Слепень

[Lex Z]

Слепень

Сейчас я гнию, как может гнить только старик. Мои ноги в холоде, ворот в слюнях, руки почернели, точно отмороженные. Забавно, чем ближе мы к смерти, тем больше боимся её. Я слепну и вижу слепней в темноте. Они жрут мои губы и говорят ими такие прекрасные вещи.
Одни – что ночью можно задушиться о собственную тень.
Вторые – что где-то под землёй зарыты наши души, и сложены души из костей.
Но я не верю им, я не хочу их слушать. Я знаю, что иногда забредают третьи. Они терзают меня, мучат. Они говорят, что когда-то люди ходили по небу.
Фама Струпа «О дневниках и снах»

В такие ночи пропадают.
Месячный серп горел бледно и болезненно. Хаты в его стеклянном свете стали горбатыми уродами, переломанными могилами великанов. Деревья рвались из земли грязно, окостенело – калеки, припорошенные ледяной пылью. Хрустела под ногами корка, словно идёшь по выгнутым рёбрам. И вся эта убогость ночного хутора, вся его тревожная бледность – воняла холодом и мясом.
Казарь не боялся, не должен был. Чего – темени, звуков? Его таким не затравить. На Сечи головы летели - только глаза прикрой, раны жрала соль, лицо палил дымный ветер. Да, он-то, Казарь нагляделся, не ему в родном краю дрожать.
Слабоумные мотыли дымились в чахлом огне фонарей. Казарь шёл мимо, стиснув зубы. Он тронул замёрзшей рукой усы. И так на него злость навалилась, что хоть кричи. Такой позор и такая печаль. Как хочешь будь, а с дороги уже не свернёшь. И эти лоскуты, эти полотна меж деревьев, меж хат – угловатые, чернильные провалы. Кто-то там гудел, кто-то там шатался недобрый.
Щёлкнула сухая ветка.
Казарь вздрогнул, в ладонь привычно упал нож. Вот оно и выползло, вот оно...
- А ты чего у Слепня спросишь?
Никаких ужасов там не оказалось. Один лишь безусый Аким с соломой вместо волос и тупыми телячьими глазами. Его красная рубаха, в свете звёздных огарков, отливала синевой.
- Какое твоё дело?! – проворчал Казарь.
- Да просто любопытно. Я вот про Микашу спрошу. Ну… чего она про меня думает.
- Ничего она про тебя не думает. Сам подойди да спроси.
Аким передёрнул плечами, потом чудно свесил голову набок.
- Чего я – дурак - подходить?! А если она… ну, знаешь, что-нибудь эдакое скажет… нехорошее.
Казарь устал его уговаривать. Он тоже когда-то был молодым, тоже горел всей этой щенячьей дуростью. Да вот только Казарь тогда саблей размахивал и в седле крутился. Аким другой, совсем не ту тропу выбрал. Слепень, Господи помилуй. Этот пропащий решил со Слепнем шептаться.
- Страшно, - задумчиво произнёс Аким, - страшно оно получается.
Ветер прошёл сквозь них ледяными, острыми пальцами. Казарь напомнил себе, что ему-то точно не страшно. Он из другого теста слеплен, из другой стали выкован. Его уж не напугать.
- Может быть, - пробормотал он.
Аким почесал макушку.
- Он нас не утащит? Ну, Слепень.
Казарь ничего не ответил. Как тут ответишь? Может покойники и знают, но его, слава богу, в их число угодить не угораздило. Покамест.
«Один вопрос».
- Знаешь, - продолжал Аким, - про него всякого говорят. Помнится Фрол… ну, старый казак один - хотел у Слепня спросить про…
- Я знаю, чего он хотел спросить. И про лицо его обглоданное знаю, и про кость в сердце.
- Вот. А ещё…
- Хорош дров подкидывать, и без тебя тошно!
Тошно. Казарь не сказал «страшно». Не сказал, но подумал-то… Нет, один вопрос – он знал на что шёл. Один вопрос – остальное провались всё пропадом.
- Я ж-то… Я наоборот успокаиваюсь так, Казарь Степаныч.
