Конкурс - Кукушка

[Lex Z]

Кукушка

Петр Савельевич морщинистыми пальцами подхватывает ручку эмалированного чайника и выключает газ. Сыпанув заварки в две большие жестяные кружки, он почти до краев наливает кипятку и садится за стол. Голубые глаза в рамках морщинок слезятся от пара и запаха крепкого чая.
— Видишь, как с газом оно. Пусть хоть навсегда мне все отключают, чихать я хотел.
— А как же сериалы? — спрашиваю ехидно.
Петр Савельевич не обижается.
— А что — сериалы? Три дня переморщусь как-нибудь. Все равно там каждую серию снова да ладом, никого не пропущу особо.
— Так а навсегда?
— Ну, навсегда. Ежелив навсегда — тогда придумаю кого-нибудь. На охоту поеду. Вон ружье пылится. Это вы, молодые, без электрики как без рук. А я себе и на газу наварю.
После этих слов Петр Савельевич снова встает со стула — чай подает.
— Пей, Сережа. Вон сахар, ежелив хочешь. Конфеты бери, вкусные.
— Спасибо, Петр Савелич, перебьюсь.
Конфеты и правда вкусные, но сегодня не до конфет. Ведь сто лет не виделись — и вот он, родной двор. Какие тут конфеты.
— Мне больше достанется, — пожимает плечами Петр Савельевич и разворачивает "Мишку косолапого".
Минуты складываются в часы за разговорами. Горячий чай — сперва теплый, потом холодный. Потом опять горячий — вот уж на третий раз. Незаметно уходит под чай и колбаса, и соленое печенье. Говорим о жизни, о соседях, о делах давнишних и новых. По комнате бегают солнечные зайчики — это кто-то присобачил треснувший компакт-диск на тополь за окном. Окно раскрыто, с улицы тянет летом и свежестью, на деревянном подоконнике с важным видом хохлится воробей. Где-то вдалеке кукует кукушка.
— Поганая птица, — морщится Петр Савельевич. — Не люблю их.
— Кого? Воробьев?
— Кукушек. Птенцы у них — уродцы настоящие. А у баб у их такой голос мерзопакостный, что жуть берет. Тьфу, пропасть.
— Красиво поет, по-моему.
— Дак это мужик. А баба шипит, свистит, как ведьма. А если на руки взять — верещит, аж уши закладывает. Похлеще Ленки-грыжи.
— Где она, кстати? Что делает сейчас?
— А кто ее знает. Уехала куда-то.
— Помнится, она рожать собиралась. Сейчас ее сынку уже лет восемь, наверное.
— Не было у нее никакого сына.
— Как — не было?
— Да так и не было. То ли помер при родах, то ли кого. Кстати, вот что я тебе рассказать-то хотел. Мутная история была у нас. Сразу как ты уехал.
Я уселся поудобнее и приготовился слушать. Петр Савельевич отхлебнул остывшего чая.
— Помнишь Маринку? Соседка моя. Вот, стало быть. Помнишь, она тогда уж с двумя была? А после еще тринадцать штук нарожала.
Я чуть не поперхнулся чаем.
— Сколько-сколько?
— Столько, столько. Как ты уехал, она уже с животом ходила. Родился парень, Сашенька. То ли Бог за что наказал, или как, не знаю. В общем, родился еле живой, и как по телеку показывают, знаешь — мутанты. Страшной, не кричал никогда, а тихонько иногда бормотал, как коты, и голова вот такенная.
— Это не мутант, это называется гидроцефалия.
— Ну вот, эта герцифилия, значит. Потом уже на другой год родила тройню, и еще потом тройню. Эти уже нормальные были. Потом девочку родила, Катюшу. Потом еще четырех девок сразу — Настьку, Веру, Наталью и Людмилу. И еще потом родила Семена.
— Вот это да!
Я и не думал, что так бывает — столько детей за шесть лет. Даже не верилось. Но Петру Савельевичу врать никакого резона не было.
— Говорю как на духу. Только на мои слова теперь и можешь положиться. Мне не веришь — можешь еще в роддоме спросить, там-то ее точно помнят.
— Почему только на ваши слова?
Петр Савельевич нахмурился и снова отхлебнул.
— Дело такое... Говорю — мутная история. Самому не верится, но было так, как говорю. В прошлый год всех, как есть, Бог забрал.
— То есть как? — говорю.
— Померли.
Петр Савельевич молчит. Чай уже почти застыл, и воробья на подоконнике нет. Даже кукушка не кукует.
— Вот, значит. Первым делом у них кто-то из мальчишек пропал. Долго искали, милиция искала, мы искали двором тоже, значит. Но не нашли. Потом Катюша на балконе застыла насмерть. На Маринку смотреть тошно было, клялась, что не оставляла. Но не верили, конечно. И муж не верил. Но держался. А уж когда еще двое мальчишек пропали, да так же на балконе другая их девчонка застыла — тогда ушел. Ругались шибко, слышно было. Потом Маринку на суд таскали, чтобы родительских прав лишить. Но как-то замялось, видать, отец ее помог. А потом...
