Круммох из Горных Круммохов
 

Продолжаю "расцвечивать" Новую Хайборию художественными текстами.
Небольшая пояснительная записка.
Говардовские киммерийцы - кельты.
Но практически единственное, что можно почерпнуть на эту тему у отца-основателя, это имя самого известного его героя, поминаемые Конаном боги, да "король Кумалл" в черновиках. Маловато будет.
Кельты некогда насели Европу от Испании до Румынии, и от Дании, до Италии.
Но все они смешались с последующими поколениями пришельцев, и утратили идентичность. А сохранили ее только уроженцы крайнего Северо-Запада. Даже, в и так не большой Шотландии, гэллы оказались "варварами с северных гор".
Зато, при относительной малочисленности, шотландцы, ирландцы и валлийцы оставили такой след в культуре, что у всякого автора, который создает свой мир, есть великий соблазн использовать "кельтское" (читай - ирландское, шотландское и валлийское!) наследие.
На заре своего пребывания на форуме, я брался за написание произведений о Киммерии. Не думаю, что все написанное было так уж плохо с литературной точки зрения. Но сейчас я согласен, что использование столь явно выраженного "горно-шотландского" колорита было ошибкой. Просто потому, что он относится к другой эпохе. Классическая Хайбория все-таки имеет некий антураж большей древности, с элементами античности.
Однако, коль скоро по внутреннему времени нашей (с соавтором) Новой Хайбории, прошла не одна сотня лет, народы сменили место жительства и образ жизни, я считаю себя свободным от этих ограничений.
Это Киммерия не времен Конана, а времен, когда ее равнинные части заселили ванирские поселенцы, в войнах вовсю используют огнестрел, а корабли Лигурийского Союза открыли Новый Свет.
Так что "конные кланы" Пограничья, контрабандное виски, рыжие бородищи и письменные объявления о поимке преступников не являются более "анахронизмом".
Рассказ, как многие догадаются, вдохновлен скорее сэром Уолтером Скоттом, (хватит уже немецкого Вальтера!!!), чем Робертом Говардом. В некотором роде трибьют шотландскому барду, но надеюсь, имеет самостоятельную ценность.
В рассказе вольно использованы байка астронавта Нила Армстронга (выходца из "конного клана" Пограничья!), и эпизод из биографии Уолтера Скотта-Баклю, предка писателя.

Круммох из горных Круммохов.

Каллен Круммох происходил из Горных Круммохов.
А по обе стороны границы всем известно, что только Горные Круммохи и являются настоящими носителями древней крови и имени. Да, по чести сказать, даже упоминать Круммохов с Равнин или Гандерландских Круммохов рядом с истинными, горными Круммохами не стоило бы.
Только вот Гленн Круммох, чей замок стоял на перевале, которым только и могли проникнуть в Киммерию большие торговые караваны, выводил в поле порядка двух тысяч всадников. И это - если считать членов его клана, а с наемниками, союзниками и родичами, Гленн, пожалуй, располагал войском в пять тысяч.
Гандерланский же Доналл Круммох владел титулом имперского барона, полудюжиной замков, и носил титул Стража Границ, а значит, кроме восьми сотен воинов клана, командовал, самое меньшее тремя тысячами имперских всадников. Если бы он вздумал собирать большое войско, то, наверное, сумел бы вывести в поле силу не меньшую, чем его киммерийский родич и заклятый враг Гленн.
Весь клан, власть над которым унаследовал Каллен, насчитывал едва ли пятьсот человек, а значит, воинов у него было человек шестьдесят-семьдесят.
Зато это все были настоящие горцы, чистокровные киммерийцы, которые крепко держались старых обычаев. Они не то, чтобы не склонили колени ни перед королем из Трагерна, или императором из Тарантии. Они вообще не понимали, почему они должны склонять перед кем-то колени. В своих родичах, когда-то спустившихся с гор, и превратившихся теперь в больших людей, Горные Круммохи видели только отступников. Но если уж их приглашали на большие пиры, или сражаться под знаменем одного из могущественных родичей, откликались с великой радостью.
С необычной крепостью, являя всему миру пример настоящего киммерийского (причем горского!) упрямства, Круммохи сопротивлялись нововведениям и держались старинных обычаев.
Обычай же их был простой, истинно горский. Круммохи происходили от легендарного героя Круммоха Кривого. Герой то был великий, а то, что никто о нем толком ничего не знал вне пределом владений клана Круммох, так горные Круммохи не в ответе за чужую скверную память. Говорили, что сий муж был ровесником Конана Скитальца, и даже однажды будто бы дрался с тем на поединке чести, от чего и окривел. Ученые мужи в Трагерне, в самом деле находили в каком-то засаленном, выцветшем и вообще крайне плохо различимом списке имя Круммоха, упоминавшееся в ряду Ниалом, Аэдом, Бранкоригом, Кумаллом и другими воителями Века Саг. Правда кроме имени разобрать было ничего нельзя. Но раз уж человека записали одной строкой с риагами могучих племен – значит он был того достоин. Рассказывали, что двоюродный дед Каллена, один из немногих Круммохов, умеющих читать, своими глазами видел эту строку, в которой за явственно различимым Аэ(д) С(ын) Тума(н)а было начертано Крумм(ох) Кр(ивой).
Слово старейшины клана – закон. Раз двоюродный дед Каллена своими видел имя предка в старинном свитке, значит все претензии Круммохов на знатность рода обоснованы.
Раз уж в Круммохах текла кровь героя, то единственными достойным мужчины занятием они считали войну или разбой. Что, в условиях Пограничья означало одно и то же.
Никто из них не утруждал себя трудом на земле. Рассказывали о Круммохе, который посадил грядку с луком, но над ним так смеялись за это, что он сам же ее и вытоптал.
Зато уж в незаконной охоте на любого зверя и птицу, в рыбной ловле, в выкапынии чужого урожая и тому подобных способах разнообразить свой стол, Круммохи были изобретательны и неутомимы. Воистину, не был истинным Круммохом тот, кто
Впрочем, пасти стада, перегонять их в долины, да и наниматься гуртовщиками к проклятым долинникам, что побогаче, не считалось ниже достоинства истинного сына гор. Но особым шиком у Круммохов считалось угнать порученное их заботам стадо, да и продать его подороже, где-нибудь подальше от Пограничья.
Если случался большой или малый набег с любой стороны границы, все Круммохи, как один, вставали под знамя того, кто пообещает большую долю добычи.
Давно уже запрещен и забыт был во всей Киммерии обычай Алого Копья, когда перед объявлением войны казнили пленника, и посылали во все стороны гонцов с окровавленными копьями – символами призыва явиться на войну.
Но людям нужны символы, и в Пограничье таким стал чадящий кусок угля, который воздевали на пику перед походом.
Стоило где-то зачадить такому факелу, тут же к нему сбегались с гор Круммохи, часто босые, зато в снятых с врагов золотых украшениях, вооруженные страшными всему Северу киммерийскими бердышами на шестифутовых древках, копьями, мечами, кинжалами и арбалетами. И уж, каким бы нищим голодранцем не был горец, но плащ, раскрашенный в цвета клана, у него был всегда. Иной раз, подражая героям забытой старины, даже красили перед боем лица, чего в Пограничье никто уже не первую сотню лет не делал.
Дрались они как все горцы, не признавая дисциплины, и даже презирая ее, зато с бесшабашной отвагой. Впрочем, показать спину врагу не стеснялись, благо спину ту при отступлении прикрывал большой круглый щит, ловко перекинутый через плечо. А потом поворачивались к бросившемуся в погоню врагу, и снова встречали его лесом из копий, секир и мечей.
На заработанное кровью (и просто награбленное) золото и серебро, Круммохи могли купить скота, зерна, или чего-то, помогающего пережить долгую зиму в их холодных, рушащихся от старости и небрежения хозяев, замках. Но еще больше утекало сквозь пальцы, растраченное на выпивку, игры и нелепую показную роскошь.
Жили они все в трех башнях, которые построили, когда еще не были такими бедными, заносчивыми и ленивыми. Жили в варварской роскоши и бедности. Ели с украденных золотых блюд, да только одну и ту же баранью кость варили иной раз трижды, каждый раз сьедая кашу, а вот кость сберегая для приготовления следующей.
Зато пить умели так, что даже соседи, такие же киммерийские горцы, головорезы и разбойники, иной раз уезжали с их пиров, вповалку уложенные, не разбирая принадлежности к клану, знатности и богатства, в одну и ту же телегу, которую тащили через бездорожье трезвые, и хорошо знающие дорогу пони.
Круммохи умели и пить, и гнать бренди. То был напиток необычайной крепости, но не лишенный и вкуса. И хоть упиться им можно было до того, что упадешь с седла, похмелья сей небесный нектар с собой почти не нес. Круммохи порой и продавали свой бренди, и меняли на другие припасы, но особенно много и часто его дарили всевозможным представителям властей и закона.
Как говорил граф Остейн, считавший себя наследником ванирских королей рыжий гигант, (который однажды схватил имперского рейтара за ремень, и перекинул его, как был, в доспехах, через крепостной вал), бренди Круммохов был в родстве со всеми четырьмя стихиями.
Первый стакан пьется, будто пойманный в бутылку огонь, второй – будто родниковая вода. После третьего пьющий ощущает, что летит, а после четвертого ощущает землю, с которой сталкивается после полета. Граф, человек, хоть и свирепый, был не лишен поэтической жилки, особенно во хмелю.
Так же Круммохи любили подкараулить на дороге одинокого путника, (впрочем, и полдюжины их бы не устрашили), и обобрать его до исподнего. Особым шиком считалось отпустить несчастного пешим и босым. Но убийств, за исключением случаев, когда была затронута честь, старались избегать. Круммохи не были кровожадны.
Они любили музыку, и на самом деле умели ее исполнять. Мужчины клана предпочитали песни грубые, лихие, непристойные и веселые. А вот женщины хранили и преумножали наследие песен печальных, поэтичных, порой даже изысканных.
Все-таки Круммохи не были такими уж дикарями, как может показаться. Они были воинским кланом Пограничья, а в то время, о котором пойдет речь, в этом краю сложился такой уклад жизни, в котором война стала постоянной и перестала быть войной в истинном смысле слова. Разбой же вошел в плоть и кровь каждого, рожденного в Семи Марках, и стал не просто разбоем, но стихией, самим веществом жизни.
Старейшина клана Круммох считался королевским рыцарем, и сам считал себя таковым. Кто-то в семье вождей даже умел читать и писать, и иногда бывал при дворе. Вот только после этого обязательно возвращался к бурной и опасной жизни Пограничья.
Конечно, кроме тех Круммохов, что спустились с гор, и основали нынче могущественные, но совершенно потерявшие связь с горными родичами, рода рыцарей по обе стороны от границы, были и те, кто избрал себе другой путь. Представители боковых ветвей клана встречались по всей Хайбории.
Кто-то, поступив на службу лигурийскому королю, уплыл завоевывать для того страны Нового Света. Кто-то охранял самого великого герцога Офирского. Кто-то и вовсе осел на землях Казакии, и там сражался против давно уже обратившихся в степняков, бесконечно дальних родичей.
Наверняка, если тщательно отследить родовое древо Круммохов, на нем можно будет отыскать и ученых мужей, и богатых торговцев, и простых ремесленников. Но для всех этих людей происхождение от горного клана стало не более, чем семейной легендой.
А горцы хранили свое имя и образ жизни в веках.
В мире не бывает ничего вечного, и когда-то и Горные Круммохи и мир вокруг них должны были измениться. Но когда Каллен Киран Круммох пришел в этот мир, казалось, что уклад Пограничья – это навсегда. Вольно или невольно, Каллен станет одним из тех, кто изменит и самих Круммохов, и прочие горные кланы, и вообще жизнь на границе.
Но до сначала ему предстояло вырасти, выжить среди бесчисленных опасностей, возмужать и превратиться из того Каллена, о котором сочиняли песни сами Круммохи в того, о ком будут говорить в Государственном Совете Аквилонской Империи.
Детство и отрочество Каллена прошли в обычных для отпрыска горных Круммохов делах.
Он, то вытаскивал птицу и кроликов из чужих силков, то гонялся с палкой за мальчишками из других селений, которые таскали птицу и кроликов из поставленных им силков.
В один день юный Каллен должен был истово внимать рассказам стариков, которые передавали ему предания клана. В другой - его учил аквилонской грамоте отставной офицер гандерландских пикинеров.
И наконец, на третий день, Каллен был послан своим суровым отцом, отнести сидящему в темнице, в ожидании виселицы, дяде, флягу с бренди и мясной пирог. Сам Каллен-старший появиться в городе не мог по той же причине, что и прочие взрослые Круммохи.
Пропихнув через тюремную решетку подарки, Каллен на обратном пути решил немного посмотреть город.
Конечно, он много видел в тот день, от часов на башне, до развода караула у ратуши. Впервые в жизни отведал сладких вафель, но успел получить по шее от пьяного солдата-инвалида.
Наконец, суета города утомила юного сына гор.
Он совсем уже готов был покинуть каменный мешок, и более никогда туда не возвращаться.
Каллен миновал городские ворота и шел по мосту через ров.
Ров в дни летней жары неприлично обмелел, но наверное, стал даже более непреодолимым для любого злоумышленника, потому что теперь состоял в равных долях из топкой грязи, нечистот и всяческого мусора, и совершенно неприлично смердел.
На мосту стояла толстая рыжая девочка, и зачем-то упорно тыкала палкой в вонючее месиво.
- Эй, босоногий! – окликнула она Каллена, который обернулся, в поисках кого-то к кому рыжая могла обращаться. Но вокруг не было других босоногих, да и вообще никого не было. – Да ты, ты голодранец! Подойди сюда! Помоги мне!
Каллен подумал, что ему нужно просто бежать от рыжей, даже не спросив, чего она от него хочет. Платье девочки, хоть и грязное, и рваное, было когда-то богатым, а в повадках ее было нечто, указывающее на высокое происхождение. Но любопытство победило осторожность, и Каллен приблизился.
В жидкой грязи бился за свою жизнь щенок горной собаки. Чем толстушка собиралась ему помочь, протягивая палку, Каллен не понял. Девчонки, как известно, глуповаты.
В сердце Каллена встрепенулась жалость. Как всякий горец, этих собак он ценил, и, наверное, даже любил. То были верные друзья горцев на войне, и на охоте. Они стерегли стада, они помогали перегонять их через горы, могли в одиночку справиться с волком. Самых свирепых растили для войны. Это были огромные, но сухие и жилистые собаки, покрытые жесткой клочковатой шерстью. Способные зимовать на снегу и питаться объедками, горные волкодавы были как будто, сродни самим горцам. Когда Каллен был совсем маленьким, псы этой породы жили прямо в комнатах его замка. Он помнил их теплые языки, которыми они лизали его, помнил, как холодными ночами спал, с двух сторон согретый жесткими, мускулистыми телами своих стражей.
Нельзя дать отпрыску этих благородных животных утонуть в нечистотах!
- Помоги же мне, ну! – нетерпеливо крикнула девочка. Она была тремя или четырьмя годами моложе Каллена, которому было только одиннадцать. Видимо, жизнь в городе очень безопасна, раз девочки гуляют одни, где захотят.
- Палкой тут ничего не решить. – весомо сказал Каллен, и, полез под мост. Там он крепко обхватив ногами одну из несущих балок, свесился вниз головой. В нос ему еще сильнее ударило зловоние. На миг Каллен усомнился, что ему хватит длины рук, чтобы дотянуться до погибающего щенка. Но судьба смилостивилась над ними обоими. Каллен протянул руку, и в тот самый момент, когда зверь с отчаянным визгом попытался подпрыгнуть, крепко схватил его за ошейник.
Висеть вниз головой, зацепившись коленями за перекладину, вообще нелегко, долго не продержатся даже самые прочные сухожилья. А когда в руке бьется весящая не меньше двадцати фунтов собака, тем более - нелегко.
Но Каллен был, в свои годы, уже достаточно закален бесчисленными часами, которые провел, лазая по горам и скалам, и потому, хоть и скрипя зубами, сумел с помощью одних только мышц живота, подняться. Переведя дух, он перебросил хрипящую собаку через край, и вылез следом, запыхавшийся, с красным, после того, как висел вниз головой, лицом, но довольный совершенным им добрым делом.
Девочка не спешила бросаться к нему с благодарностями. Наконец, что-то решив для себя, она принялась рыться в складках платья. Когда ей удалось отыскать нужный карман, она вытащила большую круглую монету и протянула ее Каллену. Тот подавил в себе порыв гордо отказаться, и принял подарок. Это был имперский аурес с профилем какого-то давно забытого императора. Старый, потускневший, где-то стертый, но это был имперский аурес! Едва ли когда-то хоть один Круммох держал в руке такую монету, если то не была военная добыча.
- Благодарю. – пробормотал Каллен.
Девочка не удостоила его ответом, она возилась со щенком.
- Ты уж следи за ним получше. – сказал Каллен. – В другой раз меня рядом не будет.
- Отстань! – отмахнулась она. – Получил свои деньги, и иди, куда шел!
Это было уже высокомерие, даже заносчивость, но Каллен, все еще не веря себе, сжимавший в кулаке аурес, начал догадываться, кем может быть эта грубая девчонка. Рыжие волосы, пухлое сложение, редкая для такой малявки самоуверенность и привычка дарить золотые за пустяковую услугу.
- Ты ведь дочь графа Остейна? – спросил Каллен.
- А тебе какое дело, кто мой отец? – вызывающе спросила девочка.
- Между твоим отцом и моим отцом – много крови.
Возможно, дочь Остейна еще была сущим ребенком, но для Каллена время детских игр уже прошло. Пройдет год или самое большее два, и он перестанет считаться ребенком. Рыжая толстушка всего лишь девчонка, но она происходит из семьи врага.
- Ты же горец? Ты Круммох?
- Да.
- Пошли, я тебе что-то покажу.
Растерявшись, Каллен пошел за девочкой.
- Больше не приходи сюда, горец. – сказала она, указывая на выцветшую на солнце, истрепанную, дождями и ветром, холстину, что была прибита к створке ворот. На ней был некогда изображен горец. Изображен очень правдоподобно, а все же оскорбительно. Кажется, такое называли «карикатура». И еще какие-то буквы под рисунком и над рисунком.
- Читать умеешь? – спросила девочка.
- Только учусь.
- Ох, я так и знала. Смотри что тут написано.
Каллен и так, и этак вглядывался в кривые буквы, но разобрал только название своего клана.
- Круммох. Тут написано «всякий Круммох». – наконец, сказал Каллен.
- Верно. – неторопливо согласилась девочка. – Там написано, «всякий человек по фамилии Круммох должен быть повешен»!
- Что?! Там на самом деле так написано?!
- Учился бы читать лучше, не спрашивал бы! Беги и не возвращайся. Тебе сегодня повезло, стражники моего отца разленились, а ты еще не совсем взрослый. Но если бы у тебя спросили, как тебя зовут, а ты ответил правду, вечером висеть тебе рядом с тем Круммохом, что сейчас сидит в тюрьме.
- Это мой дядя.
- Беги, пока не поздно, Круммох.
Каллен повернул в сторону дороги. В последний миг он обернулся и спросил.
- Как тебя зовут?
- Я Вильда Остейн.
- Меня зовут Каллен Киран Круммох. Отныне на тебя не распространяются законы крови. – сказал юный горец, и быстро пошел, почти побежал по мосту. Через сотню футов он свернул с дороги, и бросился прямо в пустошь. Надо было спешить домой, сообщить новость отцу и другим старейшинам клана.
Вильда Остейн проводила его взглядом и что-то пробормотала под нос.
Спасенный Калленом щенок повизгивал и терся об ее ноги, превращая хозяйку в совершенную замарашку. Но Вильде не было до этого никакого дела.
Она посмотрела на пса. Отец подарил его всего два дня назад, вняв ее просьбам. Вдовец и отец единственной дочери, граф Остейн, свирепый со всеми прочими, в отношении Вильды был мягкосердечен и даже сентиментален.
Остейну щенка поднес кто-то из лояльных горцев. Вильда два дня только и делала, что играла с собакой. Будучи трехмесячным щенком, он уже был крупнее иных взрослых собак.
Единственное, чего недоставало питомцу графской дочери, было имя. Всевозможные Кусаки и Пушистики казались недостойными столь грозного животного.
- Назову я тебя Круммох, хорошо? – спросила девочка.
Горный волкодав не возражал.