- Молча успокаивайся.
Казарю этот его трёп, конечно, не нравился. Он ещё с Сечи вдоволь наслушался мальчишечьего вздора, знал, как люди сами пред собой брешут. И всё же в тишине ему стало неспокойно.
Побрёл дорогами молочный туман, заскакали сквозь его лапы далёкие фонари. Казарь уходил всё дальше от хутора, лес густел, нависал своими вычерненными рёбрами.
Иногда ему слышалось, будто бы из тумана выплывают голоса, окликивают его. Знакомые такие голоса, родные. Нет! Вздор, вздор – всё это пустое.
- Всё это пустое, - пробормотал Казырь, сплёвывая под ноги.
Птицы в лесу молчали? Или это только ему кажется?
- Я Слепня не так боюсь, - бросил будто и сам себе Аким, - оной ничего не ясно, не понятно с ним.
- Мм?
- Матрона с Коваными Зубами… её пуще всех боюсь. Она, говорят, тоже приходит. Слышал?
- Нет, - Казарь уже пожалел, что не промолчал.
А туман, падла, густел. Злой, неповоротливый и седой, как сам Север. Казарю всё время думалось, что там кто-то бродит, мелькает, но лишь силуэты, обескровленные образы.
Туман лица крадёт. Так говорят.
- Рассказывали, - продолжил Аким, - она как приходит, так на пороге семь раз постучит – не успеешь отворить – всё, считай, пропал.
- А коли успеешь?
- А тогда она руку свою протянет. Попросит у тебя мизинец.
- Мизинец?
- Ну. Но тут какое дело, если так ей протянешь – она тебя заберёт. Мизинец только резать надо. Тогда может и не схватит.
Казарь подумал, что хорошо бы начертить оберег, а ещё, что страсть как ему хочется покурить люльку. Но руку положил на нож.
Всё вокруг заплыло бельмом. Иногда из дымной стены вылетали клочки звуков и уносились дальше, в лес.
- А ты покажешь… это? – внезапно спросил Аким. – То, что для Слепня взял.
Казарь похлопал по суме.
- Я…
- Вон там! – перебил его Аким и так напряжённо - тревожный всем своим видом – уставился вдаль.
- Что?
- Там стоял… я видел. За деревьями.
- Кто? – Казарь оглянулся. – Кто стоял?
Аким шаг ускорил, пришлось поспевать за ним. А проклятая нога заныла, засаднила. Широченная полоса по бедру – нынче Сечь такие подарки раздавала.
- Да постой ты! – крикнул ему вслед Казарь.
- Там… - дребезжащий голос странно клубился в воздухе. – Там он стоял, чтоб меня. Н-надо быстрее.
Дубовый частокол неповоротливо выплыл из тумана. Крепкий, сделанный умело. Аким ошалело посмотрел на Казаря и тут же развернулся. Он так в ворота стучал, будто ему спину лижет огнём.
- Ну! – Казарь рванул его на себя, хлопнул по плечам. – Кого увидел?
- Вон… - глаза, что твоя луна и зубы стучат. – Прям… в-вон.
И кивнул в сторону леса.
- Да чтоб мне...
Туман расступился.
Там и правда стоял, да не один. Весь согбенный, но сильный и крепкий. Бесстыдно-нагой. В темноте по-собачьи сверкали глаза. Да и сам он был с пёсьей душой. Лицом совсем человек, телом человек, но внутри всё звериное. Безумное.
У плотоеда. Людолова.
Аким опять ударив в ворота…
…и весь лес взорвался визгом, скорёженным воплем. Человеческим. Но таким чудным, странным; в нём звенели слабоумные ноты.
- Откройте! – кричал Аким. – Откройте нам!
Людоловы медленно двинулись. Казарь увидел их розовые лица, искажённые злобой, жилистые руки, способные вмиг свернуть шею. Скалились зубы. Не острые, не клыки.
У них и зубы, как у людей.
Он спрятал нож за кисть. Послышались мелкие шаги у ворот.
- Принёс? – зычный мужской голос.
