[Михаэль фон Барток]

Катанехта.

Катанехта лежала на все тех же шкурах, свернувшись калачиком. Ее бил озноб, руки и ноги казались ледяными, но при этом голова пылала. В мышцы закралась сырая, ломящая боль. Грудь раздирал кашель. Горло распухло так, что тяжело было не только глотать, но и дышать. От жара мутились мысли. Иногда женщина забывалась тяжелым, неспокойным сном. "Я умираю, или тело справиться с болезнью?" - подумала она.
Вошел, тяжело дыша Кодкелден. Он быстро скинул свои меховые одежды и опустился перед ней на колени. Ледяная ладонь легла ей на голову.
- Ты горишь, женщина. Это может плохо кончится. Сердце разовется, потому что кровь закипит.
- Я умру?
- Не знаю. Болезнь оказалась сильна. Ты сгораешь изнутри. Я постараюсь тебе помочь.
Кодкелден сдернул с нее шкуры. В хижине его было тепло, но Катанехте показалось, что он выбросил ее на улицу.
- Раздевайся.
- Что?
- Снимай одежду. Мне самому это сделать?
Катанехта непослушными руками начала стягивать с себя рубаху варвара. А больше на ней ничего и не было.
Кодкелден подхватил ее так, словно она ничего не весила, она догадалась, что он собирается сделать и слабо дернулась в руках Живодера, а потом берсерк вытащил ее на улицу. Холод ударил полыхающую кожу тысячами леляных бичей. Кодкелден опустил ее на снег. Катанехта едва удержалась от крика. Нет, она не завопит, как какая-нибудь изнеженная придворная дама! Словно вкожу впились тысячи тысяч ледяных ножей! Катанехта задохнулась от потрясения, хрипло выругалась, а потом закричала, но не от боли, а скорее от злости и возмущения. Кодкелден с тем же отсутствующим выражением на лице загреб полную ладонь снега и начал натирать ее бьющееся тело. Она не знала как долго продолжалось это варварское лечение, хотя и понимала, что Живодер прав, леча подобное подобным. Снег таял на ее горячем, раскаленном вннутренним огнем теле, по ней сбегали струйки воды.
Мысли прояснились, в замерзающее тело вернулись какие-то силы. Назад в хижину она зашла сама.
- Быстро вытрись и лезь под эти проклятые шкуры. - проворчал Кодкелден, возясь с котелком и маленькими деревянными посудинами. К хижине запахло сначала крепким алкоголем, а потом - травами, медом.
- Пей. - варвар протянул Катанехте котлок с еще кипящим в нем варевом.
- Не смотри на меня так! Мед, немного трав, коровье масло и огненный напиток Ниала.
Питье оказалось не только нестерпимо горячим и терпко-сладким, но и содержало в себе какой-то невероятной крепости алкоголь. "Неужели эти варвары уже освоили перегонные кубы" - подумала Катанехта, давясь лекарством.
- А теперь ложись.
Кодкелден зачерпнул ладонью неприятно пахнущей мази и стал втирать ее во все еще холодное от снега тело стигийки. Потом, когда ее грудь и спину уже нестерпимо жгло, велел женщине вернуться на ее ложе.
- Натягивай на себя эту проклятую рубаху, нечего пачкать мне шкуры. - рыкнул варвар.
Катанехта лежала, опьяненная выпитым, оглушенная лечением холодом, но странным образом чувствовала себя лучше.
Кодкелден молча наводил порядок. По наполовину парализованному лицу берсерка нельзя было прочесть ничего.
- Благодарю тебя. - сказала Катанехта, удивляясь слабости своего голоса.
- Пока рано. Поблагодаришь когда встанешь на ноги.
- Откуда у тебя все эти лекарства?
- Какие лекарства? Ничего такого, чего не было бы в любом доме. Меда и масла я взял в деревне, а огненной воды у своего двоюродного брата.
- Но ты же изгой. Ты ушел из племени.
- Ну и что. Неужели кто-то откажется разменять плошку меда на хороший наконечник стрелы? Ну а брат тем более не может отказать брату тем более в такой просьбе. Всего пару глотков огненной воды.
- Ты ведь не пьешь.
- Верно, я не пью. Выпитое делает меня безумным.
- И он наверное спросил для кого это?
- Спросил.
- И что ты сказал ему?
- Я сказал - для друга. Больше ему знать не следует. Что за разговоры женщина?
- Я не хотела тебя оскорбить.
- Никто не может меня оскорбить не поплатившись за это своей жизнью. Я Кодкелден Живодер.
Катанехта промолчала. Он заботился о ней как о любимой жене, но она ни мгновения не сомневалась, что он и в самом деле - Живодер, чудовище. "Мне будет тяжело убить его." - вдруг поняла она.
