[Михаэль фон Барток]

Остейн так и стоял, с окровавленным палашом в руке, глядя, как хмурое небо одна за другой разрывают бесшумные молнии.
- Копья Игга! – наконец смог выговорить он.
Род Остейнов действительно имел основателем какого-то ванирского вождя, некогда присягнувшего Империи, и в отличие от других, сумевшего эту клятву не нарушить. Конечно, за века, минувшие с Эпохи Варваров, это превратилось просто в часть семейной истории. Но какие-то следы ванирского происхождения графский род сохранил через много поколений. Главным образом в виде суеверий, сказок и легенд.
Простым капризом природы творившееся в небе быть не могло. Молнии и вообще редко бьют зимой. Но одна за другой следовавшие вспышки несли с собой тьму. Там, где рвали небо молнии, то алые, то синие, то и вовсе зеленые, сгущалась темнота. Как будто наступала ночь, но ни одна ночь не приходит так быстро и в такое время дня.
А потом налетел ледяной вихрь. Пограничье вообще было суровым краем, с долгими и холодными зимами, и сейчас, после Дыхания Имира, ничего странного в наступлении холодов не должно было быть.
Но никогда еще зима не приходила с таким вихрем.
Самые крепко сложенные, как Остейн, Артаэр или сержант Рорк, держались. Прочие люди пригибались к земле, присаживались на корточки, чтобы не упасть. Несколько самых старых и слабых, повалились, и ветер даже протащил кого-то несколько футов.
И молнии, одна за другой сверкали эти молнии.
Сейчас Остейн легко сопоставил то, что видели его глаза, с услышанными в детстве сказками про старых богов. Копье Игга! Старого, и еще более злобного, чем Имир, бога. Игг, или Хар, носитель множества имен. Отцеубийца, повешенный, но неумерший, одноглазый повелитель мертвых, бог потерпевших крах завоевателей, казненных королей, убитых в боях воинов.
Но сейчас не время было для того, чтобы вспоминать все предания древности.
Как бы ни бушевала стихия, крепкому человеку она мгновенной смертью не грозила.
- В каре! – скомандовал Остейн. – горожан – в середину!
- Вы! – повернулся он к землемеру. – Вы несете Вильду! Сержант Рорк – тащите проклятого Круммоха! И сумасшедшего тоже в замок!
Оба несчастных еще были живы вопреки всякой вероятности. Оба были практически без сознания, хрипели и стонали.
Остейн по-привычке построил своих людей каре, как в Аргосских войнах, где в юности служил капитаном имперской пехоты. Только солдатам не было необходимости держать алебарды наизготовку, и защищали они не стрелков, а обывателей. Зато алебарды были хороши как посохи, потому что приходилось нащупывать дорогу в снежной каше и полумраке.
Так они и выдвинулись к замку.
Пройти нужно было всего с тысячу футов, но каждый следующий шаг становился тяжелее предыдущего, снег валил валом, ветер усиливался и норовил сбить с ног даже людей, вообще-то способных выдержать удар тяжелой конницы. Солдаты руганью и древками алебард подгоняли зевак. Самые молодые и крепкие давно убежали вперед, и теперь под защитой солдат были в основм старые и увечные.
Это же просто буря! – думал Остейн. – Ну что странного, снежная буря в Пограничье, зимой!
Но бесшумные молнии не давали покоя. Он такого не видел за пятьдесят лет своей жизни, только слышал рассказы стариков. И каждый раз это было предвестие большой беды.
Граф поразился тому, как его занимает этот вопрос, тогда как его дочь умирает, пронзенная мечом сошедшего с ума Фирсонхэя. Но его не оставляла мысль, что все случившееся, от безумия, обуявшего рассудительного капитана, до молний в зимнем небе, как-то связно друг с другом и имеет потустороннее происхождение. А так же (вот эту мысль уже хотелось гнать от себя), незадавшейся казнью Каллена Круммоха. Остейн вспомнил, что все еще держит проклятое оружие в руке. Хотел бросить, но почему-то не решился на это.