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Выглядит как начало эпичной эпопеи о великих воинах на великой войне, коварстве, мести, великой любви и подлом предательстве.

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

На эпопею не замахиваюсь, но все же это действительно только завязка.
Так, среднего объема повесть запланирована.
Но с коварством, местью, предательствами, верность клятвам и тп. Даже любовь предусмотрена.

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

первая, наверное, глава в моей карьере, полностью посвященная романтической линии.
старею, не иначе, становлюсь сентиментальным.

Добавлено через 1 минуту
- Ты сумасшедший, Каллен Киран! Ты просто сумасшедший! – прошептала Вильда, прижимаясь к нему. Каллен поцеловал девушку, сначала легко, потом с большей страстью, и потянулся руками к декольте ее платья. Вильда с нешуточной силой ударила его руке.
- Ты точно хочешь повиснуть, как когда-то твой дядя?
- Я хочу… - начал Каллен, но Вильда, отстранившись, язвительно сказала.
- Мне отлично известно, чего ты хочешь. Думаю, иначе ты не полез бы в бурю, в замок своего злейшего врага.
- Если бы ты не хотела того же, могла бы не скидывать мне веревку. – усмехнулся Каллен. – Да хватит уже бояться отца! Сейчас он точно не войдет, чтобы меня повесить, а тебя бросить в темницу. Во-первых, он в лагере на перевале Таорхейн. Во-вторых, в твоей комнате такая дверь, что не прорвется рота рейтаров!
Каллен вытащил из поясной сумки плоскую серебряную флягу, открутил крышку и глотнул «живого огня».
- Когда-нибудь я принесу с собой целый бочонок, подарю его твоему отцу и попрошу твоей руки.
- Все шутишь?
- Сегодня не вижу повода грустить.
Каллен, в густых черных волосах которого еще не растаяла снежная крупа, стоял перед Вильдой, сохраняя на лице обычное выражение насмешки. Он, в самом деле, прополз сотню футов по отвесной каменной смене, цепляясь за сброшенную из окна веревку. Каллен не пользовался ни крючьями, ни какими-то иными приспособлениями. Только железные пальцы и врожденная ловкость уроженца горной части Киммерии. Вдруг он, без предупреждения, бросил Вильде флягу, которую она поймала с необычайной ловкостью.
Вильда сделала большой глоток, на глаза у нее чуть не навернулись слезы. Она начала расстегивать платье.
- Наверное, и я не себе! – сказала она.
- Дочь графа Остейна сошла с ума от любви к сыну вождя Круммохов. – уточнил Каллен, тоже начиная освобождаться от одежды.
- Так и есть, Каллен. Будь ты проклят! – сказала Вильда, но слова ее не соответствовали тону, которым были сказаны. – Помоги уже с этими крючками!
Когда они, целуясь и лаская друг друга, сделали несколько шагов к крови, Вильда запнулась о старого, седого волкодава Круммоха, который теперь большую часть дня спал, но не потерял пока ни одного зуба, и продолжал считаться грозным стражем. Вот только при появлении в окне Каллена, верный пес даже головы не поднял.
Да, за двенадцать лет все они сильно изменились.
Но если волкодав просто завершал свою недолгую жизнь, то Каллен и Вильда только вступили в расцвет молодости.
Каллен из нескладного, тощего подростка с репьями в волосах, превратился в высокого, стройного, но сильного молодого мужчину. Он был по-настоящему красив, но не изнеженной красотой придворного щеголя. Как и полагается члену клана Круммох, Каллен был воином и разбойником, скотокрадом, браконьером и уже убил на поединках чести семь человек.
А Вильда к шестнадцати годам, неожиданно для всех, даже для себя самой, превратилась из конопатой толстушки в настоящую красавицу. Веснушки остались при ней, но черты некогда круглого и неказистого лица вдруг будто расправились и оформились. Чуть вздернутый нос, пухлые губы, почти по-кошачьи зеленые глаза. Граф Остейн утверждал, что Вильда теперь – вылитая ее мать в те же годы. Былая пухлость девушки сменилась такой соблазнительной фигурой, что завидев Вильду, даже восьмидесятилетние старцы норовили выпрямить спину и расправить плечи, а уж мужчины молодые только что шею не сворачивали, провожая ее взглядом. К тому же, от отца ей достался рост, в Вильде теперь было почти шесть футов.
Ей было девятнадцать, и отец никак не мог отыскать подходящую партию для наследницы.
Если бы Остейн узнал о связи дочери с молодым вожаком Круммохов, гнев его был бы ужасен. Но люди нередко удивительно слепы в отношении ближних. Согласно распространенной шутке муж (или жена) узнают о неверности своей половины позже всех. Что уж говорить об отцах (и матерях), которые о похождениях своих детей могут не узнать вообще никогда.
Двумя годами раньше Каллен, привычно презрев опасность, явился в город.
Объявление о том, что каждый Круммох должен быть повешен, неоднократно обновленное со времен детской встречи Каллена и Вильды, все еще висело на воротах.
Но Каллен был одет по столичной моде, и назвался Кираном, бароном Гленнкаррен, наследником Доналла Круммоха Гленнкаррена, Стража Границ. Настоящий Киран Гленкаррен, на которого Каллен походил точно так же, как на любого другого молодого киммерийца, (но все же не как на родного брата), находился сейчас в Гвареле, но Остейн знать об этом был не обязан. На случай внезапного обнаружения, у Каллена имелось два пистолета, каждый из которых пробивал в упор рейтарскую кирасу, меч и быстрые ноги.
По счастью ничего из этого не понадобилось. Каллен, три года на самом деле проживший при дворе барона Доналла, произвел и на Остейна, и на его приближенных хорошее впечатление. Они увидели в нем не разбойника с гор, а представителя знатного рода. А что пригнанные им лошади были переклейменные, так в Пограничье этим было никого не удивить. Хорошие манеры и дорогие костюмы, возможно и отличали отпрысков знатных семей от живущих кланами варваров с гор. Но эти щеголи точно так же, как их далекие родичи, принимали участие во взаимных набегах, были по локоть запачканы кровью, и ничего постыдного в продаже краденых лошадей или овец не видели.
В знак особого расположения Кирана Гленкаррена усадили за стол с самим графом. Там-то он вновь увидел Вильду. И, несмотря на то, что прежде они встречались лишь один раз, а девушка разительно изменилась, сразу же узнал хозяйку волкодава.
Старый пес Круммох подошел к гостю, ткнулся огромной остроносой головой в его колено, и дружелюбно завилял хвостом.
- Никогда не видел, чтобы он так кого-то приветствовал! Клянусь Кромом, видел я пару славных рыцарей, которых старый негодяй лишил дорогой одежды и самоуважения! – со смехом возгласил граф Остейн.
Вильда же не сразу узнала в статном красавце былого босоного горца. Да, что-то смутно знакомое мелькнуло в его чертах. Но неожиданное добродушие Круммоха вдруг подсказало девушке, кем может быть этот человек.
В общем, ко второй перемене блюд Вильда рассказами барона Кирана совершенно зачарована, а к третьему танцу, когда он, склоняясь к ее уху ближе, чем позволяли приличия, шепнул свое настоящее имя, влюбилась.
Сам же Каллен, на следующее утро покинувший гостеприимный замок (немалых усилий стоило отклонить предложение отправиться на охоту, а еще больших усилий стоило отказать вежливо, не обидев хозяина), уже в пути обнаружил, что его преследуют воспоминания о зеленых глазах Вильды, ее манере шутить, и конечно, о прелестях, что скрывало платье.
Настроение у него было столь приподнятое, что он выбранил себя, потому что Остейн – старый враг, и вообще, в его годы уже положено думать о вещах реальных, а не витать головой в облаках. Вильда Остейн больше походила на несбыточную грезу, чем на реальную девушку. Однако врожденная тяга к приключениям, стократ усиленная тягой к рыжей красавице, не оставила здравому смыслу ни единого шанса.
Сначала они переписывались, доверяясь всевозможным разносчикам, слугам, точильщикам ножей и тому подобной публике, которая во все времена переносила слухи, а иногда и не только слухи. Конечно, кроме дел любовных, любой такой человек мог быть заподозренным в обычном шпионаже в пользу одного бесчисленных врагов графа. Потому и влюбленным приходилось быть втройне осторожными, и поверенных выбирать из числа самых безобидных, наименее способных вызвать подозрения.
Долгая переписка между тем, позволила молодым людям хорошо узнать друг друга. Оба были еще очень молоды, но наделены недюжинным умом практического склада.
Каллен, с одиннадцати лет живший под страхом виселицы и тысячи других опасностей, которые налагало на него происхождение и образ жизни, не мог даже в любовной горячке уподобится герою романтических баллад, из тех, что чахнут, когда к ним не прилетает голубка с посланием от дамы сердца.
Решительная, с детства привыкшая помыкать двумя десятками домашних, рано начавшая разбираться в деньгах и политике, Вильда была и вовсе была лишена той мечтательности «не от мира сего», которая почему-то считается признаком хорошего воспитания и высокого происхождения. Девушка она была практичная, в обмороки от потрясений не падала, умела стрелять, могла управиться с любой лошадью из графских конюшен, за словом в карман не лезла. Она получила хорошее образование, а грубую повседневную жизнь неплохо узнала, потому что до четырнадцати лет, когда к ней подступил брачный возраст, графской дочери не возбранялось общаться с представителями всех слоев общества.
Аристократия Пограничья была слишком уж провинциальной и бедной, чтобы по-настоящему оторваться от прочих сословий.
Однако, страсть поражает и такие цельные и приземленные натуры. И Каллен и Вильда осознавали это, потому вместо патетичных, заученных с чужих слов, признаний в неземной любви, их письма часто полнились остротами, а иногда они вдруг начинали спорить из-за какого-то политического вопроса.
Однако, Вильда жила под крышей башни, подобно какой-то принцессе из сказки.
В войнах Пограничья тогда еще не применялась настоящая артиллерия, и стены крепостей слыли неприступными, а комнаты наверху главной башни считались самыми безопасными во всех Семи Марках.
Сложенная в основании из громадных каменных глыб, после третьего этажа башня становилась кирпичной. На этаже Вильды было не только безопасно, но и уютно. И если и была во всем Пограничье по-настоящему роскошная обстановка, то это была комната Вильды Остейн.
Вскоре после достопамятного визита Каллена до Остейна донесли, что Киран Гленкаррен находится в отъезде, зато при дворе барона долго жил его родич из Круммохов. Гнев графа был ужасен, он обещал лично оторвать голову наглецу, который так его одурачил. Так что не стоило и надеяться вновь, заявиться в гости, под какой либо личиной. Любой маскарад был бы мгновенно разоблачен, и тогда Остейн смог бы привести в действие свои угрозы. Сил у старого графа на то, чтобы свернуть Каллену шею все еще хватало.
Переписка же влюбленной пары становилась все напряженнее и откровеннее. Натуры они были, повторится здесь автор, земные, а значит, и чувства их носили характер земной, а не умозрительный.
Зная, что рассчитывать на брак им не приходится, влюбленные строили шуточные, но подробные планы о том, как они изведут нескольких женихов, которые Вильде предложит отец, и она объявит, что берет на себя обет безбрачия, а потом уже, из обители Дочерей Богини ее украдет Каллен.
Это было просто упражнение в остроумии. Ни Каллен, ни Вильда не надеялись на то, что их отношениям суждено славное будущее. Однако же, и просто так сдаваться они не собирались.
Юные сердца (и тела) требовали чего-то большего, чем игры ума.
Тогда Каллен, дождавшись очередной отлучки графа, предпринял свою первую безумную вылазку. Он просто забрался в окно.
Опять же это напоминало сказку, только вместо длинных волос, Вильда сбросила ему веревку из конского волоса. И когда Каллен наконец, оказался в покоях, ключа от которых не было ни у кого в замке, даже у самого Остейна, влюбленные предались незаконной своей страсти.
Это было больше года назад, с тех они виделись едва ли десять раз, зато каждая встреча была праздником для тела и души. Даже ухищрения, на которые им приходилось идти, чтобы организовать свои свидания, казалось только сильнее разжигали в них чувства.
Но в минуты, когда отпускала любовная лихорадка, оба могли вдруг впасть в несвойственную им обычно меланхолию. Паре приходилось нарушать с дюжину законов, Каллен рисковал жизнью, а Вильда – честью, своей и всей семьи Остейн. И все почему? Потому что между молодым мужчиной и женщиной, который чувствовали себя созданными друг для друга, лежала пропасть сословных различий.
Даже не будь Круммохи вне закона, ни один богатый аристократ не отдаст единственную дочь за вождя бедного клана.
Но, будучи людьми земными, они почти никогда не тешили себя мечтами о совместном побеге из-под власти графа Остейна, а возможно и короны. Оба видели, как полная бедности и опасностей жизнь в изгнании превращает их из счастливых влюбленных, в издерганных, начинающих ненавидеть друг друга людей. К тому же Каллен не готов был покинуть свой клан, а Вильда любила и уважала отца. Ей было неловко, что она делает из него героя площадного фарса.
Каллен и Вильда не видели у своей любви будущего, им оставалось только шутить, пусть будущий ее муж будет слепым, глухим и с дырявой памятью.
Между тем, граф Остейн никак не мог найти подходящего жениха своей уже великовозрастной дочери, по двум причинам. Во-первых, гордый Остейн слишком уж высоко ценил свое имя и титул. В Пограничье он был самым могущественным и богатым и забывал о том, что в глазах высшей знати занимает место, лишь чуть выше, чем столь презираемые им клановые вожди. Жителей Пограничья считали темными деревенщинами и дикими головорезами одновременно.
Понизь граф свои требования хотя бы до уровня собратьев по титулу, среди которых встречались такие же провинциальные военачальники, ему может быть и сопутствовал успех. Но Остейн мечтал выдать Вильду отпрыска одной из двадцати семей Королевского Совета. А для заключения такого союза Остейн сам был слишком беден.
Вторая причина была смешной.
Откуда-то пошли слухи, сильно искажающие внешность и характер Вильды. Потенцильным женихам представлялась женская версия самого Остейна, рыжего великана, который даже в молодости, до того как его лицо пересекли крест-накрест два удара мечом, отличался редким звероподобием. То, что Вильда девушка хоть и рослая, и рыжеволосая, но при этом красивая и женственная, как-то из слухов исчезло.
Все шло к тому, что в страхе оставить дочь старой девой, а себя без наследников, Остейн отдаст ее кому-то из своих вассалов, баронов Приграничья.
Но прямо сейчас Вильда и Каллен не хотели отравлять совместные минуты мыслями о незавидном будущем.