- Да! – крикнул Казарь, цепляясь за собственные слова.
- Слепня не встретил?
- Откройте! – взвизгнул Аким.
- Нет! Нет, не встретил.
Створки скрипучи отварились. Людоловы вместо того, чтобы броситься – попятились. Казарь только сейчас заметил острые начертания на частоколе. Красным и не к добру. Пороги от гостей. Молитвы, но старые и злые, как бесы. Мясные раны по дереву.
Они завалились внутрь - обезумевшие, растрёпанные, а за закрытыми воротами стонал десятиглаво лес.
- Они… Они же, - бормотал Аким, - так близко к хуторам не суются.
- Суются, бывает, - ответил дебелый старик, взлохмаченный и хмурый, - встанешь посреди ночи, а там собаки за дверью скребут, под порогом скулят. Ты дверь откроешь - прогнать, а оно уже проломилось в сени.
Казарь представил эту картину. Человек скрюченный, как животное, весь побледневший с горящими глазами и лицом, корчащимся от злобы.
- Всех к утру сожрут, - продолжил старик, - но первым делом они к дитям. Им дети слаще всего.
Жирные губы в младенческой крови.
- Давайте в дом, - пробормотал старик, - в доме никто не смотрит.
- Никто не смотрит? – спросил Аким, но слова утонули в тишине.
Казарь подумал, что тишина – не самый худший ответ. Не радовало всё остальное. Он теперь чувствовал болезненную обречённость, словно его заставили самому себе ногтем глаза выдавить.
- Они не придут? – прошептал Аким.
Казарь не знал.
***
Снаружи плавал удушливый туман, но снутри ломано вздрагивало пламя. Скользило оно по стенам и половицам, но окромя тусклого света ничего не разносило. Холод стоял трупный.
- Потому что ад давно замёрз, - ответил на немой вопрос старик, - и всё дышит сюда.
Казарь поморщился от сладковатого запаха гнили. Совсем ему это не нравилось, мертвечиной несло. Ещё и пыль, она тут саваном всё покрывала, всю комнату. И от того происходящее казалось мучительно медленным видением. Сном, который как придавил тебя утром могильной плитой – так ещё долго душит, не отпускает.
Уселись они за низкий стол. Казарь ещё раз оглянул комнату – что-то его смущало, что-то тут было неправильно.
- Ты значит – Харупа? - бросил он старику.
Тот промолчал. Ясно же и так. По седым шрамам на шее, по выдранным ноздрям каторжника. И по улыбке: прогрызенные щёки, жёлтые зубы торчат прям из рваных дыр. Где-то видно подгнивающие красно-коричневые дёсны. «Харупа, Харупа, - пели в народе, - кто же улыбку тебе подарил?».
- Всякое будет, - проворчал старик, - будут приходить разные, и страшно будет. Точно не вздрогнете?
- Не вздрогну, - Казарь облизал засохшие губы, - я решил.
- Р-решил, - повторил Аким, - Слепня позовём.
Это злобное имя, мгновенно повисло над ними дурным предчувствием. Тяжёлое и чёрное, как океан. А вслед за этим Казарь понял, что же смущало его. Иконы в углу.
Они все перевёрнутые были.
- Хорошо, - кивнул Харупа, - но не вздумайте тогда упрямиться, слышали? Вздумаете упрямиться - так оно всех уволочёт.
- Что скажешь, то и сделаю, - ответил Казарь.
И призадумался – не слишком ли легко такое бросил.
- Давай сюда, - Харупа протянул дряхлую, синюю руку.
Вот и настало время. Казарь вынул из сумы свечу – всю чёрную, будто и не свечка это вовсе, а кусок угля. Протянул.
- Где ты велел, там раздобыл.
- Вижу. Ещё и со всеми пальцами остался.
Аким глядел на свечу одновременно с ужасом и недоверием.
- Чудная, - только и выдохнул он.
- Теперь будем ждать, покуда явится… - старик замялся. - Ещё одна.
- Кто одна? – вопрошал Аким, и страх дрожал в его зрачках. – Кто явится?
- Упыриха.