Тысачу футов они шли будто сотню лет, но на самом деле едва ли больше, чем полчаса. Несколько раз пришлось останавливаться, чтобы поднять с земли обессилевших.
Наконец отряд оказался у ворот замка, где ветер не задувал настолько сильно.
- Строй – в россыпную! – скомандовал Остейн, и люди небольшими стайками по три-четыре человека, поддерживая друг друга, и пытаясь спасти лица от порывов ледяного ветра, несшего снежную крупу и кристаллы льда, стали просачиваться в небольшую калитку.
Остейн взбесился, когда увидел, что первыми в очередь лезут всевозможные слуги, тогда как Артаэр с Вильдой на руках скромно стоит последним. Он ухватил землемера полу кафтана и потащил за собой, будто вьючного мула.
Наконец все сумели проникнуть под защиту стен замка, Остейн решил, что больше ни за чью жизнь ответственности не несет. Сейчас его волновала только жизнь дочери. Конечно, колющая рана палашом это страшно, но вера в чудо всегда сопутствовала человеку.
Подавленный и растерянный, он сквозь бурю грубо окрикнул Артаэра, который так и стоял на крыльце в главное жилое помещение.
- Несите уже ее в тепло, болван! Нечего стоять под снегом!
Как обычно, пропустив мимо ушей «болвана», землемер отер голову огромной рукой, тщательно вглядевшись в засыпавшую его лицо и волосы серо-белую кашицу.
- Но сир, это не снег. Точнее говоря, не только снег.
- Потом, всё потом, несите уже Вильду!
Гигант покорно повиновался приказу, но все-таки проворчал.
- Это не простой снег, это смесь снега и вулканического пепла. Явление не то, чтобы небывалое, но редкое и прежде в Киммерии не отмеченное.
Он положил Вильду на стол. Тут же, повинуясь командам графа, подбежали женщины, с тазами воды, тряпками, кусками чистого полотна и иными необходимыми для заботы о раненом предметами. Но тут уже и граф утратил свою власть. Во главе женщин, как ни странно, оказалась злоязычная супруга землемера, прачка Майра. Никто не мог припомнить, чтобы она когда-то занималась лекарским делом. Но пока речь шла больше о чистоте, а в этом Майра была мастером. Она решительно, почти грубо вытолкала мужа, которому еще и досталось за то, что он вывозил в нечистотах кафтан, и Стража Границ, который просто растерялся от такого напора, не в драку же ему было с прачкой вступать.
Через какое-то время Остейна, который от нервного расстройства успел выпить несколько больших, праздничных кубков вина, позвали к дочери.
Вильда, почти наголо остриженная (промыть гриву густых волос, которые пропитались смесью нечистот, кухонного жира и прочей дряни было невозможно, женщины и не пытались), бледная, мигом ставшая какой-то хрупкой и маленькой, теперь лежала в кровати.
Граф проклинал себя за случившееся. Его единственная дочь, возможно, умирает, и вся его грозная слава, вся его власть, вся его сила бесполезны, бессильны ей помочь.
Остейн вытер глаза, смахнул предательские слезы. В комнате теперь верховодила не Майра, а вовремя вызванный врач. Звали его Иридарн. Это был опытный человек, в свое время учившийся в лигурийской столице. Но Остейн больше доверял не ученым штудиям, а опыту, который тот приобрел, в качестве полевого хирурга участвуя в трех больших кампаниях на Севере. Иридарн был из той породы врачей, что не доверяли снадобьями и хитрым способам лечения, а больше уповали на то тщательную обработку ран и силы самого человека. И такой подход приносил плоды, он вытащил с того света немало тяжело раненых.
Вильда была без сознания, но иногда стонала от боли. Ее отмыли до младенческой чистоты, срезанную одежду куда-то выбросили. Кровоточащую рану на ноге тщательно промыли и туго забинтовали. Тоже сделали и с по-настоящему опасной раной. Палаш Фирсонхэя скользнул по лопатке, пробил, разорвал плечевой сустав и вышел наружу, жестоко вспоров правую грудь. Но кровавых пузырей ни на губах, ни в ране не было, значит, легкое цело. Потеря крови меж тем огромна, и в целом рана очень и очень тяжелая. Надежда только на молодость Вильды и милосердие Митры.