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Романтикааа) Ванииииль)

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Mea culpa!
Mea maxima culpa!

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

короткая глава, в которой случается то, что неминуемо должно было случиться.

Да, Каллен в самом деле любил Вильду. Но еще он любил себя, свою растущую славу и дух приключений. Молодость и воспитание в беззаконном клане сделали его отчаянным авантюристом. Так что в каком-то смысле слова, скользить по веревке, в предрассветный час сбегая из башни Остейнов было не меньшим удовольствием, чем провести ночь в объятиях пышнотелой красавицы Вильды.
Вот и сегодня все должно было пройти как обычно. Он надел на руки специально принесенные по такому случаю, грубые кожаные рукавицы, и вниз, от окна Вильды не столько спускался, сколько скользил по веревке. Приземлившись, привычно спружинил сильными ногами о мерзлую землю, и где-то в душе лишний раз восхитился собой, своей ловкостью и силой.
Только в этот раз что-то у основания башни было неумолимо не так.
Каллен слишком поздно понял, что же не так.
В воздухе висел запах трубочного табака. Выходит его поджидали в засаде!
Прежде, чем он успел сообразить, в какую сторону лучше бежать, из темноты возникли несколько вооруженных до зубов стражников. Наперевес они держали алебарды, каждый старался направить оружие так, чтобы увернувшись от оружия его товарища, Каллен напоролся на его собственное.
Их было восемь человек. Если бы Каллен взял с собой пистолеты, то он тут же выстелил бы в ближайших, а в воцарившемся шуме, дыму и панике мог бы сбежать. Но единственным его оружием был короткий меч, оружие в поединке грозное, но в схватке с несколькими соперниками бесполезное, даже жалкое.
Молодой горец приосанился, постарался сохранить на лице гордую усмешку. Впотьмах это едва ли кто-то оценил, но хоть перед собой надо держать лицо.
- Здравствуйте, барон Гленкаррен. – пробасила высящаяся за спинами стражей исполинская фигура. Одного только роста было достаточно, чтобы узнать графа Остейна. Граф поднял масляный фонарь, осветивший зверское, пересеченное бороздами шрамов, лицо, в обрамлении густых бакенбард, придававших графу сходство со львом.
Каллен кратко поклонился.
- Здравствуйте, сир.
- Оружие отдайте моим людям. Без этих ваших героических выходок.
В лицо Каррену уткнулось дуло кавалерийского пистолета, который больше напоминал укороченную аркебузу.
- Воля хозяина – закон. – ответствовал Каллен, снимая перевязь с мечом.
- И тот кинжал, что на лодыжке – тоже отдайте. – почти благодушно сказал граф.
Каллена заперли в каменном мешке у подножия башни. Это была та самая темница, где когда-то дожидался своей очереди на виселицу его дядя. Не было даже мысли, что отсюда можно сбежать. Каллен рухнул на кучу сена, которую с необычной заботливостью бросили в углу, и погрузился в великую тоску, смешанную с гневом на самого себя.
Вильде граф просто велел на глаза не показываться. Причин тому было две. Во-первых, Остейн боялся попросту убить свою распутную дочь. Во-вторых, он не меньше того опасался, что если Вильда заговорит с ним, то сумеет убедить помиловать Каллена Крумоха.
Обуреваемый гневом, граф Остейн прошествовал в свои покои, по дороге щедро рассыпая прислуге брань и затрещины. Там он потребовал накрыть стол, причем, хотя час был ранний, наравне с мясным пирогом, появилась большая бутыль пуантенского вина, которую граф, с целью успокоить нервы, осушил почти сразу и тотчас велел подать вторую. Теперь можно было спокойно поесть и все обдумать.
Допивая вторую бутыль, Остейн приказал позвать капитана Фирсонхэя, командира своих всадников.
Тот явился очень скоро, одетый во все черное, высокий, прямой, как натянутая тетива. В коротких волосах капитана уже сверкала седина, но скорее от тяжело и бурно прожитой жизни, чем от возраста. Фирсонхэю было примерно тридцать пять лет. С пятнадцати он служил Остейну. Редкий день он проводил не в седле, редкий год не участвовал в нескольких стычках и как минимум одной настоящей битве.
- Сегодня вечером Каллен Круммох должен быть повешен, как гласит старый указ. – огласил свое решение граф.
- Никакого разбирательства не будет, сир? – уточнил Фирсонхэй.
- Он из Горных Круммохов, этого уже достаточно. А с учетом… - начал было граф, но замолчал. Озвучивать тягчайшее преступление Каллена он лишний раз не хотел. Конечно, скоро каждый пьяница в каждой таверне Пограничья, и последний пастух в горах, спускающийся к людям раз в несколько месяцев, будет знать о том, что Каллен Круммох соблазнил графскую дочь. Но это не повод самому графу говорить об этом. – С учетом его прочих преступлений, суд был бы издевательством над законом. Пока указ о том, что всякий член разбойного клана должен быть предан смерти, действует, я буду вешать каждого горца, что попадет мне в руки.
- А вам чего, Артаэр? – багровея от вновь нахлынувшей ярости, обернулся граф к бесшумно выросшему в дверях человеку.
Стоящий в дверях был исполинского сложения, не ниже самого Остейна, но чуть не вдвое шире в плечах и груди. Он сутулился, отчего еще сильнее походил на зверя, в честь которого получил свое имя. В лице, слишком длинном, слишком, грубом, слишком костистом, непомерно больших, даже для человека такого сложения, руках, угадывались признаки редкой и загадочной болезни. Той самой, что иногда заставляет человека вырастать выше всякого предела, превращая в неуклюжего и болезненного, способного упасть под весом собственного тела, ярмарочного урода. Но Артаэр, если и страдал этим недугом, то только в самой начальной стадии, потому что обладал непомерной силой, которой по Пограничью ходили, (возможно, преувеличенные), слухи.
На великане был некогда щегольской, а теперь немыслимо заношенный, местами кое-как заплатанный костюм темно-красного сукна, его густые черные волосы давно не видели гребня, и вообще он имел такой вид, будто спал несколько дней и только сейчас проснулся. Он был безоружен, а из-за подслеповато прищуренных глаз, которым не слишком помогали круглые, выглядевшие крошечными на огромном лице, очки, казался, человеком робким и безобидным.
- Подите прочь, болван! – еще больше возвысил голос граф. – Фирсонхэй, выставьте его вон, в самом деле!
Гигант, впрочем, не проявил ни малейшего смущения и страха, которые, как будто, естественно испытывать, когда на вас повышает голос грозный владыка Пограничья, человек жестокий и грубый.
Он так и стоял, скромно потупив глаза, сминая в ручищах шляпу. По всей видимости, шляпа часто страдала от такого обращения, потому что решительно непонятно было, какую она изначально имела форму. Но это было проявление обычной для странного посетителя застенчивости, чем страх перед графским гневом.
- Осмелюсь возразить, сир. – сказал Артаэр. Мягкий, негромкий, деликатный голос его не соответствовал широкой груди и зверообразной физиономии. – Осмелюсь возразить. – повторил он решительнее. – Не всякого Круммоха вы вешаете. Я сам происхожу из них, а меня вы не только не повесили, но никогда и не обещали этого сделать.
- Да провалитесь вы с вашими возражениями! Вы – особый случай! Этот Круммох разбойник, и точка!
- Строго сказать, господин землемер прав. – вставил слово Фирсонхэй. – Он на самом деле из Горных Круммохов.
- И вы туда же?!
- Граф, все-таки публичная казнь не то, что стоит вершить на скорую руку. Если бы вы застрелили его…
- Вы что, хотите, чтобы я, Страж Границ, убивал безоружных пленных?! Артаэр человек странный, все мы это знаем. Но вы-то, капитан, в вас-то, откуда жалость к проклятому горцу?!
- Никакой жалости, сир. Но раз уж он живым попал к вам в руки, я бы не спешил его казнить. Это может вызвать гнев его родичей.
- Ха! Да плевать я хотел на этих голодранцев! Пусть хоть все приходят, у меня на каждого найдется пуля, или хороший удар палашом!
- Не тех Круммохов я имею в виду, сир. Я про Гленнкарренов и про Куадов.
Остейн перевел тяжелый взгляд с капитана на землемера, и обратно.
- Будьте вы оба прокляты. – устало сказал он.
- Я не верю в проклятия, сир. – зачем-то заявил Артаэр. – Это суть проявление старинных суеверий. Он, судя по всему, собирался пуститься в пространное рассуждение по этому поводу, но Фирсонхэй вытолкал его за дверь. Причем получилось у него это на удивление легко, потому что великан не сопротивлялся.
- Вот ведь, болван. Ученейший болван Пограничья. И ведь не возразишь, он на самом деле Круммох по крови, а я его не только не повесил, но и оплатил его учебу…

Добавлено через 2 минуты
глава в которой появляется едва ли не первый в истории Саги киммериец, рожденный для ратных подвигов, а возможно, первый официально зарегистрированный в Аквилонской Империи случай функционального аутизма.