- Госпади помилуй, - Казарь даже нарисовал в воздухе оберег.
Аким же замер, глядя в одну точку.
- С-север? - прошептал он одними губами.
- Да.
Казарь задохнулся. Он, конечно, слышал, что Харупа якшается с народом не здешним, нелюдским. Жуткие истории про его семь цепей, про мясные куклы, про зубы в болоте. Но Упыриха в этом доме, рядом с ними.
Сады из детских косточек.
- О-она сюда придёт? – промямлил Аким.
- Сюда придёт, - передразнил старик, - что ей ещё делать?!
- И она… и что?
- Ей лучше про Слепня известно. А ты хорош скулить – знал, на что шёл.
- Знал.
- Я вам обещать не могу, что всё гладко окажется, но, как на духу - если подальше от неё держаться надумаете, лучше выйдет.
Тут Казаря просить не надо было, он хоть в гроб от неё зароется – такие страшные вещи слышал. И всё же спросил. Спросил на свою дурную голову:
- А какие они? Ну, нелюди.
Харупа отвернулся куда-то в сторону, и его жуткий, откусанный нос стал бесьим рылом. По морщинистому лицу пошли чёрные полосы теней, как глубокие окалины. Весь он казался замёрзшим, древним духом. И даже тень на стене не дрожала за ним.
- Надо со двора старую кость приволочь, - сухо бросил Харупа.
- А падаль эта за забором? Они к нам не забредут.
- Может и забредут – ты знал, на что шёл.
«Один вопрос».
- Знал, - кивнул Казарь.
- Ну, и кто из вас пойдёт?
Казарь посмотрел на Акима. У того глаза ещё пуще округлились, губы зашлёпали. Того и гляди весь сединой изойдёт.
- К-казарь Степанович, я…
- Ладно. Сочтёмся.
- А…
- Всё равно хотел прогуляться, ногу размять.
Конечно, не хотел. Ох, как не хотел. Уж лучше её, ногу-то, спицами к полу прибить, чем идти.
- Обойдёшь дом, - сказал Харупа, - и за дровами. Возьмёшь топор там, не мой топор - утопцев. Им обрубишь от ребра. Главное, если позовут – ты даже к частоколу не подходи.
- Позовут?
- Начнут окрикивать – ты не ходи.
- Да кто начнёт?
- Я почём знаю?! Всё вокруг чует ночь. Приходит.
Об этом думать Казарь тоже не хотел. Он усилием заставил себя подняться да побрёл на двор. Дрожал весь.
И не от холода.
Снаружи парил туман, месяц очерчивал брёвна частокола белым. Тревожный, больной свет, таким только покойников укрывать.
В лесу больше не выли, не стонали. Тишина всё выела без остатка, даже зверьё умолкло. Хотя не мудрено – эта погань всю живность сжирает.
Как люди.
Казарь обошёл дом. За ним корявыми, скрюченными культями росло дерево, рядом сложили дрова.
Он же знал, на что идёт, знал за чей порог заходит. Теперь только и остаётся не думать, не насиловать голову мыслями. Они – эти мысли, как открытая рана, чем больше ковыряешь, тем хуже.
Казарь подошёл к брёвнам. Увидел топор – самый что ни на есть обыкновенный, только древко слегка погорело. Оглянулся, оглянулся и вырвал его из пня.
Тишина всё так же бродила вокруг. К добру и к горю. Казарь рад был никого не встретить, но что-то его тревожило. Всегда на самом краю взгляда мелькало и растворялось. Сердце грудь выламывало, бухало в висках. Дышит Казарь, а оно так громко, так хрипло в этой пустоте выходит. Чужое совсем.
Он заглянул за дерево. Там они лежали. Старые, обглоданные кости - целый скелет. Вот только Казарь не мог понять чей. Оно и не зверь и не рыба, не человек, но как бы всё сразу. Жуткое зрелище, такого на свете быть не должно.
Такого Казарь на Сечи не видел.
- Ыыыыхрррррр.
