого глаза от ранения на фронте. – Злые антисоветские языки треплются, что в Кшисте, на территории Краснознаменного Дома инвалидов войны и труда, герои войны живут в ужасных условиях и это в наше то время. Сереж, ты можешь в это поверить?
– Конечно - нет, Михаил Петрович, – устало сказал я то, что ожидал от меня услышать мой начальник и снова спросил: – Так, где эта Кшиста находится?
– Возьмешь сопроводительные документы у Скворцовой и все узнаешь, – строго сказал Степанчиков.
Вообще мой начальник был добрейшей души человеком и героем войны, но он считал, что в молодом коллективе нашей газеты без строгости никуда. Старое воспитание, которое он получил, наш начальник прививал и нам.
До Кшисты я целые сутки ехал на поезде, под стук колес, сочиняя каркас статьи о том, как хорошо советская власть заботится о своих ветеранах, потом пол дня я трясся на почти новой грузовой машине ГАЗ-51, за рулем которой сидел добродушный, но болтливый шофер с обожженным лицом – Степан Бочкин.
– А вы журналист прям из самой Москвы? – с интересом и странным акцентом спросил меня водитель.
– Да, – деловито ответил я, мне понравилось, что в мои девятнадцать ко мне обращаются на «Вы». – Из самой что ни на есть. Столицы, так сказать, нашей необъятной советской страны.
– Небось, самого товарища Сталина своими глазами видели? – не унимался Бочкин.
– Видел, – ответил я. – Только из далека. Но я его хорошо разглядел.
– А какой он? Ну, Иосиф Виссарионович?
– Он, ну… Как бы это сказать, - старался я подобрать слова и выдал: - Он всеобъемлющий.
– Ого! – удивился Степан Бочкин и спросил, кивнув на кисть моей левой руки: - Что случилось? Где воевал?
– Нет, – ухмыльнулся я, почесав то место, на котором отсутствовали два пальца – мизинец и безымянный. – Это, когда я был еще совсем младенцем, мне крысы откусили. В тридцатых туго моим родителям пришлось, они из города в деревню перебрались, в поисках лучшей жизни. Первое время мы жили в колхозном коровнике, мама рассказывала, что там крысы водились величиной с собаку. Вот. Я легко отделался, моей старшей сестре крысы сожрали лицо. Она не долго прожила.
– Жаль, – тихонько сказал шофер, вытирая пот со лба.
– Что «жаль»? – спросил я.
– Жаль, что я не видел товарища Сталина.
В вечерней Кшисте первой меня встретила однорукая и не молодая женщина с изуродованной щекой одетая в старый, но чистый сарафан в зеленый горох. Это была заместитель директора дома инвалидов войны и труда – Людмила Ивановна Сивоногова. Она показала мне поселок, в котором было с десяток покосившихся домишек и старую церквушку вдалеке, окруженную яблочным садом. Именно в этой церквушке и был дом инвалидов.
– Здравствуйте Сергей Васильевич! А мы вас еще вчера ждали, – сказала, улыбнувшись, Людмила Сивоногова с тем же акцентом что и у водителя Бочкина.
– Здравствуйте, – улыбнулся я в ответ, ведь меня уже второй раз звали на «Вы».
– Нам звонили из вашей газеты и предупреждали, – затараторила Сивоногова. – Скоро стемнеет, а вы с дороги, наверно еще и голодны, сегодня отдохните у меня в доме, а завтра я вас отведу в Дом инвалидов. Я познакомлю вас с нашим директором и со всеми обитателями.
– Большое вам спасибо, – сказал я. – Поужинать и отдохнуть, конечно же, не помешало бы.
Сивоногова жила вместе со слепым мужем. Еще пару лет назад они были обычными обитателями дома инвалидов и помогали работникам. А потом Людмила Ивановна дослужилась до зам. директора и ей отдали дом бывшего зама, на которого кто-то написал анонимный донос о том, что он «враг народа» и его, после часового разбирательства приезжих людей из особого отдела МВД, расстреляли прямо у стены церкви.
Людмила Ивановна и ее муж оказались щедрыми хозяевами, накормили меня жирной ухой, домашним ржаным хлебом, а на десерт к чаю поставили на стол яблочное варенье и кусковой сахар. Ночевать уложили на теплой печке, где я сытый и довольный как кот проспал до самого утра.