Великан Артаэр, которого граф именовал «ученейшим болваном» был человек изумительной судьбы, и еще более изумительного душевного склада.
Он, в самом деле, происходил из Горных Круммохов. Но его родители покинули клановое гнездо после ссоры, что закончилась, как и полагается у горцев, кровопролитием. Поселившись вместе с выводком в полдюжины детей где-то в горах, чуть ли не пещерах, они продолжили заниматься теми же делами, что и прежде – браконьерством и разбоем. Поначалу, глядя на то, каким крепким растет их сын, чета разбойников радовалась. Но очень скоро маленький Артаэр разочаровал отца и мать. В нем не было ни грана задиристости, он был задумчив, мягкосердечен, не любил обычные для мальчишек развлечения. Разве что к рыбной ловле питал пристрастие, но то, мог, уйдя на реку, провести там весь день, а вернуться с одной-двумя рыбинами. Потому что вместо рыбалки занимался наблюдением за рыбами.
Когда Артаэру было двенадцать лет, он ростом и силой сравнялся с иным взрослым мужчиной. А вот душевные странности его только усиливались. Задумчивость становилась все более глубокой, а уж вопросы, которыми он задавался, его отцу в голову не пришли бы даже после двух бутылей самогона. Например - является ли утренняя звезда такой же звездой, как все прочие, или чем-то иным. К семейным «промыслам» Артаэр точно так же интереса не проявлял, и, несмотря на свою силу, часто подвергался издевательствам со стороны младших братьев. Конечно, был предел после которого добряк впадал в неудержимую ярость, и в таком состоянии, мог бы, пожалуй, убить. Но так же быстро гнев его отступал. А братья, как все мальчишки мира, отлично знали грань в издевательствах, которую не стоит переходить.
В одно пасмурное осеннее утро, собрался пораньше и велел Артаэру идти за ним. Он привел сына в небольшой поселок, который будучи расположен на границе горной и равнинной местности, являлся скорее крепостью, чем мирным поселением. За законами там не слишком следили, потому отец Артаэра решил рискнуть головой, но избавиться от бесполезного отпрыска, который был горазд поесть.
С четверть часа он о чем-то говорил с коренастым, прокопченным до черноты бородатым человеком. Артаэр в их беседу не вникал, будучи погружен в свой загадочный внутренний мир. Несколько раз отец подзывал его, и то велел выпрямиться, то продемонстрировать мышцы на руках. Наконец мужчины о чем-то договорились, несколько монет из черной руки бородача перекочевали в ладонь отца Артаэра, чтобы исчезнуть где-то в складках безразмерного горского одеяния.
- Вот что, сынок. – обратился родитель к Артаэру. – Отныне ты будешь жить у мастера Мэрдока и работать на него. Если будешь хорошо трудиться, то со временем тоже сможешь стать мастером.
Артаэр с потрясающим бесчувствием пережил разлуку с семьей и вольной жизнью в пустошах. Даже его отец, который фактически продал сына кузнецу, в последний миг заколебался, а новоиспеченный подмастерье и ухом не повел.
Мэрдок обернулся к нему, потом к отцу.
- Почему он все время молчит? Вижу, что он крепок для своих лет, да вот только не дурачок ли он? Мне нужен работник, который не отличает где право, а где лево, и не способен освоить ремесло. Чтобы таскать воду и уголь хватило бы и осла.
- Он странный, это верно. Но при этом совсем не дурак, а какбы не наоборот. Ну ладно, сын, прощай. – быстро закончил свою речь гордый сын гор, и повернувшись к сыну спиной постарался исчезнуть как можно быстрее.
Мэрдок еще раз осмотрел нового работника.
- Значит, тебя зовут Медвежонком? – уточнил он.
- Да, на горном языке мое имя значит медведь. – безучастно подтвердил Артаэр.
- Идем, Медвежонок.
Несмотря мрачный, едва ли не свирепый вид, мастер Мэрдок оказался человеком совсем не злым и жилось у него Артаэру недурно. Конечно, ему приходилось с утра до ночи заниматься тяжелой работой, но он не выказывал ни малейшего недовольства. Работа была тяжелой, от нее ломило каждый дюйм тела. Но и кормили досыта, Артаэр едва ли не впервые в жизни ложился спать сытым. Мэрдок был членом цеха кузнецов. В действительности его можно было назвать скорее мастером в изготовлении сложных механизмов. Когда-то он учился и в Гвареле, и Тарантии, но в итоге вернулся в родное Пограничье. Пограничье было бедным и истерзанным вечной медоусобицей, зато здесь он был единственным человеком, которому можно было заказать дверные замки, всевозможные запорные, подъемные, поворотные приспособления. Оружейным делом Мэрдок почти не занимался, но умел, конечно, починить замок аркебузы или пистолета.
Но дело его процветало, потому что оружейников было пруд пруди, а вот изготовить защитную решетку для входа в замок, вместе с воротом и цепями, умел только Мэрдок.
Кроме Артаэра на него трудились еще пять работников. Младший был совсем еще мальчишка, пригодный только для мелких поручений, а старший – тридцатилетний женатый мужчина. Он когда-то не сумел, или не постарался изготовить своего «шедевра» и стать самостоятельным мастером. Скорее всего, трудиться за плату, а не заниматься ведением своего дела ему нравилось больше. Для больших заказов,требовавших усилий большого числа людей, Мэрдок нанимал работников, с которыми рассчитывался и расставался сразу по выполнении такого заказа.
Хозяин работал вместе с ними, а иногда и больше, потому что кроме работы руками должен был заниматься расчетами и всевозможными коммерческими вопросами.
Как всякий житель Пограничья, Мэрдок умел обращаться с оружием, и кажется, в молодости был известным бойцом на мечах. Но с годами такая слава совсем перестала его интересовать. Как мастер, в чьих услугах нуждались все стороны (кроме бедных и беспечных горных кланов вроде Круммохов), он пользовался величайшим уважением, и был личностью едва ли не неприкосновенной. А если какие-то разбойники попробовали бы покуситься за его сбережения, то встретили бы такой отпор, что трижды подумали о том, так ли им нужно золото кузнеца, если за него придется пролить ручей крови.
Дом Мэрдока был типичным домом Пограничья, скорее маленькая крепость. Сложенный из камня, он имел в высоту три этажа. На третьем этаже жил сам мастер с семьей, второй был отведен для работников и хранений припасов, на первом располагалась мастерская, где занимались «чистой», тонкой работой, тогда как плавка и ковка металла происходили в отдельно стоящей кузне.
Первый этаж со вторым соединяла нарочито кривая и узкая лестница, а на третий попасть можно было только по приставной лестнице, которую втаскивали наверх. Окованные железом дубовые двери были непомерно тяжелы, для того, чтобы открывать и закрывать их Мэрдок соорудил особые приводы. Узкие окна, больше похожие на бойницы, трехфутовые стены и крыша, крытая черепицей, превращали дом в настоящую крепость. Каменный же забор, окружавший обитель мастера, щетинился поверху черепками, битым стеклом и ржавыми обломками металла.
На дворе всюду лежали груды угля и торфа, руды и иных необходимых минералов.
Первое время Мэрдок оценил только выносливость и покладистый нрав своего работника. Молчаливый, совершенно чуждый свойственной большинству юнцов смехотворной гордыни, тяги к попойкам, дракам и лености, Артаэр безукоризненно выполнял любые поручения мастера. Он накачивал воздух, таскал уголь, мешал в печи руду, уголь и флюс. От тяжелой работы Артаэр становился только сильнее. Прошло не так много времени, прежде чем ему доверили при помощи весившего почти восемьдесят фунтов лома, вымешивать из чугуна чистое железо. Это был воистину каторжный труд, но Артаэр не жаловался, хотя лицо и руки его были часто обожжены, а ночами порой его мучил кашель, от забившей горло и легкие окалины. Однако, через какое-то время, Мэрдок стал замечать, что тот проявляет интерес к секретам ремесла. Застенчивый, скупой на слова, Артаэр вдруг мог начать воодушевленно расспрашивать хозяина о том, в каких количествах и когда нужно добавлять флюс, как именно определить готовность крицы к вымешиванию и тому подобные вопросы.
В то время в богатых городах, в развитых частях мира давно уже отделились друг от друга не только кузнецы и плавильщики, но и изготовители лат от оружейников. Все учредили свои цеха и гильдии, пребывавшие в состоянии напряженного противостояния, иногда выплескивавшегося на городские улицы в виде настоящих боев. Но в медвежьем углу Пограничья мастеру приходилось сочетать в себе и рудознатца и слесаря, а заодно вести дела с рудокопами и угольщиками.
На беду Мэрдока жена его была совершенно неграмотна, и в отличие от многих других жен мастеров не могла помогать с бумажной работой, которая накапливалась даже тогда. Потому он не препятствовал старшей из своих дочерей обучаться грамоте. План мастера, которого боги обделили сыновьями, был обычен – выдать дочь за самого толкового из подмастерий, поселить того под своей крышей, и таким образом сохранить семейное дело и капитал.
Сколь странным не был Артаэр, в нем Мэрдок увидел задатки великого ума, а не только большую силу.
Должно быть, судьба готовила отпрыску Круммохов участь мастера, но потом повернулась и вовсе удивительным образом.
Увлекшись литейным делом, Артаэр не меньше того интересовался созданием сложных механических изделий. Всевозможные колесные передачи, усиливавшие движения ворота, хитроумные замки, колесные замки на оружии и тому подобные творения рук человеческих его просто завораживали. Так он понемногу стал учиться чертежному делу, и заодно научился читать и писать.
Что случилось с юным силачом, учеником кузнеца, после того, как ему открылось таинство букв, уже совсем ни на что прежде виданное не походило. Конечно, некогда привезенный Мэрдоком из Тарантии том, посвященный горному делу, был Артаэром не просто прочитан, но едва ли не заучен наизусть. Но на том тяга к знаниям, загоревшаяся в сердце Артаэра не улеглась. Свои скудные сбережения (а Мэрдок, оценив усердие ученика, определил ему небольшое жалование деньгами) Артаэр принялся тратить на книги. В Пограничье настоящих книжников было – перечесть на пальцах одно руки. Но какие-то творения ума человеческого все же из столиц привозились и покупались. Дальнейшая судьба таких книг была различна, иные стояли на полках, просто демонстрируя богатство своих владельцев. Но иные становились умственной и духовной пищей для немногочисленных, но восторженных читателей.
Однажды к Мэрдоку приехал граф Остейн, чтобы отдать в починку дорогой пистолет. Конечно, можно было бы послать слугу, но графу хотелось поговорить с мастером о разных вопросах, как касающихся будущих заказов, так и о положении дел в Пограничье.
Так случилось, что в момент, когда граф и мастер, оставив сословные предрассудки, лакомились копченой грудинкой, запивая ее горьким пивом, в комнату вошел Артаэр.
Перемазанный сажей, мощно сложенный юноша выглядел именно так, как обычно представляют молотобойцев, с его огромными, непомерной длины руками, в которые въелись уголь и металлическая окалина.
- Вот сир, полюбуйтесь! – указал на него столовым ножом мастер Мэрдок, уже изрядно захмелевший. – Тот самый малый, о котором я вам рассказывал. Он наверное, мог бы стать большим человеком в нашем деле. Но не поверите, чем у него забита голова. Верите ли нет, а он за свои деньги купил книгу о движении небесных светил! Прочитал, и кажется, даже что-то там понял! Нет, с такой головой мастером не стать, тут надо прочно стоять на земле, а не витать мыслями среди светил.
Хохотнув, Мэрдок подлил себе и графу пива.
Остейн между тем с интересом воззрился на юношу.
Граф, чье лицо в те дни пересекал только один шрам – от левой брови к правой щеке, тогда уже полюбил напускать на себя вид свирепого рыцаря-разбойника, едва ли не сказочного людоеда, чему способствовали его рост и буро-рыжие волосы. Но человек это был вовсе не глупый, и даже учившийся в аквилонской столице. Большая часть знаний из его головы благополучно выветрилась, но некое почтение к учености и понимание того, что ученые люди могут быть полезны и важны, сохранилось. Потому он заинтересовался удивительным подмастерьем.
Выяснив в ходе краткой беседы (ответы из Артаэра приходилось, будто кузнечными клещами тащить), что характеристика, данная мастером, совершенно верна, и этот детина, пропитанный угольной пылью, в самом деле, умом погружен в вопросы отвлеченные, даже возвышенные, Остейн вдруг загорелся столь же удивительной идеей.
- Мастер, уступите мне вашего молотобойца. Думаю, если он, в самом деле, так тянется к знаниям, пусть учится! Со времен смерти старого Торгильса у меня на службе нет ни одного действительно грамотного человека.
Тут, почуяв выгоду, мастер Мэрдок принялся юлить, жаловаться на то, что боится лишиться ценного работника, говорить, что привязан к молотобойцу как к родному сыну, и все прочие полагающиеся слова, призванные увеличить стоимость Артаэра.
Однако, охваченный азартом граф ставку принял, и выкупил Артаэра за сумму, которой хватило бы Мэрдоку, чтобы год оплачивать работу двух, а то и трех подмастерьев.
Настоящего рабства и даже того, что обычно именуют «зависимостью» Пограничье никогда не знало, так что нельзя сказать, что Остейн купил Артаэра будто раба. Он не имел права казнить, или даже телесно наказывать своего нового домочадца. Скорее выходило так, что Артаэр теперь был должен сумму денег, равную той, что ушла Мэрдоку. Да и Мэрдок продавал не Артаэра-человека, а требовал возмещение от потери ценного работника, в которого немало было вложено.
В следующие несколько дней Остейн имел возможность убедиться и в большом уме, и в великой странности душевного устройства недавнего молотобойца. Но решив, что первое важнее второго, Остейн в самом деле осуществил то, что сгоряча обещал Мэрдоку.
Артаэр отправился в университет Тарантии.
Большой город произвел на него не слишком большое впечатление. Вообще он во многих отношениях отличался флегматичностью, которую люди склонны приписывать волам и иным крепко сложенным животным.
Зато сам Артаэр произвел впечатление на преподавателей и однокашников.
Хотя было ему в ту пору едва ли двадцать лет, выглядел он из-за могучего сложения и тяжелой жизни десятью годами старше. И раньше бывало, что к знаниям тянулись и люди зрелые, и люди, происходившие из низших сословий. Но все же Артаэр был со всех сторон удивителен. Рожденный едва не в пещере сын четы разбойников, много лет добывавший хлеб насущный кузнечным молотом и ломом для вымешивания руды.
Начатки образования его были столь причудливы, что преподаватели, которые видели на своем веку и невежд и всезнаек, просто руками разводили. Если в горном деле он был такой знаток, впору было молотобойца сразу ставить на профессорскую кафедру, то с другой стороны, он попросту не знал, как называются граничащие с Империей страны, не ведал, что на свете есть моря и другие континенты. Прочитанная от корки до корки книга о светилах небесных на самом деле сделала его знатоком в этом вопросе. Только вот написана она была сто лет назад, с тех пор положенные в ее основу теории были признаны устаревшими и расходящимися с настоящей наукой.
Вдобавок Артаэр еще и был чудак, одиночка, способный игнорировать шум огромной толпы, будучи погруженным в свои измышления. Людей он не боялся и не избегал, просто они были ему как будто не интересны.
Сначала Артаэр подвергался ужасным насмешкам со стороны однокашников, которые как на подбор были юношами из богатых (хоть и не всегда знатных) семей. Их интересовало все, что угодно, от театральных новинок, до дуэлей и попоек с самым отпетым городским отребьем. Лишь в перерывах между обычным юношеским буйством они грызли гранит науки.
Артаэр же не пил, потому что, однажды попробовав, решил, что ему не нравится вкус, бордели он обходил стороной по причине застенчивости и брезгливости. Фехтованию не учился, и будучи простолюдином, меча не носил. Как-то раз дело, впрочем, дошло до того, что его втянули в драку с актерами бродячей труппы. Благодаря силе, которую он наследовал от предков-горцев, а потом увеличил, восьмифутовым ломом вымешивая крицу, «Медвежонок» в четверть минуты один раскидал полдюжины соперников, и то, что могло бы стать славной дракой, вышло каким-то фарсом. Опьяненные вином и распаленные гневом, кидались балаганщики на великана, будто собаки на медведя. И отлетали в разные стороны, без чувств, или, во всяком случае, без желания продолжать.
В довершение ко всему, Артаэр был еще и к изящным искусствам равнодушен, к поэзии, да и прозе, глух, историю постигать отказывался, потому что знать не хотел о том, что было раньше.
Студент, который ни с однокашниками не пьет пива, ни стихов не пишет, ни дуэлей не затевает, ни в ночи песен на весь квартал не поет – дело неслыханное.
Свободный от обычных для студентов, утомительных даже для юношества, занятий, Артаэр фанатично постигал точные науки. Если уж он шел с лекции, то значит в библиотеку, если спешил домой, то в сумке непременно нес какую-то книгу, которую уговорил дать ему на ночь. За ночь он обычно книгу прочитывал.
Но после первого года жадного, беспорядочного чтения, он порядком восполнил свои ужасные пробелы в общей образованности. Зато он и определился со своими настоящими интересами. Больше всего недавнего кузнечного подмастерья увлекала наука о полезных ископаемых, металлах и минералах, их общих свойствах и способах обратить их в пользу человеку.
Второй страстью Артаэра была механика.
Третье же увлечение – математика, (включавшая в себя и геометрию), позволила избрать прибыльную и почетную профессию – землемера.
За три года простолюдин из Пограничья настолько постиг науку межевания и все смежные с ней знания, что получил, (хоть и не без вмешательства Остейна, но по заслугам), императорский патент на занятие этим делом и был на торжественном, невыносимо скучном обеде принят в состав гильдии землемеров.
Сам граф Остейн, наверняка не смог бы сказать, какую цель он ставил, отправляя в столицу Артаэра. Но по возвращении того получил идеального, исполнительного и неподкупного чиновника. На мощные плечи былого молотобойца граф возложил такой список обязанностей, что будь он составлен в письменном виде – занял бы не меньше листа бумаги, и то мелким почерком.
Будь у Артаэра в жизни хоть какие-то свои страсти или хотя бы интересы, он никогда не справился бы с таким валом работы. Но поскольку кроме самой простой, хотя и сытной пищи, и нескольких часов сна, он ни в чем не нуждался, работа была ему не в тягость.
Он был землемер, определяющий границы участков, с учетом всех особенностей изрезанного горного ландшафта. Но кроме того Артаэр был горным инженером, отвечавшим за разработки руды. Он же теперь заведовал литейным делом, на производстве оружия и иных полезных для казны предметов. Так же он умел изготавливать порох.
Целыми неделями он колесил по владениям Остейна, составляя подробные карты, отмечая источники воды, рудные жилы, пригодные для земледелия участки в долинах. Мог определить какое болото легко осушить, куда отвести воду. Руководил строительством водяных колес, сила которых использовалась потом в ковке железа и распиловке дерева.
В свободное от руководства этими многотрудными предприятиями, время Артаэр еще успевал наводить порядок в графском делопроизводстве и учительствовать, обучая детей грамоте и зачаткам математики.
Он был лишен не то, что алчности, но и настоящего честолюбия. Конечно, его охватывал азарт перед решением трудной задачи, но интересовало его только само решение, а вовсе не почести и награды. Однажды за столом граф заметил, что на его чиновнике протерлась до состояния рубища одежда, а башмаки жадно «просят каши». Поскольку сам землемер пошивом нового костюма не озаботился, пришлось Стражу Границ взять на себя этот труд.
Где-то в то же время ко всеобщему изумлению, Артаэр женился. Солдатская вдова, графская прачка по имени Майра, женщина не лишенная внешней привлекательности, обладала столь склочным и злобным нравом, что за пять лет вдовства ее никто не посватал. Она же, несомненно, польстилась на высокое положение и хорошее жалование чиновника.
Начала, как положено, с того, что брала для стирки и починки его одежду, а продолжила тем, что приносила Артаэру способному забыть о голоде, свою стряпню. По истечении короткого времени бойкая вдова оказалась законной супругой неуклюжего великана.
По всей видимости, при всей чудаковатости, тот оказался обычным мужчиной, во всяком случае, все трое сыновей, которых Майра родила за годы их брака, обликом напоминали отца, хотя никто не наследовал ни его силы, ни его странностей.
Поистине, Майре с замужеством повезло, потому что только такой невозмутимый человек, как Артаэр мог сносить ее постоянные попреки без того, чтобы хорошенько приложить супругу. Наверное, даже он мог в свое время не выдержать, но, по счастью, они редко виделись.
Так они и жили – Артаэр разъезжал по владениям графа, погруженный в свой круг забот, а Майра стирала графское белье, да кричала на всех, кто ей попадался в течение дня.
За несколько лет безупречной службы, которую вместе с тем нельзя было назвать «фанатичной», потому что Артаэр справлял ее с неколебимым спокойствием, он стал воистину незаменимым человеком. Только вот в отличие от своего предшественника, старика Торгильса, Артаэр оставался скучным, не угрюмым даже, а отрешенным от всего земного, человеком. старый Торгильс тоже был человек недюжинного ума, и всесторонне образованный. Но этот уроженец Нового Ванахейма в юности был офицером в нескольких армиях. Из одной в другую он переходил, обычно, когда его брали в плен. Он был придворным щеголем и дуэлятном, не чужд музыки и литературы, промотал сначала свое состояние, а потом - состояния двух жен, успел посидеть в долговой тюрьме. Наконец, под старость лет, промотавшийся и измученный своими похождениями, он осел под крылом Остейна-старшего, отца нынешнего графа.
Торгильс тоже долгое время был своего рода придворным ученым Остейнов. Именно он нашел железную руду, он руководил строительством нового, «малого» замка, он сумел вылечить мать Остейна, проведя опасную, но смелую хирургическую операцию. Но еще это был вернейший собеседник, скорее собутыльник старого графа, до старости сохранивший счастливое свойство – веселеть и добреть от выпитого вина. Он имел на каждый случай жизни подходящую остроту или исторический анекдот. На вечерах в графских покоях пел надреснутым, но не лишенным приятности голосом, аккомпанируя себе на клавикорде, который сам же отремонтировал и настроил, после того, как старинный инструмент несколько десятилетий простоял в замке в виде мебели.
Старый авантюрист давно уже умер, среди зимы свалившись с простудой. Но кроме нескольких тетрадей с незаконченными мемуарами, оставил после себя хорошую память. В голове юного Остейна теплые воспоминания о таком удивительном домочадце породили мысль, что каждый образованный человек должен быть блестящим собеседником, сыплющим остротами и поучительными историями.
Артаэр же в застолье был скучен смертною скукой. И хотя Остейну давно уже поры было уяснить это свойство землемера, память о Торгильсе заставляла его раз от раза совершать одну и ту же нелепую ошибку.
Граф приглашал его за стол, почему-то всякий раз рассчитывая на увлекательную беседу, и всякий раз под конец разражался криками в духе «пойдите прочь, болван!».
После этого Остейн всякий раз извинялся, а Артаэр искренне заверял, что обиды не держит.
В завершение главы, посвященной удивительному землемеру, стоит поведать о том, как граф Остейн узнал о том, что он происходит из враждебного ему лично, и приговоренного к смерти самим Императором, клану.
Об истинном происхождении Артаэра графу между делом рассказал мастер Мэрдок, причем просто, когда в разговоре поинтересовался, как дела его бывшего ученика.
С Остейна на миг сошел весь налет цивилизации, в нем будто проснулся даже не жестокий Страж Границ, в свободное от исполнения обязанностей время, занятый разбоем по другую сторону границы, а куда более древний злодей. Ванирская кровь, и в самом деле, бежавшая в жилах Остейна вскипела от гнева. Он взревел и тяжеленной дубовой тростью переколотил всю посуду и мебель в комнате, где его застала дурная новость. Досталось бы Мэрдоку, но мастер успел сбежать, воспользовавшись секундной заминкой, что потребовалась Остейну, дабы от изумления перейти к вспышке гнева.
Остейн чувствовал себя одураченным, потому что не мог уже применить к ставшему незаменимым чиновнику, закон насчет поголовного убийства всех горцев.
Однако, на минуту уподобившись дикарю, граф взял себя в руки, и больше к этому вопросу никогда не возвращался, ни по какому поводу не поднимал его, ни в разговоре с самим Артаэром, ни с Мэрдоком, ни с кем-либо еще.
С учетом же того, какую важную роль землемер играл в делах графа, просто так отмахнуться от его слов насчет участи Каллена, Остейн тоже не мог.

