Хоррор конкурс - Верность традициям

[Junta Khan]

Верность традициям

— Меня печалит вид твой грустный, какой бедою ты тесним? И человек сказал — «Я— русский». И бог заплакал вместе с ним!
Последние слова, сказанные особо проникновенно, утонули в нестройных, но громких аплодисментах. Высокий статный мужчина c серебряными прядями в густых волосах, поклонился с достоинством, более уместным перед более респектабельной аудиторией, чем та, что собралась в зале. Только в первых рядах сидела более-менее презентабельная публика— глава Пантелеевки, чиновники и депутаты районного совета, священник из сельской церкви. Места за ними заполнял самый что ни на есть простой народ, пропахший соляркой, коровьим навозом и перегаром. Однако лицо поэта Степана Ватного сияло таким восторгом, будто он выступал, по меньшей мере, в Кремлевском дворце, а не в задрипанном сельском клубе, продуваемом и почти не отапливаемом.
— Я рад, что вам пришлось по душе творчество Николая Зиновьева, — широко улыбаясь, сказал Ватный,— вы не представляете, как мне приятно выступать перед моими дорогими земляками. Каюсь,— он с театральным раскаянием прижал руку к груди,— я давно не приезжал в родную Пантелеевку. Только сейчас, покинув город, я понимаю, насколько я устал от тамошней жизни. Там все искусственное, всюду иностранщина, — поэт демонстративно поморщился, — ничего родного, ничего своего. А здесь, в глубинке, — он раскинул руки, — русский дух, здесь Русью пахнет!
Степан Ватный еще много говорил о возрождении русской духовности, верности традициям, патриотическом воспитании, православном образовании и тому подобным вещах, о которых привык разглагольствовать на мероприятиях общественно-патриотической организации «За Веру, Семью и Отечество». Председателем данной организации был сам Ватный, а поскольку «Вера, Семья и Отечество» пользовалась поддержкой губернатора, то свою общественную деятельность Иван Ватный совмещал с работой в администрации области. Так и сейчас, навещая «малую родину» он совмещал творческий вечер с «обработкой» местного населения в преддверии очередных выборов.
— Время сейчас непростое, дорогие односельчане,— говорил он,— враги России только и ждут удобного часа. Запад и пятая колонна, пытаются разложить русский народ пропагандой насилия, порнографии, извращений и прочей безнравственности. В это непростое время мы все должны сплотиться вокруг наших лидеров и дать решительный отпор, тем, кто ненавидит все русское. Наша сила — в традициях предков, православной вере, крепкой семье и нашем великом Отечестве!
Очередной шквал аплодисментов был ему ответом. Сидевший в первом ряду глава поселения Михаил Горбанев, — невысокий, массивный мужчина, с густыми черными бровями, поднялся с места, обернувшись к залу.
— Поблагодарим Степана Алексеевича за выступление, — произнес он, — не часто можно нас посещают поэты и писатели. Ну, а теперь — нехудо было бы и отдохнуть.
Пантелеевское гостеприимство продолжилось в доме главы— в большой гостиной, за широченным столом, уставленным, как довольно заметил Степан Ватный, «с истинно русским хлебосольством»: горячий красный борщ с жирными кусками мяса, курица из духовки, домашняя колбаса, рассыпчатая, дымящаяся картошка, хрустящие соленые огурчики и, как венец всего этого великолепия, — двухлитровый графин «Столичной».