На следующий день Сивоногова познакомила меня с седовласым и властным директором дома инвалидов, офицером НКВД в отставке – Василием Васильевичем Воскресенским. Не смотря на почтенный возраст, он был физически крепок, обладал цепким, проникающим в самое нутро взглядом, и командным голосом. Единственное что портило его идеально-совершенный образ советского человека – он немного прихрамывал.
– Сейчас я вам все здесь покажу, – браво рявкнул Воскресенский и повел меня на экскурсию по дому инвалидов.
Здание бывшей церкви, как в нутрии, так и снаружи было не ровно зашпаклевано и покрашено по верх нее серой и белой краской, которая от времени начала трескаться. Внутри дома инвалидов было относительно тепло, но очень влажно. А еще в воздухе витал не выветриваемый запах мочи и фикалий. Пол из досок с облупившейся краской был чистым. Крыша была сделана из листов проржавевшего метала, кое-где с дырочками, сквозь которые проникали солнечные лучи. Помещение церкви делилось на палаты, в каждую из которых мы заходили.
– Ой, – испугался я, увидев пробежавшую крысу в палате для слепых.
– В Москве у вас все, что ли пугливые такие? – рассмеялся Воскресенский.
Я, смущаясь, показал левую кисть, на которой отсутствовало два пальца. В ответ Воскресенский поднял правую штанину, и я увидел деревянный протез. Я не стал спрашивать, что произошло с его ногой, мне было не интересно.
– В палате для слепых частенько снуют крысы, – рявкнул Воскресенский и показал в сторону сидящих на кроватях инвалидов. У кого-то не было рук, у кого-то ног, но у всех было то, что их объединяло - все они были слепыми. Инвалиды тихонько поздоровались со мной и с директором и продолжили сидеть молча и немного напряженно. Возможно, из-за того, что они побаивались приезжих, гости то к ним не приходили. А возможно они так себя вели при суровом директоре, который был похож на человека никому не дающего спуску.
– Каждый прием пищи, – продолжил Воскресенский, – проходит под чутким контролем наших работников и помощников из здешних… э-э-э… отдыхающих. Людей у нас не хватает. Мы следим за тем, что бы слепые вовремя кушали и что бы крысы не воровали их еду. А вот этот, который в углу, это герой Советского Союза, летчик Бронкин. У него нет родственников, вот он и живет у нас, а истории какие рассказывает любо-дорого слушать. А вот этот без обеих рук, известный разведчик Шополов. Когда его фрицы поймали, издевались сильно, по рукам пошли гангрены, вот и ампутировали.
Потом мы заходили и в другие палаты. Воскресенский на перебой хвалил здешних обитателей и знал истории почти каждого. Больше всего мне запомнилась история разведчицы Серафимы Кремневой, которая, выполняя ночное задание зимой, вмерзла ногами в болото. Боевые товарищи нашли ее только под утро и вырубили изо льда топорами.
В маленьком закутке, который Воскресенский тоже назвал палатой, особенно воняло испражнениями. Там находилось семь «овощей», инвалидов с деформированными от ран головами, с огромными пульсирующими вмятинами из-за отсутствия частей черепа.
– Я не думал, что с такими ранами можно жить, – удивился я.
– Еще как можно, – сказал Воскресенский с долей хвастовства. – Лучший уход и трех разовое питание делают свое дело.
Дойдя до последней палаты, я увидел, что там никого не было, только пустые кровати, шкафчики и разные грязные тряпки, платки, простыни.
– А местные… э-э-э… отдыхающие. Сейчас находятся на природе, – таким же командным голосом сказал Воскресенский. – Тут у нас живут и отдыхают так называемые «Самовары».
– Кто это? – спросил я.
– «Самовары» это инвалиды, у которых нет ни рук, ни ног. Только тело и голова, - сказал Воскресенский. – Вы можете сейчас посмотреть, как они проводят свое время. В яблочном саду. А я пока пойду всех подготовлю для общей фотографии.
Мы вышли из бывшей церкви. Воскресенский ушел по своим делам, а я направился в яблочный сад. Там, на деревьях, висели что-то вроде походных мешков, а из отверстий в верхних частях мешков торчали человеческие головы. Семеро спали согретые лучами солнца, а из глаз одной головы текли слезы.