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Глава, в которой события приобретают неожиданный, решительно для всех, оборот.

Логан Фирсонхэй покинул замок Остейна и отправился в гости к своему брату, который жил примерно в полдне пути. Обычно в Пограничье никто не рисковал путешествовать один, тем более ночами. Но капитан за годы войн, совершенно утратил чувство страха. Он был до зубов вооружен – два рейтарских пистолета, каждый из которых имел два по два ствола, без малого четырехфутовый палаш, ударом которого легко можно было отсечь руку. Кроме того, на маловероятный случай ближнего боя, в ножнах на поясе капитан носил футовый кинжал, с которым, говорят, не расставался даже во сне. Конечно, большая шайка наверное, сумела справиться с капитаном, но сомнений не было, что трех-четырех человек он уложить успеет в любом случае. Поэтому Логан сейчас ехал в сгущающейся тьме.
С губ Фирсонхэя время от времени срывалось крепкое словцо. Доставалось и пронизывающему ветру, и путаным тропкам, и своей глупости, что заставила его покинуть большую дорогу, чтобы отправиться к усадьбе Брайса через горный перевал, а не в объезд.
Семижильный, как и всякая горная лошадь, лохматый мерин мышастой масти ступал, равнодушный ко всему. Казалось, холод, и позднее время его не беспокоят. Конь медленно брел по тропе, которая петляла, с каждым своим поворотом забираясь все выше по горному склону.
Зарядил ледяной дождь со снегом, и стало совсем темно.
Фирсонхэй глянул вниз, и то, что он сумел разглядеть, ему не понравилось. Стоит лошади оступиться, они покатятся вниз, и к подножию горы прибудут в виде, больше похожем на мешок, набитый обломками костей.
Примерно час назад капитан пожалел, что не остался на ночлег в последнем доме у дороги. Хозяева Ему казалось, что он отлично знает расстояния в окрестностях замка, и к обнесенному каменой стеной дому брата должен был прибыть около полуночи. Но сквозь тучи уже давно пробивалась луна, и Фирсонхэй был уверен, что сумеет преодолеть пустошь. Он уже был в предвкушении доброй чарки с крепким напитком и сытного ужина.
На самом деле, конечно же, к Брайсу его погнала среди ночи не жажда выпить, и даже не желание увидеть родное лицо. Конечно, в доме Брайса ему всегда были рады, и жена брата и их дети составляли настоящую семью Фирсонхэя, который уже начинал седеть, но оставался холостяком, и видимо, должен был закончить свои дни в таком качестве.
Но настоящая причина была серьезнее - капитан хотел поговорить с братом на щекотливую тему. О политике графа в отношении горских кланов. Бессудная казнь, которой должен был подвергуться Каллен Круммох способна была взволновать все нагорье. Потому что Логан Фирсонхэй и пустился в дорогу на ночь глядя.
Теперь его конь взбирался на гору, сквозь дождь и ветер. Тут, в довершение ко всем прочим напастям, усилился ветер, да так, что порывался сбросить всадника с седла, а то и вовсе, отправить его вместе с конем в последний полет. Вопреки порывам ветра, который должен бы был развеять тучи, на гору стал спускаться густой туман. Всего несколько минут и Фирсонхэй едва мог различить впереди уши собственного коня.
Логан Фирсонхэй спешился и повел коня в поводу, осторожно пошел дальше. Палаш в ножнах он вытащил из перевязи и теперь ощупывал им дорогу, будто посохом. Из-под ног то и дело вырывались мелкие камушки, с катились вниз.
Холод усиливался.
- Проклятье. – пробормотал капитан. – Только Дыхания Имира мне сегодня не хватало.
В глубинке внезапный, происходивший в одну ночь, приход зимы по-прежнему называли Дыханием Имира, в честь старого, полузабытого и полузапретного бога асов и ванов. Днем, находясь в низине, в обществе хоть и грубых, жестоких, но все же презревших древние суеверия, жителей долин, легко было смеяться над старыми горскими сказками. Не то среди ночи на нагорье.
Фирсонхэй по крови и сам был горцем, быть может, даже состоял дальнем в родстве с Круммохами, хотя семейные предания возводили его род к Аэду Сыну Тумана, для капитана это было не более, чем сказки. Но он верил в Свет Митры, старые предания считал пригодными только для рассказов у камина, а не как сведения о действительном устройстве мира.
Однако сейчас, блуждая в сгущающемся тумане, вдыхая ставший вдруг невыносимо холодным, воздух, он вспомнил все истории о Дыхании Имира. Это была страшная ночь. И, в отличие от Самайна, она была непредсказуема, не зависела от календаря, а только воли Старых Богов. Горцы боялись Ночи, Когда Вздыхает Имир. Говорили, что в такую ночь не только быстро приходит мороз. Мороз всегда можно пережить, прижавшись друг к другу, закутавшись в плед и бросив в огонь еще немного торфа. Но в ночь Дыхания Мира пробуждалась и принималась бродить по миру всяческая нежить, проклятые твари, которым даже имени не было на современных языках Киммерии и Гандерланда. Разве только на старом, горском языке такие имена были. И Фирсонхэй не хотел их вспоминать, пробиваясь через метель.
От мороза у него немело лицо и руки, пусть и облаченные в кожаные перчатки. Он был здоров, сыт, одет соотвественно погоде, и до сих пор не вытащил из тюка огромный теплый плащ, под которым можно было ночевать хоть на снегу. Как будто ему не грозила смерть от мороза. Его мерин тоже должен был пережить ночь. Но прежде всего ему нужно найти укрытие.
Сейчас капитан находился на самой вершине горы. Перевалив через каменный стрежень он не рассчитывал тут же увидеть гостеприимные огни, горящие в родной долине. Во-первых потому что по-прежнему, видел не больше чем на десять шагов, а во-вторых потому, что совершенно не знал, куда вообще вышел.
Нужно было укрытие. Любое. Сойдет и расщелина между скалами, и небольшая ложбинка, и даже одиноко стоящая скала.
На какое-то время туман рассеялся, ночные светила снова зажглись в небе, и Фирсонхэй увидел равнину, плоскую, как поверхность застывшего озера. Ни деревца, ни скал, ни одного крупного камня.
Да куда же я вышел, будь я проклят. – зло подумал капитан, пытаясь вспомнить все ближайшие к замку горные хребты. Ведь он вечером только свернул с имперского тракта и начал подъем на знакомые ему перевал. А оказался неведомо где. Сколько я блуждал? – уже не со злостью, а со страхом подумал Фирсонхэй.
И тут, откуда ни возьмись, среди снежных вихрей мелькнула крошечная фигурка. Ребенок? Здесь? А почему бы и нет? Наверняка, плоскогорье служит домом какой-нибудь беззаконной семейке, вроде родителей Артаэра. Кстати, что стало с семьей землемера? Отца и матери давно уже нет в живых, это понятно, а где его бесчисленные братья и сестры? Или не обязательно они, а другие такие же горцы, слишком неуживчивые, чтобы даже с родным кланом поладить.
Фигурка мелькнула и исчезла. Потом вновь появилась в поле зрения.
- Эй! – поднял руку Фирсонхэй. – Эй, малый, не бойся, выйди!
И в самом деле, очень скоро черная скрюченная тень появилась совсем близко. И Фирсонхэй понял, что перед ним не ребенок, а несчастный калека, карлик, согнутый и будто вывернутый под неправильными углами, своим недугом. Человечек все время посмеивался, потирал руки, кланялся и улыбался. Фирсонхэй с удивлением понял, что он возраст и даже пол создания не мог определить. Не то мальчик, не то старушка, с равной степенью вероятности.
- Эй, любезный. – Фирсонхэй сам поразился тому, каким хриплым и слабым звучит его голос. – Не подскажешь, где можно укрыться от бури? Я ехал в поместье своего брата, да, похоже сегодня до туда не доберусь.
- И то верно, Логан, сын Лавены. Сегодня ты до своего брата не доберешься. – хихикая ответил карлик. Говорил он на горском языке, с каким-то тяжеловесным, гортанным акцентом.
- Откуда ты знаешь меня? – насторожился капитан.
- Все Пограничье наслышано о тебе, Логан, сын Лавены из рода Грэхейма Волчьего Следа.
- Тебе и родословие мое известно, добрый человек. – удивился капитан.
- Мне много известно, капитан Фирсонхэй, слуга рыжего тирана. – продолжил свои витиеватые речи карлик. – А ты вот судя по всему подслеповат. Где же ты во мне увидел «доброго человека»? Быть может, создание я и доброе, а вот человек ли я? Вопрос, капитан!
- Не говори загадками! – огрызнулся капитан. – Если ты принадлежишь к женскому полу, так и скажи, а то изза твоего увечья не разобрать! И злословить графа нечего. Сейчас мы одни здесь, среди метели, и я сделаю вид, что ничего не слышал.
- Ты и впрямь мало слышишь, а еще меньше понимаешь, сын Лавены. – в той же издевательской манере сказал карлик, (а быть может карлица). – Я так уж и быть, помогу тебе. Человек ты жестокий, капитан, к тому же оставивший свой народ и его обычаи. Но кровь есть кровь, и я тебе помогу.
- Мы сродни, что ли? – не понял капитан, который кроме холода, страдал теперь еще и от раздражения, через которое пробивалось что-то иное. Страх? Перед увечным, возможно полусумасшедшим карликом?
-О, я со многими в родстве, Логан Фирсонхэй. – сказал карлик (или все же карлица) и неожиданно быстро зашагал (зашагала) вперед. Фирсонхэй только и успел потянуть за собой коня, чтобы не отставать от скрюченного человечка, что шел как будто неуклюже, а уходил вперед все дальше и дальше.
Шли они не меньше часа. Фирсонхэй выбился из сил, и, несмотря на пронизывающий ветер, вспотел до того, что начал расстегивать ворот одежды. Лицо его пылало, дыхание стало хриплым. Но ехать верхом он не решался, чтобы конь не сломал ногу, провалившись в яму или застряв между камнями. Капитан предпочел бы застрелиться, чем признать, что уступает выносливостью какому-то калеке, который может быть вообще, старая женщина.
- Вот и пришли, капитан. – прозвучал неожиданно резко надтреснутый голос карлика.
- Да куда же мы пришли? – оглянулся Фирсонхэй. Он по-прежнему был среди заснеженной равнины. Только ветер стих и теперь сыпал снег. По положению луны в небе никак не получалось определить, какой сейчас час. Логан хотел поискать во внутреннем кармане свои часы, но его опять начал пробирать холод, и он не решился расстегивать верхнюю одежду. Какая разница, наконец, сколько сейчас времени. Ночь, и этого довольно.
- Видишь там каменный столб, капитан? – указал рукой карлик. Фирсонхэй пристальнее вгляделся во тьму. – Мне дальше дороги нет. А уж от столба или сам доберешься, или сестрица тебя проводит.
- Какая еще сестрица? – повернулся к карлику, но тот (или та), будто сквозь землю провалился. Куда можно исчезнуть среди равнины, где нет ни ям, ни возвышенностей, капитан даже не попытался понять. Он пошевелил руками в перчатках, проверяя, не отмирают ли от мороза пальцы, и побрел дальше, к каменному столбу, таща за собой недовольно фыркающего мерина.
Каменный столб был не совсем столбом. Когда-то, так давно, что капитан, с его куцым образованием, даже не попытался представить, когда именно, это была статуя. Несомненно статуя воина, на что указывали остатки рукояти меча у пояса, и бороды там, где угадывалась голова. Но время, ветры, снег и лед обтесали воина, лишив его лица, рук и иных деталей.
- Далеко забрался, капитан. – поприветствовала его высокая женщина, одетая в обычнее для бедных горцев клановые одежды. Она стояла, улыбаясь, с некоторым изяществом опираясь на копье. Ее яркую, злую красоту не портили даже шрамы, пересекавшие лицо. – Теперь ты пойдешь со мной.
- Вы все на этом нагорье сумасшедшие? – только и спросил Фирсонхэй.
- Были, пока не пришел ты, Логан из рода Конайре, Потрясающего Копьем.
Новая спутница была много приятнее прежней, но говорила на том же старом горском языке и точно так же одними загадками. Фирсонхэй никогда не слышал, чтобы в его жилах текла кровь Конайре, страшного злодея Эпохи Саг.
- О чем-то кроме родословия вы можете говорить? – спросил он, так же с трудом поспевая за горянкой.
- Хочешь поговорить о том, зачем ты поехал к брату в ночь Дыхания Имира? – насмешливо спросила его женщина с копьем.
- Да откуда ты это знаешь? – остановился Фирсонхэй и потянулся за пистолетом. – У вас что, есть лазутчики в графском замке?
- У нас всюду есть лазутчики, капитан, только ты никогда их не поймаешь.
Поскольку капитан был измотан и совершенно перестал понимать, о чем говорит его проводник, он счел за благо замолчать.
- Видишь огонь, Логан, сын Одхана? – спросила воительница. – это замок моей сестры. Мне дальше дороги нет. А там уже сестра даст тебе ночлег и ответит на все твои вопросы, даже те, которые ты не хочешь задавать, потому что боишься ответов.
- Еще одна сестра? Я что, попал в степи Вилайета, где правят женщины? – спросил Фирсонхэй, пытаясь различить в темноте очертания замка.
Он обернулся к воительнице, и уже не удивился, что не увидел ее там, где она стояла мгновение назад.

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Малость пропустил продолжение. Очень недурно все закручивается, но...