Прокатилось по лесу. Затрещали, завыли, как мученики, ломающиеся брёвна. Кроны в синей вышине медленно пошатнулись и исчезли, рухнули просто, как скошенные. Какой-то злой сон. Тут у Казаря дыхание заледенело, по спине прошла дрожь.
- Ыыыыыыхххххаа.
Кто-то там блуждал. Шатался меж стволов – слепой и буйный. Совсем близко.
И тут Казарь точно очнулся, понял, что за наваждение. Вмиг дубовый частокол стал плетёной изгородью, дюжие ворота – хлипкой калиткой. Он стоял внутри, шептал молитвы и успокаивал себя, но знал, чувствовал, что они никуда не ушли. Что они толпятся сразу за брёвнами, окружают. И вот уже лесные огоньки в тумане стали дикими глазами, вот призрачные шорохи налились угрозой. Там же шагов десять. Людоловы бродили в десяти шагах.
- Ыыыыыырррррхххххааа.
Людоловы и кто-то ещё.
«Может и забредут – ты знал, на что шёл» - вспыхнуло в голове. Он задохнулся, почувствовал прилив тошноты. Била мелкая дрожь.
Казарь обратился к заговорам, что куда старше молитв:
- Они со звёзд упали. Хапар, Велийшь, Скитающийся Голод. Упали и было их Тысяча Тысяч. Из золота да в червонных гробах. Упали они со звёзд. Упали и стали сыновьями себе. И отцами своими отцам.
Голос срывался, тряслись руки, пальцы его совсем обледенели. Казарь рубанул по скелету. Надломилась кость.
- Упали они со звёзд. Убили Птицу Луну…
Людоловы лепетали.
Он молил о зверином рёве, злобном, но понятном. Однако то была человеческая речь, тягучая и бессмысленная, как у малых детей.
- … и стали голодные…
Рубанул ещё раз.
- Голодные, как боги.
Казарь поднял кость. Побрёл обратно. Вот только… Только не добрёл.
Зыбким стал воздух, завертелись земные оси. Сам туман, в какой-то мерзкой шутке, привёл Казаря к частоколу. Он остановился прямо у щели. Хотелось бежать, кричать, брыкаться, но все эти желания не покидали голову. Оставались там, как в гробу заколоченные. А он мог только смотреть…
…как бредут к дому всякие. Выползают из призрачных, нездешних вод, плывут по небу. И лица все жуткие, такие… неправильные лица. Искажённые и невообразимые.
Они все смеялись над Казрем и в тоже время гневались на него.
- И Башня там была, - вернулся голос, - и Башня упала со звезды Полынь.
Он смог оторваться от дерева. Рядом скребли ногтями, жарко дышали в серебряной полутьме.
- И перевернулась Башня.
Казарь забился, вдохнул стынь. И ноги его обрели силу. Он рванул оттуда, побежал к дому, забыв о старых ранах. Мысли раскололись, сам ум потрескался. И страх стал править.
Казарь нёсся сквозь густые, белые лапы тумана. И шептал, шептал, шептал про себя:
- Башня упала. Башня перевернулась. Башня упала… Башня…
Лес за спиной не смеялся, не выл – только голодно смотрел, ждал.
«Всё вокруг чует ночь».
У самых дверей Казарь остановился. Пальцы побледнели – так крепко он сжимал кость. Точно мальчишкой стал, а этот обрубок – мамкина рука.
Дыхание в груди клокотало, спина вся дрожью изошла. И казалось ему, что на шею, на плечи кто-то давит. Словно сам бес сидит там и душит Казаря, душит.
Он всякого видел, не привык же, как баба труситься, но там другие вещи были. Человеческие вещи. Настоящие.
- Такого быть н-не может, - прошептал Казарь и толкнул дверь.
Внутри плясал всё тот же тусклый, холодный свет. Густые полосы, отороченные темнотой, шли по пыльным доскам. Смотрели перевёрнутые лики святых – такие же жуткие и непонятные, как твари за частоколом.
Нечестивые лица.
Первым за кого зацепился плавающий взгляд Казаря – был Аким. Весь всклоченный, напуганный так, словно это он за костью ходил, словно он их видел. Аким что-то шептал.