- Вы ведь сделаете все, что в ваших силах. – спросил Остейн, понимая, что Иридарн не будет обещать ему того, в чем не уверен.
- Все что в моих силах, сир. – поклонился хирург.
За Калленом, что тоже кровью кашлял, было велено смотреть солдатскому цирюльнику-хирургу. Для того иметь дело с увечьями всякого рода было дело привычное. Он быстро пришел к выводу, что колотая рана от клинка неглубокая, едва ли три дюйма. Значит, главную угрозу для жизни горца представляют во множестве сломанные солдатскими сапогами кости.
Если внутренности от побоев не лопнули, если кровь не закипит от лихорадки, если в легких не поселится неизлечимая чахотка, то через несколько недель Круммох должен будет встать на ноги. Но джигу плясать еще долго не сможет.
Хотя Иридарн говорил с университетской ученостью, а цирюльник на солдатском грубом языке, сказали они в сущности одно и то же, только разными словами.
Прогноз насчет обоих любовников был обычный. Может быть, умрет, а может быть, милостью Митры, выздоровеет.
- А что с Фирсонхэем? – спросил граф сержанта Рорка.
- Он почти здоров. Его хорошо приложили, но били древками.
- В сознании?
- В сознании, но толку с него нет. Бредит наяву, не иначе.
Граф спустился в подвал, где, уже закованный в цепи, сидел у стены его лучший офицер.
Разглядев Фирсонхэя в свете масляной лампы, Остейн еще раз содрогнулся. То, что случилось с Логаном было неправильным. Он как будто постарел на десять лет. Но если худобу, бледную кожу, выпавшие зубы и безумный блеск глаз можно было списать на внезапную сильную болезнь, то как объяснить изношенность одежды? И особенно волосы. Четыре дня назад у капитана были короткие, темные волосы с проседью. Сейчас на плечи его спадала грива спутанных, засаленных и совершенно седых волос. Чтобы такие волосы отросли должно пройти… Несколько лет? Но ведь Логана не было всего три ночи!
Остейн подумал, что должен желать Фирсонхэю скорой и по возможности мучительной смерти. Он мог бы попросту забить его насмерть голыми руками. Этот человек вонзил три фута стали в спину его дочери, которая жива сейчас только чудом. Но Остейна оставляло странное чувство, что Логан Фирснхэй в этой истории такая же жертва, как несчастная Вильда.
При виде своего господина, Фирсонхэй как будто пришел в себя. Перестал бессмысленно раскачиваться и бормотать на непонятном языке.
- Что с тобой случилось, Логан? – спросил граф, стараясь лучше осветить лампой лицо безумца. – Где ты был, почему ты так постарел?
Блуждающий взгляд Фирсонхэя остановился на Остейне. Он с явными усилиями заговорил. Голос его был глух, невнятен, как будто доносился издалека. Так могло случиться, если несколько лет молчать, а потом заговорить. – почему-то подумал Остейн.
- Они на самом деле серые. – в голосе Фирсонхэя было столько печали, что Остейн ощутил что-то вроде жалости к человеку, который чуть не убил его дочь. – Серые и бескрайние.
- О чем ты говоришь.
- Серые Равнины, граф Остейн. Все, как в старых сказаниях, ни солнца, ни звезд. Только серое небо, только серые камни. Знал бы ты, что мне приходилось есть, чтобы выжить! – тихим, свистящим смехом рассмеялся Фирсонхэй. – А вот воды там много!
- Ты был на Серых Равнинах? Во имя всех богов, возьми себя в руки и отвечай по существу! – вскричал Остейн, но тон его был не угрожающий, а умоляющий.