– Самовары, – прошептал я и подошел чуть ближе.
Плачущий «Самовар» смотрел в даль, на реку, и что-то бубнил. Я подошел ближе и услышал слова бедолаги.
– Они пришли… они пришли за мной… моя жена… мои дети… они пришли за мной…
Я посмотрел по сторонам. Никого не было, даже работников дома инвалидов, возможно у них был обед.
– Где они, твои жена с детьми? – тихонько спросил я.
Голова задрожала и изошла лающим кашлем, возможно у человека было воспаление легких. А потом губы плачущего прошептали: – Они вон там, у реки.
– Я никого не вижу, – сказал я и еще раз осмотрелся.
– Ты их не видишь, – сказала голова, – потому что они мертвы и ждут меня. В другом мире.
– А почему ты их видишь?
– Потому что я тоже скоро умру, – ответила голова и снова закашляла.
– А что с ними случилось?
– Их расстреляли.
– Фрицы?
– Нет… Свои.
Я хотел выругаться, обвинить «самовара» во вранье, но мне его стало жалко и я, сдерживая злость спросил:
– Что случилось?
– Во время блокады Ленинграда, зимой сорок второго, моей семье, как и всем, было очень тяжело, – сквозь слезы и слюни начала рассказ голова. – Голодное время было. Я с женой еще держался, а вот мои дочки теряли сознание. Просто падали. Я боялся, что они вот-вот умрут, если я ничего не сделаю. В нашем доме жила только наша семья и старая, костлявая бабушка, и вот однажды, моя жена зашла ее проведать, а она была мертва. Мы разрубили тело в ее квартире на куски и целую неделю брали по не многу мяса и варили. Дети ели с удовольствием, не зная «что» у них в тарелках, а мы с женой частенько блевали.
– Как вы могли? – разозлился я.
– Мы хотели спасти наших детей, – ответила голова.
– А как ты руки с ногами потерял? – спросил я.
– Мясо соседки быстро кончилось, – ответила голова. – Я был на грани что бы сорваться и покончить с собой, что бы у детей и жены было новое мясо. Но я не смог. Я боялся их оставить одних. И я решился пожить временно у соседки, что б дети меня не видели и отрубить себе левую руку по локоть, а рану прижечь. Жена сказала детям, что я ушел бить фрицев, а мне приносила мясную похлебку. Я давился, но ел сам себя. Потом жена пришла и избила меня и плача, со словами – «прости, но дети должны жить» отрубила мне ноги. Прижгла горящей головешкой раны и бросила одного. Через два дня пришли НКВДшники с моей женой и детьми. Ее вычислили на улице по здоровому румянцу, который появлялся у… этих…
– У каннибалов, – добавил я. – У людей, которые едят других людей. У сытых.
– Да, – подтвердила голова. – У этих самых.
– И что стало с твоей женой? – спросил я.
– Ее расстреляли на моих глазах, в месте с детьми, – захлебывалась в слезах голова.
– А что случилось с твоей оставшейся рукой?
– Отрезали в госпитале. Обморозил. Заражение.
– Все понятно, – выдохнул я.
– А теперь они пришли, – заскулила голова. – Моя жена с детьми. Стоят у речки. Машут. Меня ждут.
Тут начали просыпаться и другие «Самовары», но мне не хотелось с ними говорить, на душе «кошки скреблись» и я вернулся к дому инвалидов.
Василий Васильевич Воскресенский вместе со своими работниками, собрал около двадцати инвалидов возле главной двери церквушки для общей фотографии. Там были люди с разными увечьями, но все в чистой одежде и с медалями и орденами. На фото оказались только счастливые, улыбающиеся лица. А в моей голове, плачущий «Самовар» продолжал скулить:
– Они пришли… они пришли за мной… моя жена… мои дети… они пришли за мной…
И вот, мне уже не девятнадцать, спустя годы, я добрался до отметки - семьдесят один. Я, старик, сижу в мягком кресле, в своей уютной квартире, почесываю, то место на левой кисти, на котором отсутствуют два пальца и смотрю на пол, где лежит мешок, из которого выглядывает голова «Самовара». Губы головы двигаются, и я слышу голос своего старого безымянного знакомого:
– Я пришел… я пришел за тобой… моя жена и мои дети хотят с тобой познакомится…