Петр Савельевич опять замолчал. Видно было, что он переживает какие-то тяжелые воспоминания. Я встал из-за стола и подошел к окну. Двор был такой же, как и восемь лет назад — маленький, неухоженный, но по-своему уютный. Островок из детства, на котором вместо пальм — крапива и черемуха, а вместо сундуков с кладом — стеклянная бутылка из-под пива с белыми бусинами внутри, закопанная в песочнице. Тоскливое чувство забиралось в самые укромные уголки души, говорило мне, что все это теперь не мое. Точно так же, как в детстве, сидели на лавочках старушки. Кто-то добавился к ним, состарившись с тех пор. Кто-то убавился — и тут уж ничего не поделаешь, жизнь есть жизнь. Точно так же дворник Андреич играл в карты со шпаной — совсем другой, но так похожей на тогдашних школьников. Так же гуляли вдоль заборов коты. Так же шла из магазина Маринка, несла в целлофановом пакете фарш на котлеты. Только теперь Маринке было сорок пять лет. А волосы, выбивавшиеся из-под платка, поседели. Я отошел от окна.
— А что дальше было, Петр Савелич?
— А дальше... Шел я как-то с почты. Доча посылку отправила из Москвы. Я еще, значит, задержался немного. Темно уже было. И тихо. Собаки не брехали. Шел мимо нашего дома, с той стороны, где гаражи. Иду, значит, смотрю — будто что-то валяется под балконами в траве.
Я почти чувствую ночную прохладу. Почти слышу тишину. Вот оно лежит, и я тоже его вижу. Маленькое, съежившееся. Совсем недавно переставшее быть живым.
— Думал, может, кошку загрызли. А когда ближе подошел — разглядел. Это Семен был. Собаки ему... того. И ручки, и ножки. И лицо поели с одной стороны. А дальше, в кустах, еще лежали семеро.
Пятый этаж. Собаки наверняка нашли их уже мертвыми.
— Милиция, значит, приехала. Стучались, а Маринка не открывала. Тогда уж дверь выбили — и почуяли, что пахнет чем-то нехорошим. Это, значит, с кухни пахло. Из электропечки. Там последнюю и нашли. Людмилу. Заживо сгорела. Сперва, конечно, нашли Маринку и арестовали. Продержали в каталажке, расследовали, допрашивали всех. Ко мне тоже приходили. Но потом оказалось вот что. Когда ребятишек кто-то с балкона выбросил, ее дома не было. И двери она открыть не могла. Какие-то еще экспертизы проводили, в общем — плиту тоже кто-то позже включил, когда она уже из дома вышла. Искали, искали — так никаких следов и не нашли. Ни кто это сделал, ни зачем. Ни следов взлома, значит, ни отпечатков никаких, ничего. Так и закрыли дело.
На улице уже темнело. Холодный ветер ворвался в открытое окно. На площадке хлопнула дверь. Должно быть, Маринка. Я честно пытался, но никак не мог представить, каково это — возвращаться каждый день в пустую квартиру, в которой один за другим умерли все твои дети. И даже не догадываться, кто мог их убить и зачем. Может, она давно уже свихнулась? С соседями, говорит Петр Савельевич, не общается. Весь день на работе, а когда не на работе — из дома не выходит почти. Разве что в магазин.
За фаршем.
— Петр Савельевич... А электричество во всем доме отключили?
— Во всем, во всем.
— На три дня?
— На три дня.
— А плитка у нее электрическая? Не газовая?
— У кого?
— У Маринки.
— Ну да, — непонимающим взглядом уставился на меня Петр Савельевич. — Тут во всем доме у меня одного, поди, газ.
И холодильник у нее не будет работать три дня. Но тогда зачем ей сырой мясной фарш?
Откуда-то со стороны леса крикнула кукушка. Нет, не крикнула — подавила ехидный смешок. Чтобы не выдать себя. Мол, нет меня здесь. С кукушками всегда так. Ты ее не видишь, а она есть.
Чай расплескался по скатерти.
— Ты чего, Сереж?
— А где еще один?
— Чего? Кто где?
— Двое на балконе замерзли, трое пропали, восьмерых сбросили, одна сгорела. Остался еще один.
Глаза Петра Савельевича расширились. Он застыл с полураскрытым ртом, пытаясь высказать какую-то мысль, слишком большую и внезапную, чтобы просто взять и объяснить. А я почти рассмеялся. Кукушка улетела. Ленка уехала. Нет у нее сына. А у Маринки есть. Говорите, родили в один день? Просто совпадение. Расходимся, не на что тут смотреть. Мало ли детей путают в роддомах?
А там, за стенкой, он просит есть. И не кричит.

* Текст выложен полностью.

Оценки судей: