[Михаэль фон Барток]

Убить и угрызаться — это психологично и глубоко. Кричать «в Москву, в Москву. В Москвууууу!» и сидеть при этом дома — достойно и неоднозначно. Уйти от мужа, бросив одного ребенка, вернуться к нему, родив другого от любовника, снова уйти, наплевать на обоих детей, страшно страдать и назло любовнику лечь на рельсы — еще более неоднозначно. Изменить только одному мужу, в связи с этим утопиться и стать лучом света в темном царстве однозначно, зато протестно. Портить нормальным людям жизнь, бурчать, ворчать и ненавидеть все и вся, влюбиться в чуть ли не воплощение всего обненавиженного и помереть от сепсиса — трагично и поучительно. И так далее. И тому подобное. Каждая вещь по отдельности и в самом деле шедевр. Смачно. Ярко. Подробно. Правдиво. Смело и ново. Убивали старушек-процентщиц? Убивали. И отцов убивали. И отцы с сыновьями дам не могли поделить. И с ума сходили. И неверные дамы топились и бросались под паровозы. И девицы с разбитыми мечтами и сломанными крыльями ползли к родительским порогам, не став великими актрисами и пианистками. И чиновники чиновничали, сатрапы сатрапствовали, развратники развратничали, а страдальцы страдали и хотели в Москву.

Все правда, а в итоге Российская империя, если судить о ней по великой русской классике, выходит чем-то серым, кошмарным, грязным, заселенным сплошь людьми маленькими, людьми лишними и людьми ненормальными и душевнобольными.

Только вот непонятно, куда канули грибоедовы, бенкендорфы, боткины, пироговы, лазаревы, беллинсгаузены, бородины, менделеевы, чайковские, монферраны, толли, колчаки, скобелевы, да просто нормальные люди? Со своими нормальными, человеческими проблемами и радостями. И с чего это иноземные послы ждали, пока русский государь рыбку ловит? И кто это всяких там мариинок настроил и в них танцы прыгал и арии пел? Или даже про старушек и идиотов успешно писал и бурлаков рисовал. Нет этого. Не показано. Оставлено за кадром. Чацких — нате в количестве! Грибоедовых — не дождетесь! В итоге объективность уподобляется порожденной вдохновением одного из кэртианских фанфикеров «беспозвоночной кошке». Усы, лапы, хвост, уши, шерсть… А позвоночника и нету.

Если в литературе других стран критический реализм уравновешивался достойными и яркими книгами иного рода, то у нас — увы. А. К. Толстой, равно чуждый как серятине, так и сусальности, погоды не делал, хоть и был без малейшего преувеличения гением и провидцем. Кстати, о Толстом. Он на своем личном опыте успешно доказал, что в Российской Империи история Анны Карениной могла разворачиваться и закончиться совсем иначе. Без наркотиков и паровоза. И еще раз кстати. Мы очень любим повторять знаменитое «все животные равны, но некоторые равнее», но Алексей Константинович Толстой сказал почти то же намного раньше —

«Феодал!— закричал на него патриот, —
Знай, что только в народе спасенье!».
Но Поток говорит: «Я ведь тоже народ,
Так за что ж для меня исключенье?».
Но к нему патриот: «Ты народ, да не тот!
Править Русью призван только черный народ!
То по старой системе всяк равен,
А по нашей лишь он полноправен!».

По тому же принципу среди «прогрессивной общественности» полноправна была лишь та литература, где жизнь вообще, и в любезном отечестве в частности, рисовалась исключительно серым, черным и грязно-коричневым. Недалеко ушли от этого подхода ревнители «высокой литературы» и теперь. При этом я никоим образом не собираюсь отрицать гениальность наших классиков. Просто составленное на основе их произведений представление о жизни империи будет столь же адекватно, как, скажем, представление о браке, составленное на основании исключительно судебных архивов.

Понять, почему в России «образованщина» не любила власть, можно. Повод к тому имелся. На ровном месте революции не случаются. «Россия, которую мы потеряли» не была эдаким сусальным раем, как и не была кромешным адом, который только и можно, что разрушать до основания. И серой помойкой она тоже не была. Для ее адекватного изображения требовались все краски палитры. Увы. Соревнование белого, черного, серого и цветного закончилось победой серого и черного. С разгромным счетом.

Причин тому, на мой взгляд, несколько. Безусловный талант литераторов «серого» и «черного» направлений, откровенная глупость официального агитпропа, вызывающая естественное отторжение, сформулированный Пушкиным закон «живая власть для черни ненавистна», настроение разночинской интеллигенции, от народа отставшей, к аристократам не приставшей, и люто эту самую аристократию ненавидящей.