- Во имя каких богов? Я видел бога, граф Остейн. – ответил капитан, и его голос ослаб настолько, что напоминал больше шелест ветра в траве, чем человеческую речь. – Он пляшет с топором.
Фирсонхэй замолчал, и Остейн понял, что теперь его можно хоть пытать раскаленным железом, он ни слова больше не скажет.
Покинув подземелье Остейн первым делом вышел на крыльцо. Странная буря продолжалась. Но если не считать того, что сейчас на часах был полдень, а на улице как будто полночь, не происходило ничего странного. Снежная буря на севере, зимой? Да, более долгая, жуткая, пришедшая неожиданно, но всего лишь снежная буря. Или что там говорил землемер? Вулканический пепел? Надо будет расспросить ученого болвана подробнее.
И слуги в замке, и все обыватели в городе, и все прочие жители Пограничья, по обе стороны межевых столбов, занимались сейчас одним и тем же. Лучше утепляли окна и двери, таскали топливо, дрова, или уголь, подсчитывали припасы. Рачительные хозяева проверяли скот в загонах. Хлопая по бокам испуганно мычавших, блеявших, ржущих коров, овец, лошадей, они ломали голову над тем, хватит ли сена и кормов, или придется до весны пустить часть животных под нож. Собирались переживать долгую бурю. Даже нищие Горные Круммохи сейчас спешно заделывали провалы окон в своих башнях.
Люди знали, чем будут заниматься ближайшие дни, а может и недели. Сидеть у очагов, сбившись в кучу для тепла, передавать из рук в руки то тарелку горячей похлебки, то чарку крепкого напитка. Рассказывать истории, вспоминать старые сказки и легенды. И ждать, когда буря закончится.
А что, если она не закончится?
Проклятье, надо поговорить с землемером. Не может ли на Север прийти очередной Год Без Лета?
Несколько сот лет назад три подряд Года Без Лета вытолкнули с севера бесчисленные племена нордхеймцев, среди которых были и его, Остейна, предки, и мир изменился до неузнаваемости.
Голова шла кругом.
Он велел беспокоить его, только если Вильда придет в себя, или умрет и пошел в замковый храм.
Остейн едва ли не впервые во взрослой жизни испытал сильное желание помолиться.
Он, в сущности, никогда не задумывался о вопросах веры. Верил ли он? Да, по-привычке, в силу воспитания, и на всякий случай. Чудес он до сего дня не видел, да и то, что видел сегодня, норовил объяснить с помощью своих кое-как усвоенных и сильно подзабытых университетских знаний. Он знал многих людей, которые чудес тоже своими глазами не наблюдали, но духом были устремлены к божественному. Его же никогда не волновали такие материи. То ли из-за присущей ему самоуверенности и привычки полагаться на себя, то ли в силу отсутствия в душе некоего органа, ответственного за чувствительность к сверхъестественному, Остейн никогда не искал в вере «силу», «опору» и тем более «утешение».
Он, конечно, не отвергал существования богов, и не сомневался в их способности творить свою волю в этом мире. Но это была лишь привычная картина, а не внутреннее ощущение.
Наверное, сегодня настал день, который поколебал его бесчувственность в деле религии.
Остейн не без труда опустился на колени. Вообще-то годы его были еще не преклонные, сил и энергии он еще не утратил. Но пуля, когда-то перебившая костью чуть ниже коленной чашечки и выскочившая из-под колена с обратной стороны, с каждым днем все сильнее напоминала о себе. Тяжелая трость давно уже из предмета роскоши превратилась в подспорье для борьбы с лестницами, а иногда и скамейками.
Потому он в обществе предпочитал стоять, а не садится без крайней необходимости, что всякий раз подняться было усилием через боль.
Но перед лицом Солнечного Бога не надо хранить свой образ несокрушимого воина.
Где еще, как не в храме можно хоть на краткое время побыть тем, кем он был сейчас – растерянным и страдающим отцом?
Остейн поднял глаза к каменному изображению воина в окружении солнечных лучей.
К кому, как не к Богу Солнца обращаться среди противоестественной ночи, в сердце снежной бури?