Дело было не в благодарности за заботу о ней. Это его личное дело - спасать чужестранку. Просто она вдруг отчетливо поняла, что Кодкелден не просто безжалостный полубезумный убийца. Между ними было кое-что общее. Кодкелден был такой же как она - мертвый, холодный, пустой изнутри. Раньше ей было легко убивать. От ее руки пали и честные, добрые люди и отпетые мерзавцы. Но каждый раз, отнимая жизнь, она чувствовала, что прерывает биение чьего-то сердца, что она отнимает у человека его жизнь, жизнь со страстями, с желаниями, с мечтами. Как ни странно, именно в подонках, в злодеях, в подлецах часто оказывалось больше жизненной силы, больше какой-то мощи духа, жадности к жизни, к ее удовольствиям и соблазнам. И прерывать биение сердец, которые гнали по венам алую, густую кровь, было приятно. Каждый раз она чувствовала себя сильнее после того, как ей доводилось убить человека сильного и жестокого, воина, князя. Но даже когда приходилось убивать неинтересных, слабых и мелких людей, все равно она пресекала жизнь, жизнь полную мелких, жалких радостей и горестей, ничтожных страстишек и грешков. И все равно огонь жизни струился по ее телу... А когда ее кинжал поразит Кодкелдена, что она ощутит? Какую ледяную пустоту, какую бездну страха и горечи придется ей испить, когда клинок войдет в затылок берсерка? Это все равно что есть падаль - подумала Катанехта.
В жизни ей доводилось есть падаль. Именно вкус падали, если на то пошло, и превратил ее в то, чем она стала.
Засыпая Катанехта вспоминала всю свою жизнь. Как знать, быть может лечение Кодкелдена окажется недостаточно эффективным, и через день-другой варвару придется хоронить ее тело? Что он сделает с ней, если она умрет? Сожжет на костре? Бросит на сьедение волкам? Затащит на большое дерево? А может быть просто сьест, посыпая терпкими травами, и когда он будет жевать то, что было при жизни Катанехтой, воином храма, ни один мускул не дрогнет на его обездвиженном, одновременно юном и старом, отталкивающем и красивом лице. Или слеза сбежит по выдубленной ветрами щеке? Одна единственная, которую не заметит даже сам Кодкелден Полуликий?
У меня опять мутится ум. С чего я взяла, что они едят мертвых, и почему он должен плакать, пожирая меня?
Катанехта спала и ей снились воды Стикса, великой реки, дававшей жизнь и смерть всему в Стигии.
Ей было десять лет, когда она поняла, что жизнь ее определена, как была определена жизнь ее отца и ее матери. Отец ее был каменотесом, одним из тех, кто строил великую пирамиду, низкорослым, коренастым человеком с длинными руками, загрубевшими от десятилетий тяжелой работы, согбенной, хотя и сильной спиной и лицом, которое уже утратило способность выражать что-либо кроме усталости. Лишь иногда в его темных глазах мелькало выражение, указывавшее на то, что он все-таки человек, мыслящий и имеющий свой взгляд на вещи, а не просто тот, кто держит кирку.
Мать свою Катанехта помнила плохо. Первые воспоминания говорили ей, что мать была красива, но по мере того, как росло количество братьев и сестер в семье, красота матери куда-то уходила, она словно таяла с рождением каждого наследника, а испуганный, болезненный блеск в глазах, становился все ярче. Когда Катанехта был совсем маленькой, ее мать часто пела песни. Когда Катанехта подросла настолько, что ей стали поручать мелкую работу на подступах к пирамиде (в основном оттаскивать щепу, остающуюся от бревен-катков). мать ее уже редко просто говорила.
Наверное уже в этом году ее начнут использовать на работах. Конечно же никто не даст маленькой девочке заступ или лопату, но ей поручат оттаскивать каменную крошку от каменоломен, разносить работникам еду, следить за чистотой в лагере. Через два или три года она начнет превращаться во взрослую девушку и ее лишит невинности прямо среди каменного крошева какой-нибудь старшина рабочих, после чего ей некоторое время будут пользоваться все, кому она не будет готова вырвать глаза. А через четыре года или пять лет она выйдет замуж за каменотеса и станет хозяйкой низенькой, скорее вырытой в земле, чем построенной на на ней хижины. Муж ее будет работать каждый день от зари до зари, а она будет работать только полоивну дня, потому что вторая половина будет посвящена тому подобию домашнего очага, что будет принадлежать ей. Она родит семерых или восьмерых детей, половина из которых умрет в младенчестве, работа, нужда, голод и побои мужа быстро состарят ее и в тридцать она будет старухой, а до сорока не доживет, умрет либо родами, либо от желтой лихорадки, либо ей проломит голову муж, либо она сломает ногу или руку и станет калекой. Как калеку ее освободят от работ и она проживет на десять лет дольше - возясь в лагере с чужими детьми, помешивая чечевичную похлебку в котле, а мимо нее так и будет нести воды Стикс.
Катанехта не видела в такой жизни ничего ужасного - так жили поколения и поколения до нее. Были в жизни царских каменотесов и свои маленькие радости - и тот пенистый хмельной напиток, который давали им раз в неделю, и сладкие лепешки, и настойка опия, которой их потчевали, что бы притупить страшную, годами накапливающуюся усталость, и соревнования местных силачей, устраиваемые по праздникам. Случалась среди каменного крошева и неумолчного стука молотов и настоящая любовь, завязывалась крепкая дружба, пелись у костров песни о славных героях прошлых лет.
Так было и так должно было быть.