- Что такое? – спросил Казарь.
- П-пришла… на-она… - Аким судорожно втянул воздух. – Но… но…
Казарь выхватил образ Харупы в углу и…
Теперь он понял, что происходило, понял - на что глядел Аким.
- Пришла… - скулил тот. - Как же она…
Упыриха стояла там. Одетая лишь в чернильные полосы и отблески огня. Казарь в жизни таких женщин не видел. У него аж дыхание перехватило, глядя на налитую грудь, на плавный изгиб спины, на манящие бёдра, и лицо пригожее, чарующее. Струились по голым плечам смоляные волосы, длинные будто бы их с самого рождения не стригли. Упыриха была сказочно красива, но то краса – мёртвая, не человеческая. По бледной коже видел это Казарь, по хрустальным, недвижным глазам. По изуверскому её веселью на молодом лице.
- Она пришла, - прошептал Аким.
- Вижу, что пришла.
- Нет! Она… она так пришла, по д-дороге, - и губы его от ужаса искривились, - её людоловы не трогают.
Тут и до Казаря дошло. Он перехватил кость, будто шашку. Напустил на себя суровый вид, нахмурился, но колени – колени-то у него дрожали. Это что выходит – думал Казарь – он от той нечисти ушёл только, чтобы его здесь с другой заперли?
- Хороший, - сказала Упыриха старику. Сказала глядя точно на Казаря. - Этот лучше.
Он не знал, что делать – так и застыл на месте. Из памяти восстали все истории, склизкими червями пролезли в мысли. О нездешних народах. О том, как крали они людей, как сращивали с деревьями: не различить – где корка, а где кожа, где кровь, а где смола. Как терзали целые сады из плоти. Десятки, сотни лет. Такие муки, что не сосчитать.
Казарь всё смотрел на Упыриху. Что-то с ней было не ладно. Что-то… И тут его осенило. Глаза! Глаза у неё старые. Лицо молодое, красивое, а глаза древнее, чем у Харупы.
- Чего встал? – крикнул старик. – Принёс кость?
Казарь, наконец, сумел отвести взгляд.
- Там у ворот собираются… Там они идут…
- Знаю я, - Харупа весь дёргался, суетился, - знаю, что идут. Потому живее давай!
И забрал у Казаря кость, потом стащил с полки старый молоток и принялся им по ней долбить. Расколол, раздробил, а самые большие кусочки поволок к дверям. По дороге выглянул в окно, и всё лицо его исказил страх, только рваная улыбка осталась прежней.
Казарь в окно смотреть не стал.
- Как она пришла? – всё продолжал бормотать Аким.
По правде сказать, Казарь тоже хотел бы знать. Он даже думал спросить. Они же тут за одно, они же за Слепнем пришли. Нужно знать!
«Один вопрос».
Казарь было открыл рот, как вдруг Аким вскочил на ноги, рванул к окну.
- Они уже подбираются. Они молитвы сожрал… прям с дерева!
Харупа гвоздями вбивал осколки костей над дверью. Чудная арка напоминала оскалившиеся зубы. Он что-то бормотал, но Казарь не мог расслышать, как следует. Про пришлых. Что-то про пришлых.
- Надо уходить! – Аким метался по комнате. – Зря… Зря-зря-зря! Надо нам уходить.
Его голос срывался на визг, взгляд бешено блуждал по углам.
- Казарь Степаныч, - теперь проступила мольба, - как нам?.. надо уйти.
И Казарь понял, что сам стоит - ни жив, ни мёртв, но ещё сильнее его душат чужие страхи. Тревога Харупы, дикий ужас Акима – они клубились в спёртом воздухе, давили неподъёмной глыбой.
И тогда Упыриха шагнула вперёд, протянула холодную свою, белую ручку.
- Пойдём со мной, дитя. Пойдём – я тебя выведу.
Аким тупо уставился. Казарь тоже не знал, как быть. У него где-то спрятан нож. Точно спрятан. Да он позабыл где, он всё позабыл.
- К-куда? – прошептал Аким.