Учитывая как стремительно размножаются персонажи и усложняется сюжет, дальнейшее его увеличение ( до размеров романа как минимум) выглядело бы вполне закономерно

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

я себя знаю, если быстро не допишу покороче, получится ворох (условно) связанных между собой рассказов, в одной локации, с пересекающимися персонажами, но без центрального сюжета:pfm:

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

А впереди, в самом деле, можно было различить очертания замка. И судя по всему, это был очень старый замок, каменная твердыня, какие строили еще до Эпохи Варваров.
Фирсонхэй миновал ров, на дне которого виднелись острые колья, на которых там и здесь белели черепа. Он поднял голову к воротам и там на него тоже уставились пустые глазницы отсеченных голов. Некоторые были вмурованы в камни кладки, другие надеты на колья.
Капитан сам убил в своей жизни немало людей. Доводилось ему и казнить пленных. Отрубленная голова была как будто не то, чем можно испугать Логана Фирсонхэя. Но то в обычном, понятном ему мире долин.
А здесь, в Ночь Дыхания Имира, на плоскогорье, десятки, а может быть и сотни черепов заставили его похолодеть. Наверное, защитники замка собирали черепа врагов не одну сотню лет – подумал он.
Он прошел по узкому, лишенному перил мосту, что было немалым испытанием даже для того, кто привык пробираться по горам.
Фирсонхэй обратил внимание, что замок выглядит заброшенным, но нетронутым временем. Что все это значит?
Войдя во двор, капитан, утративший всякую способность удивляться, привязал коня, и вошел в дверь, которая, как ему показалось, распахнулась, только когда он ступил на первую ступеньку.
Он не знал, куда идти, но огонь, которого, он только что не замечал, указал направление.
Ноги сами привели капитана в большую комнату, где стены были завешаны военными и охотничьими трофеями и жарко пылал огонь в камине. Тепло! Это было то, что ему нужно! Конечно, надо позаботиться и мерине, но сейчас он мог думать только о том, чтобы приблизиться к огню.
Повернувшись к нему спиной, стояла высокая, статная женщина. Она обернулась и оказалась похожа на провожавшую его воительницу, но старше и красивее. Но Логан вдруг понял, что ему трудно уловить черты ее лица. Он только видел, что она красива и явно происходит из горных кланов. Длинные черные волосы были не убраны. Одета женщина была по-старинному, сейчас так не одевались даже женщины самых диких горных кланов.
- Здравствуй, Логан. – сказала она на старом языке, и не добавила ничего, относящегося к его родословию.
- Здравствуйте, госпожа. – Фирсонхэй изобразил подобие церемонного поклона. Женщина чуть заметно улыбнулась. – Вам обо мне известно все, а мне о вас ничего. Как вас зовут?
- Меня знают как Морригу.
- Не понимаю. – сказал Логан. – Кому взошло в ум назвать дочь именем Властительницы Битв, которой поклонялись наши предки?
- Все ты понимаешь, капитан Логан Фирсонхэй. – ответила Морригу, ставя на стол кубок, который непонятно откуда появился в ее руке.
- Понимаю? Что я должен понять?
-Ты все понял. Может быть, не сразу, но у статуи Старого Диардаха должен был все сообразить.
И капитан кивнул, соглашаясь.
- Я умер, там, на подьеме? Свалился вниз? Или замерз на перевале?
- Нет, ты жив. Это не царство мертвых, Логан. Просто сегодня такая ночь, в которую Старые Боги пробуждаются ото сна. Пей.
Логан недоверчиво посмотрел на кубок.
- Просто горячее вино. Мне нет нужды опаивать тебя каким-то колдовским зельем.
Вино было отменное.
- И что же, это все. – капитан демонстративно огляделся, стараясь получше разглядеть комнату, которая, как будто сменила свои очертания. Не было ни вспышек пламени, ни тумана, ни волшебного сияния, что обычно сопровождали волшбу в сказках и песнях. Просто в глазах у него немного мутилось, а когда зрение прояснялось, стены, утварь, очаг стали немного другими. – Это все просто случайность?
- Случайностей не бывает, капитан. Садись, ешь. Не переживай о своем коне, о нем позаботятся как в королевских конюшнях.
На столе теперь стояли блюда с едой, от которой тянуло паром.
Логан стащил с рук перчатки, скинул плащ. Для одежды тут же нашлась небольшая скамейка, на которые он ее и сложил. Он отстегнул и аккуратно уложил свои пистолеты и палаш. Обнажил кинжал и разрезал дымящуюся, исходящую ароматом и жаром утку.
Несмотря на сильнейшее душевное потрясение, он хотел есть. Место куда он попал, было колдовским, но еда – настоящей.
- А ты присоединишься ко мне, госпожа? – спросил Логан.
- Конечно. – Морригу улыбнулась ему. Сейчас в ней не было ничего сверхъестественного, просто красивая женщина, хоть и не первой уже молодости.
Логан принялся резать и раскладывать по блюдам мясо, хлеб и сыр, пока хозяйка извлекла откуда-то (опять из воздуха?) целый кувшин вина, наполнила им кубки.
Капитан сьел и выпил довольно много, прежде решил, что можно вернуться к разговору.
- Ты говоришь, что случайностей не бывает. Тогда что привело меня к твоему дому?
- Наверное, это была судьба. Так всегда говорят, когда не знают, что ответить.
- И какая меня ждет судьба? Я скоро погибну, или стану Императором? А быть может, я захвачу трон в Гвареле и завоюю весь Новый Свет?
- О, вижу, ты больше горец, чем хочешь казаться! – рассмеялась Морригу. – Но ничего такого я тебе не скажу. Хотя это не значит, что ничего подобного с тобой не случится. У меня лишь одно послание для тебя. Только ради того, чтобы услышать его, ты оказался здесь. Больше Сестры мне ничего не сказали.
- Для кого это послание, госпожа?
- Для тебя, для твоего графа, и для любого, кто поднимет меч на Каллена Круммоха.
- И что же такого особенного в Каллене, что Сестры передают послание через Владычицу Битв?
- Дело не в самом Каллене. Дело в его крови. Завтра тебе будет казаться, что все, что ты видел и слышал сегодня – лишь сон. Но запомни мои слова. Мертвый должен оставаться мертвым.
- Мертвый должен оставаться мертвым? Я запомню. Как будто, ничего сложного. То есть, если граф его повесит, это не нарушит волю Сестер и еще кого-то из вашего племени?
- Мне ничего об этом неизвестно, Логан. Но мертвый должен остаться мертвым.
- Хорошо. – проворчал Фирсонхэй. – Мертвый будет мертв, чтобы это ни значило.
Он вдруг понял, что ощущает… разочарование! С ним случилось то, что обычно происходит только в сказках, а между тем все было как-то… обычно. Да и тот факт, что Морригу не напророчила ему великой будущности, огорчил капитана, который вообще-то не был лишен амбиций. И хотя он смирился со своей участью «правой руки» грозного графа Остейна, иногда его посещали мысли о том, чего бы он добился, если бы не остался в Пограничье, а отправился ловить свою судьбу где-то еще.
Но если застолье в обществе Морригу и разочаровало Фирсонхэя, то последующая ночь осталась в памяти как самая восхитительная в его жизни. Какое-то время он крепко спал, а разбудили его женские объятия. В потьмах Логан так и не разобрал, в каком обличье приходила к нему хозяйка. Проклятье, он даже не мог сказать, сколько раз предался за ту ночь страсти, и каждый ли раз это была одна и та же ипостась Владычицы Битв. Дело было конечно, не в выпитом вине, а в царившей в замке магии как таковой. Он помнил, что горевший в камине огонь в настоящем смысле не мог разогнать сгущавшуюся со всех сторон тьму. Помнил сладостные стоны своей любовницы. Помнил, что его собственные силы словно удесятерились. В обычной жизни он никогда не был способен на такие любовные подвиги. Видимо, вино все же было колдовским.
Логан потерял чувство времени. Кажется, он что-то ел, кажется, еще пил то чудесное вино. Ночь была долгой.

Добавлено через 3 минуты
7. Глава седьмая, в которой все идет не так.

Вильда не скандалила. Отец, когда ее запер, думал, что потаскушка начнет швыряться мебелью и пробовать выбить дверь. Но Вильда просто сидела, бледная и тихая. Дверь сколочена так, чтобы несколько сильных мужчин с топорами не могли с ней совладать. Сил переломать всю утварь ей бы, в самом деле, хватило, вот только зачем? Что с того? Отец не помилует Каллена. О своей судьбе Вильда не волновалась. Возможно, во вспышке первого гнева отец и мог ее покалечить, а то и убить. Но раз не сделал этого сразу, значит, ничего по-настоящему ей не грозит. Отец меня любит – подумала Вильда. – Любит, потому и запер. Чтобы я не могла с ним поговорить. Что он сделает со мной, когда убьет Каллена? Да то, что всегда делают в таких случаях. Пригрозит вырвать язык каждому, кто будет сплетничать, и продолжит искать женихов. Только теперь понизит требования. Правда, все Пограничье все равно только и будет, что судачить о нас с Калленом. Все будут все знать, но отец слишком богат и силен. И, в конце концов, кто-то, в ком-то желание породниться со Стражем Границ победит гордыню, согласится взять «порченый товар». Не я первая, не я последняя «порченая» невеста в этом мире. Может быть, мужу даже будет на это наплевать. А может быть, он меня возненавидит, и сживет со свету. Сейчас все это не важно.
В поле стучали молотки. Колотили виселицу. Человека простого звания вздернули бы без церемоний, на воротах. А Каллен хоть и бедный, худородный, но все-таки дворянин. Так что казнят его со всеми положенными церемониями. А в поле виселицу ставят специально, чтобы ей из окна была видно. И самое ужасное – Вильда знала, что будет смотреть. Может быть отвернется в самый последний миг. Но на живого Каллена, на его последние минуты она смотреть будет.
С момента ее заточения прошло три дня. Еду просовывали в узкую щель под дверь. Вопреки всему есть ей хотелось. Хотелось только есть, и лежать, уткнувшись лицом в подушку. Слезы она выплакала на второй день.
Вильда была убита горем и будто отрешенно, со стороны, смотрела на себя. Беспомощную узницу в собственном замке, которая может только есть и спать. Не такой она себя представляла. Что же, я настолько слаба, раз сломалась от первой же угрозы? Я просто избалованная богатая наследница?
Надо было что-то сделать, но что? Конечно, Маха Рыжая Грива вынесла бы эту дверь, перебила отцовских стражников любым подручным предметом, и вытащила Каллена из темницы. Да вот только Маха никогда не оказалась бы в такой ситуации, потому что она не была графской дочкой, любительницей пирожков с грушами и поспать до обеда. Маха жила в Эпоху Саг.
Проклятье, да при чем тут легендарная воительница древности. Ведь наверняка, есть же способы как-то переломить ситуацию, не размахивая топором?
И как будто бы да. У Вильды острый ум и хорошо подвешенный язык. Поэтому она и сидит взаперти!
Вильда хорошо знала отца. Ей отлично было известно, что облик великана-людоеда он напускает на себя нарочно. В Пограничье иначе нельзя, Стража Границ должны бояться. Он человек сильный и храбрый. Но какой-то доли жестокости, какой-то свирепости ему на самом деле недостает. Как говорится, он из тех, кто легко ударит кулаком по лицу, но засомневается вонзить нож в живот.
Но Остейн эту слабость за собой осознает, и именно поэтому, чтобы доказать самому себе, что он не мягкосердечный человек, способный только во гневе браниться, Каллена он повесит. Даже если в глубине души не слишком хочет это делать. Не столько, чтобы запугать горцев, горцы не из пугливых. А чтобы показать, что с ним шутки плохи, что он достоин славы своих ванирских предков.
Если бы я могла с ним поговорить…
И тут в голове у Вильды все-таки стал созревать план. Она резко села на кровати, даже в голове зашумело. Когда ее заперли, отец настолько вне себя был от гнева, что ее комнату даже толком не обыскали. Веревка, по которой спускался Каллен, была все еще у нее. Да, графу Остейну и в голову не могло бы прийти, что его дочь решится на то же, что Каллен.
Только тут же Вильда снова впала в отчаяние. Окно ее комнаты выходило на поле, где теперь стоит виселица, которую охраняют три солдата. На случай, если соплеменники Каллена решат ее сжечь. Стоит ей выбросить веревку из окна, и ее заметят.
К тому же хватит ли у нее сил, чтобы спуститься. Не разожмутся ли пальцы на первых же нескольких футах? Каллен – горец, он с малолетства лазал по кручам, перепрыгивал пропасти с помощью шеста, скользил по канатам на десятки футов, а вверх по голым камням поднимался, упираясь только пальцами. Для него это было привычным делом. Он рассказывал, что уже малышом искал на отвесных скалах птичьи яйца, а будучи постарше помогал переносить через границу незаконные товары. Она вспомнила его пальцы, словно железные, сплошь покрытые шрамами и мозолями. Вильда недоверчиво посмотрела на свои руки. От природы, конечно, крепкие, но все же она никогда не лазила по скалам, по-настоящему не занималась физическим трудом или военным делом.
Вообще-то, хотя женщины очень редко воевали в составе армий, ничего противоестественного в том, чтобы учиться стрельбе, фехтованию, участвовать в скачках или бороться друг с другом, они не видели. Все эти умения считались полезными даже для благородной дамы, Пограничье – мир жестокий. Да остальной Север не добрее. А я – обреченно подумала Вильда – я избалованная, мягкотелая, мне бы поесть сладкого и почитать.
И что же теперь, сдаться, и снова лечь спать? Впасть в сонную одурь, и может быть даже, проспать, когда Каллен сделает свой последний шаг в пустоту? Может быть, это и не худшее из возможного.
Короткий зимний день быстро подошел к концу. Вильда в самом деле уснула. Сном без сновидений, но неспокойным и нездоровым. Под грузом отчаяния разум ее словно отключался.
Молотки на поле замолкли еще вчера. Теперь под окном высилось мрачное сооружение.
Вильда на самом деле угадала настроение отца. Остейн действительно не хотел казнить Каллена Круммоха. Он даже себе боялся признаться, что испытывает к храброму авантюристу что-то вроде симпатии. Но Страж Границ просто не мог помиловать разбойника, не потеряв лица. Поэтому на душе у него было неспокойно, поэтому он слишком много пил. Остейн понимал, что смерть Каллена разобьет сердце Вильде. Но он приказал себе быть жестоким, и только сноровка плотников теперь ограничивала срок жизни Каллена.
Графу доносили, что Вильда сидит тихо. Несколько раз ее даже просили откликнуться, чтобы удостовериться, что она на себя рук не наложила. Каллен Круммох в подземелье тоже не буянил, видимо, собирал душевные силы, дабы встретить смерть достойно.
Остейн не собирался над смертником издеваться дополнительно. Пусть умрет, как положено человеку его звания и происхождения.
Куда запропастился Фирсонхэй, будь он проклят? Неужели лежит где-то на дне пропасти, засыпанный снегом? Зачем его понесло на ночь глядя в замок к брату?
Остейн знал, что капитан – человек опасный. Но во-первых, никакая отвага и воинский опыт не помогут против двух дюжин горных головорезов. А во-вторых, свалиться в тумане пропасть, заплутать буран и, просто-напросто замерзнуть, не найдя на плоскогорье укрытия, может самый сильный воин.
Если бы Фирсонхэй не пропал, то командовать казнью Остейн поставил бы его. Сам бы он даже смотреть не пошел. Но паз капитана нет на месте (а скорее всего, вовсе нет в живых), эту обязанность придется взвалить на себя.
Проснувшись до рассвета, граф Остейн, кляня весь свет за боль в голове и суставах, а Каллена Круммоха и свою дочь за то, что они вынудили его стать палачом, Остейн велел, наконец, готовить казнь.
Когда первые лучи тусклого зимнего солнца, не способные, толком пробиться через снежные тучи, осветили небольшое поле, Остейн уже выстроил солдат в каре вокруг. Они стояли, опираясь на алебарды и копья, заспанные, угрюмые, и от дыхания поднимался пар, который оседал изморозью на шлемах.
Из города почти никого не было, стояло холодное, промозглое утро, и лучше лишний час провести в постели, чем тащиться по свежему снегу к замку графа, только чтобы посмотреть, как какой-то Круммох станцует последний горский танец - на веревке. Но кто-то из замковой челяди все же пришел, из каких-то темных углов повылазили старики, старухи и увечные, которым никогда не спится.
И почему-то, заявился собственной персоной землемер, который, как будто, имел обычное безучастное выражение лица, а все же видно было, как он все происходящее не одобряет.
Два седоусых ветерана в покрытых инеем шлемах и кирасах вытащили из подземелья исхудавшего и заросшего щетиной Каллена Круммоха. Он старался идти сам, но ветераны норовили его тащить, сопровождая каждый шаг ударами эфесов своих тесаков. И тут в Каллене, который с жизнью, уже, как будто простился, вдруг вкипешла ярость. Он был готов умереть, но терпеть побои. Бешено взмахнув скованными руками он обрушил цепи на лицо стоявшего справа солдата, и прежде, чем то повалился, вырвал из руки тесак.
Размахнуться для настоящего удара он не успел бы, потому тут же ткнул второго стража эфесом в лицо. Солдат тут же осел на снег, прижав руку к кровоточащей глазнице.
Все это заняло не более пяти секунд.
Каллен затравленно огляделся. В цепях ему было не убежать. Он зло оскалился, не рассчитывая на жизнь и свободу, а только на смерть в бою, а не в петле.
Лязгая латами, к нему тяжелой рысью бежало сразу полдюжины человек.
Остейн, у которого от гнева на миг, будто разум помутился, вместо отчетливой команды своим людям, смог издать только что-то похожее на звериный рык, и потащил из ножен собственный палаш.
- Живым! Возьмите живым! – прохрипел, наконец, граф.
Конечно бунт Каллена был обречен. Измученный темницей, со скованными руками, он даже жизнь свою продать подороже не смог. Солдаты взяли его в кольцо, смеясь, отразили, или приняли на доспехи несколько размашистых, неуклюжих ударов короткого тяжелого клинка, а потом Каллена сбили с ног. Стоило ему упасть, сразу несколько человек набросились на него и начали страшно избивать тяжелыми, подкованными гвоздями сапогами. Особенно усердствовал тот, которого он разоружил и опозорил. Прижимая руку к рассеченному лицу, служака бранился окровавленным ртом, и при этом норовил вонзить мысок сапога в место понежнее, в пах или под ребра. Каллен крутился, катался, пробовал уворачиваться от ударов, но он был один, слаб и скован по рукам.
Пока Остейн не добежал до места расправы и не принялся могучими руками расшвыривать солдат, смертнику точно сломали несколько костей и отбили все внутренности. Идти он теперь не мог, и к виселице его волокли под руки. За ним оставался кровавый след. По ступенькам Каллен подняться, конечно, не смог бы, и стражникам пришлось чуть ли не вносить его на эшафот.
Там один из стражей отпустил плечо смертника, чтобы что-то спросить у капрала, и тогда Каллен, которому сломали ногу, повалился на грубо оструганные доски. Назначенный палачом солдат, начал его поднимать, но справился не с первой попытки, и смог сделать это, только когда закинул руку Каллена себе на плечо. Будто поднимал с дороги перебравшего товарища.
Так они и стояли потом, палач и приговоренный, причем первый старался не дать второму упасть.
Вместо жестокого, но торжественного действа, призванного символизировать торжество закона, творилась какая-то бойня, мало того, что жестокая, так еще и нелепая, неуклюжая. Немногочисленные зеваки как-то приуныли, кто-то отворачитвался, кто-то прятал лицо в ладонях, по группе людей, слишком малочисленной, чтобы называть ее «толпой» прокатилась рябь возмущенного, или испуганного ропота.
Среди зрителей по-прежнему скалой высился Артаэр, но его обычное бесчувственное спокойствие было нарушено. У гиганта кривилось не то от отвращения, не то закипающего гнева его гротескное лицо.
Наконец на эшафот поднялся сам Остейн, который уже мало что соображал от гнева и замешательства. Его усилиями Каллена все-таки поставили прямо, накинули на шею веревку, и он с трудом стоял на одной ноге, борясь с дурнотой и слабостью, опираясь на руку Остейна. Граф, чувствуя, что выглядит совсем уж глупо, велел одному из солдать занять свое место – поддерживать смертника на ногах, спустился с эшафота и отдал команду.
Ротный барабанщик пробил «на караул».
Солдаты приосанились, приняли положенную позу, с алебардами у ноги.
По всем правилам, приговоренному полагалось последнее слово. Это был старинный обычай, и были в истории люди, которые ей только предсмертными словами и запомнились. Кто-то до последнего настаивал на своей невиновности, кто-то обращался к некоему высшему правосудию, кто-то молился. Когда казнили знатных людей, их речи, бывало, записывались, или они сами читали их с листа. Потом эти жуткие памятники человеческой мысли переписывались, иногда даже перепечатывались, становились частью истории. Конечно, для этого надо было родиться аристократом, и быть казненным в торжественной обстановке где-то в столице, лучше всего за государственную измену.
Но обычай был всеобщий, последнему конокраду пару минут на последнее слово обычно даровали. Только вот, избитый до полусмерти Каллен лишь вращал налитыми кровью глазами, один из которых почти совершенно исчез в стремительно распухшем подглазье. Ему было настолько плохо после избиения, что он кажется, уже готов был умереть, лишь бы все это поскорее закончилось. Он что-то пробормотал, но что – не разобрал даже палач.
Барабанщик отбил еще дробь, палач одним ударом кувалды выбил засов, удерживающий люк под ногами Каллена, и тот повис в петле, душу ни молитвой не облегчив, ни бранью не отведя.