Нельзя забывать и о «ядовитом интересе» обывателей к ррррроковым страстям и темным сторонам жизни. Тот же Достоевский, честно зарабатывавший на жизнь и игру написанием психологических триллеров, выбирал сюжеты, способные шокировать и возбуждать добропорядочных читателей. Карамазовы и свидригайловы были волнующими исключениями, потому про них взахлеб и читали. Книги били на те же эмоции, что и знаменитый скандал с убийством ведущего двойную жизнь пожилого барона. Этот господин после ужина с газеткой в Благородном Собрании отправлялся по злачным местам и в конце концов был найден мертвым в отправленном по почте сундуке. Общественность была потрясена, газеты только об этом и писали, но делать вывод, что все пожилые петербуржцы немецкого происхождения тайком шляются по малолетним проституткам, было бы странным. Да и в наши дни существуют не только «сериальные» братки, депутаты, путаны, модели и крупные предприниматели.

Современники читали того же Достоевского, Толстого или Чехова с одним настроением, потомки и иностранцы — с другим. Наше великое самоохаивание было встречено с восторгом, которого точно бы не снискал ни русский Вальтер Скотт, ни русский Сенкевич или, тем более, русский Киплинг. Не могли пройти мимо литературного козыря и революционеры. Победившим большевикам нужно было доказать, что ничего, кроме разрушения, старая Россия не заслуживала. И вот, несмотря на моральные кодексы строителей коммунизма и борьбу за нравственность, девятиклассникам демонстрировали Сонечку Мармеладову, положительного Раскольникова с топором и утопившуюся Катерину. Секса в СССР не было, про уголовный элемент пели намеками «если кто-то кое-где у нас порой», а положительные проститутки, убийцы и неверные жены в школьной программе были.

Иначе обстояло дело с современной литературой. Все, что было официально издано, полагалось идеологически выдержанным, но отличалось, как лебедь рак и щука. «Взвейся да развейся» разной степени таланта и искренности опустим, как и «цветное» направление, продолжившее и развившее линию, ведущую от «Капитанской дочки», «Песни о царе Иване Васильевиче», «Князя Серебряного», «Гамбринуса» к «России молодой», «Живым и мертвым», «Сестре печали», «Моменту истины».

Критически настроенная интеллигенция успешно продолжила критическую же линию русской классики. С дымовой завесой для цензуры (вроде поминаемых всуе видеовизоров коммунистической Земли в «Трудно быть богом» и маскировки изначального дона берии-Ребии в дона Рэбу) или без оной, как в песнях раз и навсегда забросившего чепец за мельницу Галича. И опять-таки на новом витке повторилось то, что уже было. Это была правда, но не вся, и среди ее адептов были и есть как гении и герои, так и бездари, чьим единственным достоинством было то, что их при проклятом тоталитаризме не издавали, и конъюнктурщики, бросившиеся пинать мертвого льва, которому при жизни лизали все, что можно и нельзя.

Преодолеваю искушение поговорить о «сером мифе» и иду дальше. Все вышесказанное было преамбулой, теперь будет амбула. А именно, почему у меня Мартин ассоциируется с русской классикой.

Если бы Мартин писал по-русски, а Толстой, Достоевский и Стругацкие — по-английски, практически наверняка его бы обвинили в заимствованиях. К счастью, самому, по-видимому, великому из ныне активно пишущих англоязычных фантастов это не грозит. Знатоки американской и английской литературы, без сомнения, могут назвать те зерна, из которых выросла ПЛиО. Я бы, на свой дилетантский взгляд, отнесла бы к таковым Фолкнера (в первую очередь «Шум и ярость»). Но, будучи человеком русским, мне удобнее сравнивать и сопоставлять со своим.

Итак, аналогия первая. Достоевский. Темные, недоступные большинству людей фатальные страсти. Психологичность и глубина проработки образов. Чудовищная рефлексия героев. Мрачная, почти безысходная атмосфера, выписанная так, что жить становится страшно и тошно. Двумя словами — «зима близко», одним словом — достоевщина. Странные, сильные, «штучные» характеры и еще более странные, чтобы не сказать иначе, отношения, в том числе и внутрисемейные. Семейка Карамазовых, семейка Ланнистеров. Ланнистеров... Клубок ненависти и страстей. Ущербный, ненавидимый и ненавидящий сын, странный, властный, самозабвенно портящий детям жизнь отец, роковая женщина, убийство, следствие… Правда Мартин пошел дальше Достоевского. Алеше Карамазову и Богу в Вестеросе пока места не нашлось.

Аналогия вторая. Толстой. В первую очередь «Война и мир». Масштаб полотна и его многофигурность. Это уже не история нескольких человек или семьи, пусть и обуреваемой всеми возможными демонами. Это портрет эпохи, но портрет, написанный в соответствии с философскими взглядами автора. И если история расходится с этими взглядами, тем хуже для истории. Наполеоновская эпоха в зеркале «Войны и мира» мало согласуется с тем, что проступает из документов, воспоминаний, исторических исследований. О противоречиях и прямых искажениях можно говорить долго. Багратион не был «смелым глупым человеком», Наполеон был не просто маленьким человечком с жирной грудью, а боевой офицер, имевший за спиной Шенграбен и Аустерлиц, в день Бородина не стал бы тупо пялиться на вертящееся перед ним ядро и думать о вечном. Впрочем, от Толстого досталось не только военным, но и штатским, не только русским, но и французам, и даже полякам.