- Давай. Иди-иди. Я выведу, - Упыриха вся неестественно выгнулась, как насекомое какое, - я тебя спасу, дитя.
- Стой на месте, - процедил Казарь сквозь стиснутые зубы.
- У тебя там что-то… - продолжала Упыриха, - Что-то застряло.
И Казарь уже не знал, слушается ли его тело или нечто злобное и холодное ведёт вперёд.
Шаг.
Аким тоже ступил, весь бледный, с дрожащими губами.
- Дай я посмотрю, - шёпот Упырихи мягко обволакивал, - там у тебя… застряло.
А Казарь больше не видел перед собой чудовище. Все старинные россказни испарились, затихли. Сейчас он мог только смотреть на прекрасное лицо, на манящее молодое тело. И голос. Слушать голос – такой, что нашёптывает прямо его душе.
- Позволь мне помочь, дитя. Сердце… В сердце твоём…
И Казарь понял, что были нелюди ни кошмарами, ни изуверами. Это ангелы. Ангелы спустились к людям.
- У тебя в сердце косточка. Позволь я помогу.
Такие порочные. Почему ангелы такие порочные?
- Позволь, - сказала Упыриха, когда Аким остановился в трёх шагах от неё, - я вырву её. Вытащу кость.
И Казарь вдруг почувствовал, что дышать ему тяжело. Что в груди чужое сидит. Давит. Прям в сердце она. Как кость в сердце могла оказаться?
- Иди, дитя. И…
- Довольно! – сухой, низкий. Скрип рядом с мелодичным голосом Упырихи.
И всё же Казарь узнал в нём Харупу. Вспомнил. Он всё вспомнил, и ему стало тошно, стало жутко. Что за морок?
Аким же отскочил назад, как ошпаренный. Он больше не кричал, не суетился, только причитал. И солёные слёзы текли по его щекам.
- Хватит этого! Полно! – ревел старик. – Ты помнишь уговор!
Но Упыриха только смеялась, словно всё кругом было шуткой. Если оно шутка – задумался Казарь – то самая жестокая.
- Ты дала согласие, - продолжал Харупа, - я железо сносил? Мясо выел? Кости закопал?
- Закопал-закопал, - она улыбнулась. Ангелы улыбаются, как черти. - Ты постарался.
- Ты дала согласие, - повторил старик.
Но Упыриха не ответила, только ухмыльнулась своим мыслям. Казарь вспомнил, что ещё слышал о них. Безумие. В их любви безумие, в их надежде безумие и спасение их безумно.
- Подними тать! – Харупа кивнул на Акима. – Замки повешены, слова сказаны.
Он достал чёрную свечу.
- Теперь дело за худшим.
Казарь встряхнул Акима за плечи.
- Ну, чего ты. Микаша, помнишь? Ты про Микашу хотел спросить.
Снаружи поднялся дикий вой, скрипели брёвна, шатались створки. Они пришли, они ломились. Ногтями скребли шершавые доски.
- Сейчас будут заходить, но не эти - Харупа так серьёзно произнёс это, что Казарю стало не по себе, - они будут звать. Они забрать захотят.
Он отдал свечу Упырихи.
- Делайте то, чего я скажу, - продолжил старик, - когда свет загорится – слушайте только меня.
Дом точно шатался, переворачивались стулья и падали горшки. Вой пожрал все прочие звуки. Мир сужался. Мир вокруг них сжирали.
- Слепень будет последним! Он в заколоченном сундуке да с гвоздями в венце. Он позже остальных приходит.
А потом Упыриха что-то прошептала и подула на свечу. Так горящие задувают, а эта потухшая.
И цвета надломились. Всё исчезло – темень выгрызла глаза, и Казарь точно повис в чернильной пустоте. Немой, глухой и слепой.
Внезапно загорелась свеча, но чудно. Вывернутым, мёртвым пламенем. Серым. Серые круги света задрожали на полу, блеснули на стёклах. Казарь видел, как они очерчивают лицо Упырихи. Потом и Харупу увидел, Акима тоже.
Они все казались призраками, обледенелыми душами.
- Не выходить из света! – приказал Харупа.