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Каллен захрипел, «затанцевал» в воздухе, смерть его ждала мучительная – веревка была отмерена так, что не сломала ему шею, а обрекала на удушение скользящим узлом. Так он и бился, какое-то время, пока веревка не лопнула, и он рухнул вниз, под эшафот.
Тут не только немногочисленных зрителей проняло. Даже солдаты вместо того, чтобы стоять по стойке «смирно» ошарашено переглядывались и с уст каждого готов был сорваться один и тот же вопрос – «чем все это кончится?».
- Милости! – крикнул колченогий старик-сапожник, бывший солдат на службе старшего графа Остейна.
- Милости! – подхватили несколько женщин.
- Милости! – прогудел Артаэр.
Остейн выглядел почти жалко, будто вешали его самого. Мысли у него смешались. Как будто, в самом деле, был повод помиловать проклятого Круммоха, и надеяться, что он умрет от побоев. Как это зачтется, как милосердие, или как слабость? И не одно ли то же эти слова означают в Пограничье? Подпилил ли кто-то веревку (найти и повесить тоже!), или в происшествии есть нечто вроде шутки богов? Граф схватился за голову, будто это могло ему помочь быстрее принять лучшее решение.
И тут случилось то, чего он ожидал меньше всего. Со стороны башни заковыляла какая-то фигура. Сначала Остейн, да, наверное, не он один, вообразил, будто к месту казни явилась Плакальщица, или иная нежить. И только потом в страшилище признали Вильду. Она была в рванье, то там, то здесь виднелось голое тело, сплошь покрытое ссадинами и синяками. С ног до головы графская дочь была перемазана какой-то дрянью, и когда подошла ближе, стало ясно, что от нее ужасно смердит даже против ветра. «Не иначе, через нужник выбралась» - сообразил граф, одновременно и, проклиная себя за то, что не велел проверить решетки, перегораживавшие слив, и восхищаясь решительностью дочери, и испытывая еще дюжину разных чувств. Судя по тому, как Вильда приволакивала правую ногу, спуск через зловонную шахту прошел не совсем благополучно.
- Отец! – выкрикнула девушка. – Отец, милости!
Тут к Вильде подбежал землемер, и, не выказывая ни малейшего отвращения, подхватил ее на руки, потому что она едва могла стоять – из глубокой рваной раны на ступне лилась кровь. Гигант будто ребенка нес рыдающую и молящую о милосердии Вильду к отцу.
Даже каменное сердце дрогнуло бы, а сердце Остейна каменным не было, хотя бы в отношении единственной дочери.
- Отец, милости! – снова вскричала Вильда. Только Артаэр поставил ее на землю, она тут же повалилась Остейну в ноги.
Ей робко, нестройно, но настойчиво вторили несколько зевак, которых с каждым выкриком становилось все больше.
Остейн медлил с решением. Может быть, и в самом деле, помиловать Круммоха? Закон исполнен, а что веревка лопнула, так это к закону отношения не имеет. И все же он колебался, равно колебался проявить и милосердие, и жестокость.
- Как будто по старому закону я могу оказать ему милость. – нерешительно начал граф. И тут же оборвал себя, нарочито грозным голосом. – Но что веревка лопнула, не повод не исполнять закон!
Эй, вы там, бездельники! – рявкнул он в сторону солдат. – Вытащите мерзавца, да заодно посмотрите, живой ли он вообще!
Ругаясь, и подначивая друг друга, двое поставили алебарды и полезли на четвереньках под эшафот. Особенно они бранили тех криворуких бездельников, кто сколотили такой низкий помост, забыв, что сами принимали участие в постройке. Нащупав впотьмах Каллена, они ухватили его за руки и выволокли наружу.
Вильда в ужасе закрыла лицо руками, но потом совладала с собой. Она, до крови закусив губу, смотрела на окровавленного, истерзанного человека, в котором так мало, и одновременно так много оставалось от ее любимого, красивого, сильного, храброго Каллена. Тот содрогнулся и издал слабый стон.
- Дышит! – возгласил один из солдат. – Дышит, мерзавец этакий!
- Доложи по форме! – взревел Остейн, которого до безумия доводило то, что он – граф Пограничья, ничего не контролирует, и потому пусть хотя бы этот солдат обращается к нему по форме.
Будь солдат не таким сообразительным, стать ему следующей жертвой графской ярости. Но он не первый год носил плащ с гербом Остейна.
- Ваша милость, смею доложить! – отчеканил он тем особенным тоном, которым не говорит никто и никогда, иначе как военный перед лицом начальства. – Каллен Круммох дышит, а следовательно - жив!
Остейн хотел заорать что-то вроде «сам понимаю, что раз дышит, то значит, жив», но буквально за язык себя поймал. Не хватало ему посмешищем себя выставить. Уж лучше злодеем, чем балаганным паяцем.
- Отец, пощади его. – уже тихо, без экзальтации сказала Вильда.
- Граф, проявите милосердие. – сказал Артаэр. Потом он, не спрося изволения, опустился на колени рядом с Калленом, и принялся ослаблять узел у того на шее. Каллен глубоко вздохнул, зашелся кровавым кашлем. Кажется, он не понимал, что происходит, но не был в глубоком обмороке, а старался поднять голову и оглядеться, и никак не мог.
Остейн, затягивая время, вытащил трубку, долго не мог ее раскурить, без толку ударяя по камню. Потом, наконец, один из солдат покинул строй и подал графу огня.
- Отец, есть закон, что женщина может спасти приговоренного к смерти, если согласится выйти за него замуж. – сказала Вильда. К ней, кажется, начало возвращаться самообладание. Для человека перемазанного в нечистотах и истекающего кровью, держалась она с редким достоинством.
- Это ты что ли, та женщина, что хочет выйти за него замуж? – усмехнулся Остейн, затягиваясь дымом. – А что если я не дам разрешения на этот брак? А я - не дам.
- Я беременна, отец.
- Что? – чуть не поперхнулся дымом Остейн. – Да когда вы успели!? Или он успел побывать у тебя не только на этой неделе?
- Да, прошлый раз мы виделись во время лошадиной ярмарки.
- То есть месяц назад. – мрачно сказал Остейн. – Ты точно не лжешь?
- Нет, отец. Я беременна, это ребенок Каллена.
Позор выходил еще более крупный, чем Остейн предполагал. И вдруг ему стало на все наплевать. Болела голова, хотелось только покоя и спать. Ему было все равно, что за его семейным скандалом сейчас наблюдает полсотни человек. Да, будут много говорить и смеяться. Пусть смеются. Граф Пограничья все равно он. Да почему, во имя всех богов, он должен вешать Каллена, потом искать подходящего жениха Вильде? Пусть пропадут оба пропадом!
- По старинному обычаю, что помнит еще Эпоха Саг, я дарю Каллену Круммоху жизнь. Сначала разорвалась веревка, а потом нашлась женщина, что готова взять его в мужья. Да будет так.
Но этот удивительный день не исчерпал се6я на страшные события и чудеса.
Пока все, от Артаэра до последнего зеваки в толпе заворожено слушали разговор графа с дочерью, все пропустили появление всадника, похожего на призрак.
Полумертвый, истощенный конь с трудом нес на себе человека, столь же измученного.
Это был Логан Фирсонхэй. Но три дня, даже проведенные в снежном плену на плоскогорье, не могли бы так изнурить и состарить человека. Это была тень, призрак былого капитана. Даже одежда его была изношена до последней крайности. Пистолеты свои он где-то потерял, лишился и теплого плаща, и шляпы. Только тяжелый палаш был при нем, теперь он нес ножны с ним в левой руке.
Никто даже не обратил внимания, на то, как он спешился и неслышной тенью прошел между людьми.
Пока Артаэр на руках нес Вильду, пока та умоляла отца пощадить Каллена, пока солдаты вытаскивали полумертвого горца, Фирсонхэй стоял поодаль, между двумя старухами и крепким молодым ремесленником, в одежде засыпанной роговыми и костными опилками.
Но вот граф произнес свой приговор, и Вильда бросилась к Каллену, а тот, все еще хрипя горлом, попробовал приподняться, опираясь на уцелевшую руку.
Тогда Фирсонхэй бесшумно, со скоростью, которую вообще нельзя ожидать от человека, отбросил в сторону ножны и шагнул в их сторону с обнаженным палашом в руке. Некогда клинок его сломался, лишившись примерно трети длины, и был наспех заточен, наверное, о камни.
Остейн, казалось бы, утративший способность удивляться, уставился на призрак своего верного капитана. Что-то в исхудалом лице и бешено горящих глазах испугало графа.
- Мертвый должен оставаться мертвым. – просипел Логан тонкими, изъязвленными губами, с которых сыпали обрывки отмершей кожи.
С этими словами он ударил палашом сверху, так, как колют с седла, чуть наискось, от себя.
Сломанный меч навылет пронзил Вильду и вонзился в Каллена.
В тот же миг один из солдат ударил Фирсонхэя алебардой в живот, и тот, согнувшись, попятился.
- Вильда, дочка! – в ужасе воскликнул граф, глядя на возлюбленных, пронзенных одним клинком. Он вырвал клинок, и в тот самый миг, когда с выщербленного клинка на землю упала капля, небо на Севере раскололось.

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Жестко. Так все перевернуть на самой, казалось, бы благостной ноте, поди и Мартин бы не решился.
А что, киммерийцы все чтоли отказались от старых богов? И от Крома?

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

эти по имперскую сторону границы живут, втянулись в культурную орбиту метрополии.

Добавлено через 5 минут
вообще в процессе написания мысль моя свернула несколько не туда, куда первоначально собиралась.
но теперь-то направление выбрано!