Он молился, нарушая правильный порядок слов, сбиваясь с книжного аквилонского языка на обыденную речь Пограничья, но все равно чувствовал, что делает что-то правильное и нужное.
Когда Остейн, опершись на трость, с усилием поднялся, то чуда не случилось, из барельефа не ударили огненные лучи и не рассеяли тьму. На душе у графа не наступил покой. Но странным образом он ощутил некое смирение. И ему стало легче воспринимать сыплющиеся на него и на весь край несчастья. Остейн решил вверить свою судьбу Солнечному Богу.
Он уже собирался уходить, когда старческий голос окликнул его. Остейн мгновенно подобрался, перехватывая трость как оружие. Он был здесь не один? Кто тут еще? А что если в замке зреет заговор?
- Ты обрел мир, граф? – спросил у него, выбираясь на свет ламп ветхий старец. Остейн смутно вспомнил, что его зовут Арсилий, он аквилонец и состоял кем-то вроде храмового служителя еще при отце. Но Остейн сопоставил то, что Арсилий был старцем, когда он сам был ребенком – сорок лет назад. Убедив себя, что по свойственному детям обману зрения, просто считал седого сорокалетнего мужа стариком, граф пристально вгляделся в согнутую старческими хворями фигуру.
- Не вполне. Но все же я пришел сюда не зря.
- Да, в такой темный день не помешает хоть немного Света.
Почему-то Остейну не хотелось сейчас вести разговор о вере. Даже с храмовым служителем.
- Ты знаешь историю этого барельефа, Остейн?
- Нет. Вижу только, что работа старинная.
- Так и есть. Когда-то его высекли аквилонцы, что пришли в Киммерию и построили крепость Венариум.
- Про Венариум есть песня у каждого киммерийского клана. Даже те, чьи предки пришли в Киммерию в Эпоху Варваров, и они хвастают, что когда-то их герой первым взбежал на стену Венариума.
- Да, это так. За столетия легенды заслонили правду. Аквилонцы, что высекли это изображение, верили, что принесенный Солнечный Бог поможет им выжить и закрепиться в чуждом северном краю. Но как ты знаешь, они ошиблись и Венариум пал. Захватившие Венариум киммерийцы перебили почти всех защитников крепости, разграбили и разрушили все, до чего смогли дотянуться. Ворвались они и в храм. И воин, который занес молот, разрушить изваяние вражеского божества почему-то опустил руку. Что он ощутил, что подумал – неизвестно. Он опрокинул Солнечного Бога, но не разбил его. Быть может, побоялся гнева божества, а быть может пожалел искусную работу по камню. Но на этом история Венариумского барельефа не закончилась. Несколько лет он так и пролежал в руинах храма, в сердце зарастающего лесом разрушенного города. А потом, когда проклятие наложенное на землю Венариума жрецами Владыки Могильных Курганов было забыто, когда сменились поколения и настала новая эпоха, на месте Венариума построили новую крепость. Только теперь это был не аквилонский аванпост в варварской стране, а ставка киммерийского вождя, мечтавшего стать королем всей Киммерии. Его люди раскопали развалины храма, подняли изваяние и тот вновь увидел Солнце. Тот вождь решил, что это знак, и приказал установить Солнечного Бога вместе со статуями божеств своего народа. Сделал он это, чтобы заручиться поддержкой Тарантии. Долго его правление не продлилось, и он был убит фанатиками Бога Повешенных. Еще несколько раз изваяние это терялось и находилось вновь. Говорят, оно стояло в кругу статуй, которые установил первый король всей Киммерии – Идан Мудрый. И только потом Солнечный Бог оказался в доме твоих предков.
- Все это очень интересно, и возможно, поучительно. Но сейчас, я боюсь, пробудились иные, старые боги Севера. И мне хотелось бы видеть вмешательство Солнечного Бога, а не только истории чудесного обретения этого барельефа.
- Ты впервые за четверть века сам пришел в храм, разве это не вмешательство?