— Эх, разве за границей такой стол накроют,— сказал поэт, усаживаясь за стол и подмигивая крупной розовощекой девахе, подносящей новые блюда, — разливай, Миша!
— Вздрогнем, — произнес глава поселения, поднимая стопку, — за вас Степан Алексеевич!
— За Пантелеевку!
— За Россию!
— За президента!
— За губернатора!
Тосты следовали один за другим, пока подавались все новые яства. Деваха, подносившая их, вскоре тоже оказалась за столом рядом с Степаном, не преминувшим завести с ней знакомство. Мужское обаяние и поэтический слог гостя произвели неизгладимое впечатление на простодушную колхозницу. А поскольку сам поэт был еще крепким мужчиной, то общение с девушкой, с полного одобрения хозяина дома, продолжилось в комнате отведенной Ватному для ночлега.
— А зовут тебя как? — спросил разомлевший Степан, уже после того, как они отдыхали на смятой кровати, среди подушек и простыней.
— Алена, — застенчиво сказала нечаянная любовница.
— Аленушка, — пьяно умилился Ватный, — ты местная?
— Да,— кивнула деваха, — доярка я, в местном хозяйстве работаю.
— Доярка это хорошо, — сказал Ватный, — на таких как ты земля русская держится. Завсегда у нас в почете была буренка, кормилица…
Он еще долго говорил о традициях, необходимости вернуться к корням и настоящей русской душе, которой не найти в городах. Девушка не понимала и половины сказанного, но, тем не менее, послушно внимала пьяным россказням о «буренке-кормилице». Она сама походила сейчас на корову: пышногрудая и широкобедрая молодуха, с большими глупыми глазами.
— Русские женщины лучше всех, — сказал Степан Ватный водителю Коле, когда они утром выезжали из гостеприимной Пантелеевки,— в городах таких не сыщешь, за границей и подавно не найдешь.
Коля согласно промычал, сосредоточив внимание на узкой проселочной дороге, размытой от недавних дождей. По краям больших луж стояли коровы, меланхолично провожавшие машину писателя печальными темными глазами.
Еще несколько дней Ватный колесил по районам области, всюду встречая радушный прием. Напоследок, уже собираясь назад в город, поэт-патриот решил завернуть еще раз на малую родину. Уютно устроившись на заднем сиденье, он с удовольствием вспоминал хлебосольных земляков, предвкушая веселую ночь с дояркой Аленой.
Однако, на этот раз Пантелеевка встретила его не столь благостно
— Так ведь это, Степан Алексеевич, — смущенно потупив взгляд, говорил Михаил Горбанев, — середина рабочей недели, какой творческий вечер? Никто не придет ведь. У нас тут аврал просто, загибаемся совсем — не до стихов теперь.
— А что случилось? — недовольно спросил поэт.
— Да, как только вы уехали, на коров мор какой-то напал,— покачал головой глава поселения,— каждый день по две-три скотины дохнут. Вроде и не болели ничем, а тут одна за другой, как будто сглазил кто,— Горбанев бросил косой взгляд на поэта, — черт его знает, ветеринар наш только руками разводит. Вызвали из города ветеринара— сказали только на следующей неделе сможет приехать. А везти самим в город себе дороже— вчера повезли нескольких, так околели на полдороги.
— Беда, — сказал Ватный, подавив досадливый вздох,— так значит и с Аленой не увидимся?
— Какое там! Она домой поздно приходит, в коровнике только что не ночует.
— Печально, — сказал Степан Ватный, — переночевать хоть у вас можно?
— Я бы с радостью, — замялся Горбанев, — но тут понимаете, сын приехал из города, с женой и ребенком, все комнаты занял. Хотите — поищу что-нибудь в деревне?
— Не надо, — махнул рукой Степан, — поеду в ночь.
Чертыхаясь и поскальзываясь на рыхлой земле, Степан Ватный распахнул заднюю дверь. Заурчал мотор и машина, петляя по узкой земле, отъехала от дома главы. Тот долго смотрел ей вслед, пока автомобиль не растворился в сгущавшихся сумерках.
Машина ехала ночью по узкой дороге меж бескрайних полей, сквозь черную землю которых пробивались первые всходы. Иногда за окном мелькали редкие лесополосы и полуразрушенные строения неясного назначения, выглядевшие заброшенными и мрачными в свете полной Луны. Еще дальше блестела речная гладь.
Было во всем этом пейзаже что-то гнетуще пугающее — словно и не находилось в двадцати километрах отсюда магазинов с неоновыми вывесками, людей пользующихся мобильными телефонами, компьютерами и телевизорами, ездящих на иномарках под звуки заграничной музыки. Здесь все выглядело потерянным во времени и пространстве и Степан Ватный впервые почувствовал, как ему не хватает городской жизни.
Его размышления прервал досадливый выкрик, после которого машина резко снизила скорость и остановилась у обочины.
— Что такое, Коля? — встревожено спросил поэт.
— Колесо пробило, — сказал водитель, — черт его знает, что тут валяется на дороге. Не беспокойтесь, сейчас запаску поставлю и дальше поедем.
— Давай быстрее, — беспокойно сказал Ватный, приподнимая оконное стекло и выглядывая наружу. Увиденное не добавляло оптимизма— во все стороны простирались все те же поля. Никаких признаков жилья, придорожной забегаловки или хотя бы заправки.
— Занес же черт ,— вполголоса выругался Степан, поежившись от ударившего в лицо холодного ветра. Он уже хотел закрыть окно и попытаться заснуть на сиденье, когда неожиданный звук заставил его встрепенуться.
— Коля? — встревожено спросил Ватный.
— Что? — поднял голову водитель.
— Слушай!
В ста метрах от дороги простиралась лесополоса. Из-за деревьев раздавались какие-то странные звуки, с каждой секундой становившиеся все громче. Будто кто-то ударял металлом о металл, стучал палками по деревьям, сопровождая все это громкими криками, смехом, плачем и монотонным песнопением.
— Молодежь, что ли гуляет? — спросил Ватный.
— Если и гуляют, так одни бабы, — ответил водитель, — слышите? Чисто бабский вой.
Поэт прислушался — и вправду, доносившиеся голоса были явно женскими. Сначала один голос заводил унылую песню, а через минуту его подхватывало множество других. Все это сопровождалось звоном металла и громким стуком. Было во всем этом что-то неизбывно жуткое, древнее, первобытное и в то же время смутно знакомое. В голове Ватного смутно зароились обрывки, некогда прочитанных рассказов о жизни русской деревни в далекую забытую старину.
За деревьями замелькали, задвигались белые тени и первые участники неведомого празднества вышли в поле.
— Твою мать! — ахнул Коля, — ну точно чокнулись бабы!
В сторону дороги двигалась странная процессия — множество молодых и не очень женщин, распустив волосы, шли босиком по черной земле. В руках селянки держали железные миски, сковородки и кастрюли, в которые они колотили скалками, серпами, черенками от метел и просто палками, сопровождая эту какофонию смехом, криками и плачем. Временами они переставали греметь, затягивая странную песню:

Смерть ты, Коровья Смерть!
Выходи из нашего села,
Из закутья, из двора!

Впереди шла немолодая женщина, шею которой сдавливал импровизированный хомут— деревянная оглобля, похоже, сделанная из стульчака сельского туалета. За ней тянулся длинный канат, к которому был привязан заостренный железный брус, волочившийся по земле и рыхливший почву. Обнаженная до пояса, как и другие участницы процессии, женщина с явным напряжением поддерживала живот, раздувшийся и круглый, несообразно с общим ее тщедушным телосложением. Вместе с остальными она старательно выводила:

Мы тебя огнем сожжем,
Кочергой загребем,
Помелом заметем,
И пеплом забьем!
Не ходи в наше село!
Чур, чур наших коров!

— Чур, чур! — выкрикивала подпрыгивающая рядом с ней пышная молодуха, также обнаженная по пояс. Даже когда процессия подошла совсем близко к остолбеневшим мужчинам, Ватный с трудом узнал в этой фурии, с растрепанными волосами и фанатичным блеском голубых глаз недавнюю любовницу.
— Ал…Алена? — неуверенно спросил он. Тут же мигом смолкли и грохот и пение— шествующие женщины будто только сейчас заметили, что они не одни. Застыв в десяти шагах от обочины, они разглядывали поэта и его водителя так, будто не понимали, кто перед ними. Кроме Алены, Степан узнал и еще несколько женщин— всего несколько дней назад они исступленно хлопали на его творческом вечере.
— Алена, что вы делаете? — спросил он, чувствуя как где-то на хребте зарождается неприятный холодок, — что все это…
— Это он! — вскрикнула доярка, тыча в сторону поэта пухлым пальцем,— он наших коров хвалил! Он сглазил!
— Что ты нес… — возмущенный возглас поэта потонул в раздавшемся отовсюду многоголосом вое и грохоте палок, сковород и серпов.
— Чур! Чур! Коровья Смерть! Смерть! Смерть!
— Сидите в машине, Степан Алексеевич! — крикнул Коля, отбрасывая колесо и кидаясь к двери. Однако открыть ее он не успел: грузная, растрепанная старуха, с морщинистыми обвислыми грудями и безумными глазами швырнула в парня тяжелую палку. Палка ударила мужчину в висок и это стало сигналом остальным — целый шквал палок и камней обрушился на несчастного водителя. Через мгновение он оказался погребенным под грудой полуобнаженных женских тел. Острые ногти терзали кожу, выцарапывая глаза и разрывая рот. В чьей-то руке блеснул серп, опустившийся — и вновь поднявшийся, уже красный от крови. Вид стекающей алой влаги, казалось, окончательно привел женщин в исступление— с визгом, воем, истерическим смехом, они принялись терзать несчастного парня всем, что подвернулось под руку.
— Смерть, выйди вон, выйди с нашего села, изо всякого двора! Серпом тебя иссечем, палкой изобьем, помелом заметем, чтобы ты, смерть, не ходила, наших коров не морила! На сорок кусков тебя разметаем, по сорока дорогам разбросаем!
Стучащий от ужаса зубами поэт, сидел в машине, с ужасом наблюдая, как озверевшие бабы рвут на части еще шевелящееся кровавое месиво. Он не мог уехать – Коля по привычке сунул ключи в карман, а выйти сейчас наружу было равносильно самоубийству. Ватный вновь увидел Алену — лицо измазано кровью, сверкающие лихорадочным блеском глаза уставились на зажатое в руке вырванное сердце. Рядом беременная «опашница» ловила рукой летящие во все стороны алые брызги, растирая их по круглому животу.
— Смерть, смерть, уходи!
От Коли остались только окровавленные лохмотья, когда разъяренные дьяволицы обратили, наконец, внимание на второго мужчину. В машину полетели камни, со всех сторон посыпались удары палками, сковородами, серпами. Две дебелые молодухи запрыгнули на капот и Ватный с ужасом увидел их лица — искаженные мерзкими гримасами, с оскаленными зубами и налитыми кровью, как у разъяренного быка, глазами. В руках одной фурии был большой кол, вторая держала настоящую кувалду, которой и засадила в лобовое стекло. Осколки брызнули во все стороны, поранив лицо обезумевшему от ужаса поэту, в то время как со всех сторон машину раскачивали другие женщины, неумолчно выкрикивавшие слова призыва-заклинанья.
— Смерть, смерть, в нашем селе сорок девок, сорок баб, сорок маленьких ребят. Засекем тебя, зарубим!
— Пошли вон, — истошно заорал Степан Ватный, чувствуя, как между ног становится мокро и горячо, — сумасшедшие бабы, вооон!!!
Со звоном разбилось и боковое стекло, куда просунулось не менее десяти рук. Перед глазами Ватного мелькнуло лицо Алены — бледное, как встающая над небом луна, даже закатившиеся глаза напоминали белые бельма. Еще несколько женщин запрыгнуло на капот и через разбитое стекло тоже потянулись жадные руки. Ватный завизжал, когда они впились в его плоть, таща к себе, в то время как другие женщины пытались вытянуть поэта через боковое стекло. Ватный орал как резанный, чувствуя, как внутри него лопаются и разрываются внутренности, в то время, как руки и ноги режутся об осколки оконных стекол. Что-то громко хрустнуло, чудовищная боль пронзила его тело, и Степан еще успел увидеть, как сиденье стало красным от крови. А потом все поглотила тьма.
Еще с полчаса обезумевшие женщины разбрасывали по земле куски плоти, оставшиеся от двух мужчин. Другие в то время методично громили машину. Лишь когда от нее остался только изуродованный остов, а части тел широко разбросаны по залитому кровью полю, охватившее женщин безумие немного поутихло. Беременная, с вымазанным кровью животом, покорно встала посреди поля, пока ей на шею пристраивали самодельный хомут. Вновь загрохотали сковороды, палки и кастрюли и, под ритуальный напев, процессия, изгонявшая Коровью Смерть, вновь принялась опахивать обережный круг, как это испокон веков делалось в русских деревнях, в те времена, когда они еще не были тронуты заморскими соблазнами и пороками.