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Остейн так и стоял, с окровавленным палашом в руке, глядя, как хмурое небо одна за другой разрывают бесшумные молнии.
- Копья Игга! – наконец смог выговорить он.
Род Остейнов действительно имел основателем какого-то ванирского вождя, некогда присягнувшего Империи, и в отличие от других, сумевшего эту клятву не нарушить. Конечно, за века, минувшие с Эпохи Варваров, это превратилось просто в часть семейной истории. Но какие-то следы ванирского происхождения графский род сохранил через много поколений. Главным образом в виде суеверий, сказок и легенд.
Простым капризом природы творившееся в небе быть не могло. Молнии и вообще редко бьют зимой. Но одна за другой следовавшие вспышки несли с собой тьму. Там, где рвали небо молнии, то алые, то синие, то и вовсе зеленые, сгущалась темнота. Как будто наступала ночь, но ни одна ночь не приходит так быстро и в такое время дня.
А потом налетел ледяной вихрь. Пограничье вообще было суровым краем, с долгими и холодными зимами, и сейчас, после Дыхания Имира, ничего странного в наступлении холодов не должно было быть.
Но никогда еще зима не приходила с таким вихрем.
Самые крепко сложенные, как Остейн, Артаэр или сержант Рорк, держались. Прочие люди пригибались к земле, присаживались на корточки, чтобы не упасть. Несколько самых старых и слабых, повалились, и ветер даже протащил кого-то несколько футов.
И молнии, одна за другой сверкали эти молнии.
Сейчас Остейн легко сопоставил то, что видели его глаза, с услышанными в детстве сказками про старых богов. Копье Игга! Старого, и еще более злобного, чем Имир, бога. Игг, или Хар, носитель множества имен. Отцеубийца, повешенный, но неумерший, одноглазый повелитель мертвых, бог потерпевших крах завоевателей, казненных королей, убитых в боях воинов.
Но сейчас не время было для того, чтобы вспоминать все предания древности.
Как бы ни бушевала стихия, крепкому человеку она мгновенной смертью не грозила.
- В каре! – скомандовал Остейн. – горожан – в середину!
- Вы! – повернулся он к землемеру. – Вы несете Вильду! Сержант Рорк – тащите проклятого Круммоха! И сумасшедшего тоже в замок!
Оба несчастных еще были живы вопреки всякой вероятности. Оба были практически без сознания, хрипели и стонали.
Остейн по-привычке построил своих людей каре, как в Аргосских войнах, где в юности служил капитаном имперской пехоты. Только солдатам не было необходимости держать алебарды наизготовку, и защищали они не стрелков, а обывателей. Зато алебарды были хороши как посохи, потому что приходилось нащупывать дорогу в снежной каше и полумраке.
Так они и выдвинулись к замку.
Пройти нужно было всего с тысячу футов, но каждый следующий шаг становился тяжелее предыдущего, снег валил валом, ветер усиливался и норовил сбить с ног даже людей, вообще-то способных выдержать удар тяжелой конницы. Солдаты руганью и древками алебард подгоняли зевак. Самые молодые и крепкие давно убежали вперед, и теперь под защитой солдат были в основм старые и увечные.
Это же просто буря! – думал Остейн. – Ну что странного, снежная буря в Пограничье, зимой!
Но бесшумные молнии не давали покоя. Он такого не видел за пятьдесят лет своей жизни, только слышал рассказы стариков. И каждый раз это было предвестие большой беды.
Граф поразился тому, как его занимает этот вопрос, тогда как его дочь умирает, пронзенная мечом сошедшего с ума Фирсонхэя. Но его не оставляла мысль, что все случившееся, от безумия, обуявшего рассудительного капитана, до молний в зимнем небе, как-то связно друг с другом и имеет потустороннее происхождение. А так же (вот эту мысль уже хотелось гнать от себя), незадавшейся казнью Каллена Круммоха. Остейн вспомнил, что все еще держит проклятое оружие в руке. Хотел бросить, но почему-то не решился на это.
Тысачу футов они шли будто сотню лет, но на самом деле едва ли больше, чем полчаса. Несколько раз пришлось останавливаться, чтобы поднять с земли обессилевших.
Наконец отряд оказался у ворот замка, где ветер не задувал настолько сильно.
- Строй – в россыпную! – скомандовал Остейн, и люди небольшими стайками по три-четыре человека, поддерживая друг друга, и пытаясь спасти лица от порывов ледяного ветра, несшего снежную крупу и кристаллы льда, стали просачиваться в небольшую калитку.
Остейн взбесился, когда увидел, что первыми в очередь лезут всевозможные слуги, тогда как Артаэр с Вильдой на руках скромно стоит последним. Он ухватил землемера полу кафтана и потащил за собой, будто вьючного мула.
Наконец все сумели проникнуть под защиту стен замка, Остейн решил, что больше ни за чью жизнь ответственности не несет. Сейчас его волновала только жизнь дочери. Конечно, колющая рана палашом это страшно, но вера в чудо всегда сопутствовала человеку.
Подавленный и растерянный, он сквозь бурю грубо окрикнул Артаэра, который так и стоял на крыльце в главное жилое помещение.
- Несите уже ее в тепло, болван! Нечего стоять под снегом!
Как обычно, пропустив мимо ушей «болвана», землемер отер голову огромной рукой, тщательно вглядевшись в засыпавшую его лицо и волосы серо-белую кашицу.
- Но сир, это не снег. Точнее говоря, не только снег.
- Потом, всё потом, несите уже Вильду!
Гигант покорно повиновался приказу, но все-таки проворчал.
- Это не простой снег, это смесь снега и вулканического пепла. Явление не то, чтобы небывалое, но редкое и прежде в Киммерии не отмеченное.
Он положил Вильду на стол. Тут же, повинуясь командам графа, подбежали женщины, с тазами воды, тряпками, кусками чистого полотна и иными необходимыми для заботы о раненом предметами. Но тут уже и граф утратил свою власть. Во главе женщин, как ни странно, оказалась злоязычная супруга землемера, прачка Майра. Никто не мог припомнить, чтобы она когда-то занималась лекарским делом. Но пока речь шла больше о чистоте, а в этом Майра была мастером. Она решительно, почти грубо вытолкала мужа, которому еще и досталось за то, что он вывозил в нечистотах кафтан, и Стража Границ, который просто растерялся от такого напора, не в драку же ему было с прачкой вступать.
Через какое-то время Остейна, который от нервного расстройства успел выпить несколько больших, праздничных кубков вина, позвали к дочери.
Вильда, почти наголо остриженная (промыть гриву густых волос, которые пропитались смесью нечистот, кухонного жира и прочей дряни было невозможно, женщины и не пытались), бледная, мигом ставшая какой-то хрупкой и маленькой, теперь лежала в кровати.
Граф проклинал себя за случившееся. Его единственная дочь, возможно, умирает, и вся его грозная слава, вся его власть, вся его сила бесполезны, бессильны ей помочь.
Остейн вытер глаза, смахнул предательские слезы. В комнате теперь верховодила не Майра, а вовремя вызванный врач. Звали его Иридарн. Это был опытный человек, в свое время учившийся в лигурийской столице. Но Остейн больше доверял не ученым штудиям, а опыту, который тот приобрел, в качестве полевого хирурга участвуя в трех больших кампаниях на Севере. Иридарн был из той породы врачей, что не доверяли снадобьями и хитрым способам лечения, а больше уповали на то тщательную обработку ран и силы самого человека. И такой подход приносил плоды, он вытащил с того света немало тяжело раненых.
Вильда была без сознания, но иногда стонала от боли. Ее отмыли до младенческой чистоты, срезанную одежду куда-то выбросили. Кровоточащую рану на ноге тщательно промыли и туго забинтовали. Тоже сделали и с по-настоящему опасной раной. Палаш Фирсонхэя скользнул по лопатке, пробил, разорвал плечевой сустав и вышел наружу, жестоко вспоров правую грудь. Но кровавых пузырей ни на губах, ни в ране не было, значит, легкое цело. Потеря крови меж тем огромна, и в целом рана очень и очень тяжелая. Надежда только на молодость Вильды и милосердие Митры.
- Вы ведь сделаете все, что в ваших силах. – спросил Остейн, понимая, что Иридарн не будет обещать ему того, в чем не уверен.
- Все что в моих силах, сир. – поклонился хирург.
За Калленом, что тоже кровью кашлял, было велено смотреть солдатскому цирюльнику-хирургу. Для того иметь дело с увечьями всякого рода было дело привычное. Он быстро пришел к выводу, что колотая рана от клинка неглубокая, едва ли три дюйма. Значит, главную угрозу для жизни горца представляют во множестве сломанные солдатскими сапогами кости.
Если внутренности от побоев не лопнули, если кровь не закипит от лихорадки, если в легких не поселится неизлечимая чахотка, то через несколько недель Круммох должен будет встать на ноги. Но джигу плясать еще долго не сможет.
Хотя Иридарн говорил с университетской ученостью, а цирюльник на солдатском грубом языке, сказали они в сущности одно и то же, только разными словами.
Прогноз насчет обоих любовников был обычный. Может быть, умрет, а может быть, милостью Митры, выздоровеет.
- А что с Фирсонхэем? – спросил граф сержанта Рорка.
- Он почти здоров. Его хорошо приложили, но били древками.
- В сознании?
- В сознании, но толку с него нет. Бредит наяву, не иначе.
Граф спустился в подвал, где, уже закованный в цепи, сидел у стены его лучший офицер.
Разглядев Фирсонхэя в свете масляной лампы, Остейн еще раз содрогнулся. То, что случилось с Логаном было неправильным. Он как будто постарел на десять лет. Но если худобу, бледную кожу, выпавшие зубы и безумный блеск глаз можно было списать на внезапную сильную болезнь, то как объяснить изношенность одежды? И особенно волосы. Четыре дня назад у капитана были короткие, темные волосы с проседью. Сейчас на плечи его спадала грива спутанных, засаленных и совершенно седых волос. Чтобы такие волосы отросли должно пройти… Несколько лет? Но ведь Логана не было всего три ночи!
Остейн подумал, что должен желать Фирсонхэю скорой и по возможности мучительной смерти. Он мог бы попросту забить его насмерть голыми руками. Этот человек вонзил три фута стали в спину его дочери, которая жива сейчас только чудом. Но Остейна оставляло странное чувство, что Логан Фирснхэй в этой истории такая же жертва, как несчастная Вильда.
При виде своего господина, Фирсонхэй как будто пришел в себя. Перестал бессмысленно раскачиваться и бормотать на непонятном языке.
- Что с тобой случилось, Логан? – спросил граф, стараясь лучше осветить лампой лицо безумца. – Где ты был, почему ты так постарел?
Блуждающий взгляд Фирсонхэя остановился на Остейне. Он с явными усилиями заговорил. Голос его был глух, невнятен, как будто доносился издалека. Так могло случиться, если несколько лет молчать, а потом заговорить. – почему-то подумал Остейн.
- Они на самом деле серые. – в голосе Фирсонхэя было столько печали, что Остейн ощутил что-то вроде жалости к человеку, который чуть не убил его дочь. – Серые и бескрайние.
- О чем ты говоришь.
- Серые Равнины, граф Остейн. Все, как в старых сказаниях, ни солнца, ни звезд. Только серое небо, только серые камни. Знал бы ты, что мне приходилось есть, чтобы выжить! – тихим, свистящим смехом рассмеялся Фирсонхэй. – А вот воды там много!
- Ты был на Серых Равнинах? Во имя всех богов, возьми себя в руки и отвечай по существу! – вскричал Остейн, но тон его был не угрожающий, а умоляющий.
- Во имя каких богов? Я видел бога, граф Остейн. – ответил капитан, и его голос ослаб настолько, что напоминал больше шелест ветра в траве, чем человеческую речь. – Он пляшет с топором.
Фирсонхэй замолчал, и Остейн понял, что теперь его можно хоть пытать раскаленным железом, он ни слова больше не скажет.
Покинув подземелье Остейн первым делом вышел на крыльцо. Странная буря продолжалась. Но если не считать того, что сейчас на часах был полдень, а на улице как будто полночь, не происходило ничего странного. Снежная буря на севере, зимой? Да, более долгая, жуткая, пришедшая неожиданно, но всего лишь снежная буря. Или что там говорил землемер? Вулканический пепел? Надо будет расспросить ученого болвана подробнее.
И слуги в замке, и все обыватели в городе, и все прочие жители Пограничья, по обе стороны межевых столбов, занимались сейчас одним и тем же. Лучше утепляли окна и двери, таскали топливо, дрова, или уголь, подсчитывали припасы. Рачительные хозяева проверяли скот в загонах. Хлопая по бокам испуганно мычавших, блеявших, ржущих коров, овец, лошадей, они ломали голову над тем, хватит ли сена и кормов, или придется до весны пустить часть животных под нож. Собирались переживать долгую бурю. Даже нищие Горные Круммохи сейчас спешно заделывали провалы окон в своих башнях.
Люди знали, чем будут заниматься ближайшие дни, а может и недели. Сидеть у очагов, сбившись в кучу для тепла, передавать из рук в руки то тарелку горячей похлебки, то чарку крепкого напитка. Рассказывать истории, вспоминать старые сказки и легенды. И ждать, когда буря закончится.
А что, если она не закончится?
Проклятье, надо поговорить с землемером. Не может ли на Север прийти очередной Год Без Лета?
Несколько сот лет назад три подряд Года Без Лета вытолкнули с севера бесчисленные племена нордхеймцев, среди которых были и его, Остейна, предки, и мир изменился до неузнаваемости.
Голова шла кругом.
Он велел беспокоить его, только если Вильда придет в себя, или умрет и пошел в замковый храм.
Остейн едва ли не впервые во взрослой жизни испытал сильное желание помолиться.
Он, в сущности, никогда не задумывался о вопросах веры. Верил ли он? Да, по-привычке, в силу воспитания, и на всякий случай. Чудес он до сего дня не видел, да и то, что видел сегодня, норовил объяснить с помощью своих кое-как усвоенных и сильно подзабытых университетских знаний. Он знал многих людей, которые чудес тоже своими глазами не наблюдали, но духом были устремлены к божественному. Его же никогда не волновали такие материи. То ли из-за присущей ему самоуверенности и привычки полагаться на себя, то ли в силу отсутствия в душе некоего органа, ответственного за чувствительность к сверхъестественному, Остейн никогда не искал в вере «силу», «опору» и тем более «утешение».
Он, конечно, не отвергал существования богов, и не сомневался в их способности творить свою волю в этом мире. Но это была лишь привычная картина, а не внутреннее ощущение.
Наверное, сегодня настал день, который поколебал его бесчувственность в деле религии.
Остейн не без труда опустился на колени. Вообще-то годы его были еще не преклонные, сил и энергии он еще не утратил. Но пуля, когда-то перебившая костью чуть ниже коленной чашечки и выскочившая из-под колена с обратной стороны, с каждым днем все сильнее напоминала о себе. Тяжелая трость давно уже из предмета роскоши превратилась в подспорье для борьбы с лестницами, а иногда и скамейками.
Потому он в обществе предпочитал стоять, а не садится без крайней необходимости, что всякий раз подняться было усилием через боль.
Но перед лицом Солнечного Бога не надо хранить свой образ несокрушимого воина.
Где еще, как не в храме можно хоть на краткое время побыть тем, кем он был сейчас – растерянным и страдающим отцом?
Остейн поднял глаза к каменному изображению воина в окружении солнечных лучей.
К кому, как не к Богу Солнца обращаться среди противоестественной ночи, в сердце снежной бури?
Он молился, нарушая правильный порядок слов, сбиваясь с книжного аквилонского языка на обыденную речь Пограничья, но все равно чувствовал, что делает что-то правильное и нужное.
Когда Остейн, опершись на трость, с усилием поднялся, то чуда не случилось, из барельефа не ударили огненные лучи и не рассеяли тьму. На душе у графа не наступил покой. Но странным образом он ощутил некое смирение. И ему стало легче воспринимать сыплющиеся на него и на весь край несчастья. Остейн решил вверить свою судьбу Солнечному Богу.
Он уже собирался уходить, когда старческий голос окликнул его. Остейн мгновенно подобрался, перехватывая трость как оружие. Он был здесь не один? Кто тут еще? А что если в замке зреет заговор?
- Ты обрел мир, граф? – спросил у него, выбираясь на свет ламп ветхий старец. Остейн смутно вспомнил, что его зовут Арсилий, он аквилонец и состоял кем-то вроде храмового служителя еще при отце. Но Остейн сопоставил то, что Арсилий был старцем, когда он сам был ребенком – сорок лет назад. Убедив себя, что по свойственному детям обману зрения, просто считал седого сорокалетнего мужа стариком, граф пристально вгляделся в согнутую старческими хворями фигуру.
- Не вполне. Но все же я пришел сюда не зря.
- Да, в такой темный день не помешает хоть немного Света.
Почему-то Остейну не хотелось сейчас вести разговор о вере. Даже с храмовым служителем.
- Ты знаешь историю этого барельефа, Остейн?
- Нет. Вижу только, что работа старинная.
- Так и есть. Когда-то его высекли аквилонцы, что пришли в Киммерию и построили крепость Венариум.
- Про Венариум есть песня у каждого киммерийского клана. Даже те, чьи предки пришли в Киммерию в Эпоху Варваров, и они хвастают, что когда-то их герой первым взбежал на стену Венариума.
- Да, это так. За столетия легенды заслонили правду. Аквилонцы, что высекли это изображение, верили, что принесенный Солнечный Бог поможет им выжить и закрепиться в чуждом северном краю. Но как ты знаешь, они ошиблись и Венариум пал. Захватившие Венариум киммерийцы перебили почти всех защитников крепости, разграбили и разрушили все, до чего смогли дотянуться. Ворвались они и в храм. И воин, который занес молот, разрушить изваяние вражеского божества почему-то опустил руку. Что он ощутил, что подумал – неизвестно. Он опрокинул Солнечного Бога, но не разбил его. Быть может, побоялся гнева божества, а быть может пожалел искусную работу по камню. Но на этом история Венариумского барельефа не закончилась. Несколько лет он так и пролежал в руинах храма, в сердце зарастающего лесом разрушенного города. А потом, когда проклятие наложенное на землю Венариума жрецами Владыки Могильных Курганов было забыто, когда сменились поколения и настала новая эпоха, на месте Венариума построили новую крепость. Только теперь это был не аквилонский аванпост в варварской стране, а ставка киммерийского вождя, мечтавшего стать королем всей Киммерии. Его люди раскопали развалины храма, подняли изваяние и тот вновь увидел Солнце. Тот вождь решил, что это знак, и приказал установить Солнечного Бога вместе со статуями божеств своего народа. Сделал он это, чтобы заручиться поддержкой Тарантии. Долго его правление не продлилось, и он был убит фанатиками Бога Повешенных. Еще несколько раз изваяние это терялось и находилось вновь. Говорят, оно стояло в кругу статуй, которые установил первый король всей Киммерии – Идан Мудрый. И только потом Солнечный Бог оказался в доме твоих предков.
- Все это очень интересно, и возможно, поучительно. Но сейчас, я боюсь, пробудились иные, старые боги Севера. И мне хотелось бы видеть вмешательство Солнечного Бога, а не только истории чудесного обретения этого барельефа.
- Ты впервые за четверть века сам пришел в храм, разве это не вмешательство?

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Интересный поворот

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

ну, стараюсь понемногу развивать мифологию, и насчет крайне мрачного кровожадного культа внутри военной знати, и "порченой крови", и мистических причин исхода части племен на Восток.
да, заодно неплохое обьяснение такому специфическому, для варваров нехарактерому "деизму" времен Конана.
ввиду очень тяжких последствий общения с Отродьями и иными богами, религиозную сферу "засушили", обескровили и обезжирили.

Re: Круммох из Горных Круммохов
 

Я вообще, про эту идею - митрианского святилища в Венариуме и вообще, что к этому возводятся какие-то сугубо местные традиции.