Вокруг плавала темнота. Бесконечная, густая и вязкая. Да, и тяжёлая такая, неподъёмная глыба.
Вой исчез, никто больше не ломился в дом.
- Что это? – только и сумел выдавить Аким.
- Больше не они у нас в гостях, - ответил Харупа, - теперь нет.
Казарь как бы себя не уговаривал, как бы не держался за здравые мысли – глянул в окно. Сперва ему всё серым казалось, смешанным неразборчивым. Но потом картина вспыхнула.
Ад.
То был ад, но такой диковинный. Не пылающий, не вопящий, но полный ужасающих чудес. Там бродили в лунных росчерках бледные силуэты, но были они недоступны самому пониманию. Появлялись и близко и далеко одновременно. И сидели на чёрных иглах птицы с человеческими лицами. Лица эти вечно искажала злоба, боль, и шли чёрные трещины по самой коже. Затем Казарь перевёл взгляд к вычерненному пустому небу. Там ходили они, прям по воздуху вышагивали. Спускались на вороных, опускались в кованных гробах. Гости… Нет, хозяева пришли.
- Не смотри! – приказал старик. – Они нас не слышат. Даст бог, и не увидят. Повезёт – все мимо пройдут. Только Слепня звали.
- А не повезёт?
Харупа провёл дряхлым пальцем по лицу, очертил свою дикую, вырезанную улыбку.
- Захаживал… другой, - прохрипел он, - заставил меня смеяться, пока у детей моих ладони и пятки вырывал.
Больше никто не говорил.
Только дребезжащий, надрывный, точно скрип пилы, смех висел за окном. Какие-то нечеловеческие звуки летали. Их и умом не вообразить, и ушами не услышать. Говорят они только с темнотой внутри, шепчут костям под кожей, скорёженным, трусливым мыслям.
Казарь отвернулся от окна, но чувствовал - снаружи кто-то смотрит, наблюдает за ними. Тысяча слепых глаз.
- Думайте, что спрашивать, - внезапно бросил Харупа, - чтобы Слепень всё понял, чтобы Слепень не разгневался.
Что же такое – хотелось знать Казарю – намеревается спросить сам старик? Он же всё понимал: риск, опасность. Что же?
- А сам?
- Я первым буду спрашивать.
- И про чт… - Казарь не успел договорить.
Дыщь…
За пределами серого круга царила непроницаемая чернота, но даже сквозь неё можно было понять, откуда доносился стук.
- Как они увидели? – прошептал в пустоту Харупа.
Дыщь…
- Э-эт… - скулил Аким.
- Нужно открыть, - сказал старик, - не откроем – хуже будет.
- А кости над дверью? Ты кости забивал! Оно ж должно…
Дыщь…
- Ничего оно не должно! Я сказал меня слушать? Сказал. Не отворим – и конец.
Дыщь…
- Я…
- Ты! – кивнул Харупа. – И этого бери.
Он с силой, диковинной для старика, толкнул дрожащего Акима в темноту.
- Что ты…
- Пшёл!
Казарь шагнул из света. Всё вокруг тут же сгустилось, поплыли стены, исчез потолок. Впереди он разобрал спину Акима. Туманное очертание.
Дыщь…
- Пойдём, - прохрипел ему Казарь. Не успокоить, самому успокоиться.
- Ма-ма… М-матрона, - мямлил Аким; плечи дрожали от немого плача, - с Кованными Зубами.
Дыщь…
Мизинец – думал Казарь – мизинец это и не так страшно. Жизнь всяко дороже.
Дверь казалась грубым, обглоданным гробом. И ему предстояло открыть этот гроб, заглянуть внутрь. Поползли корявые тени от далёкой свечи. Руки.
На руки они похожи, что б его.
Казарь толкнул створку. Не сильно, так, чтобы не видеть, кто за ней стоит.
Аким дрожал совсем рядом. Он больше не пытался схорониться за спиной Казаря – застыл восковой куклой у двери. Глаза широко распахнуты, рот судорожно хватает воздух.
Темнота у него в горле клубилась.
А потом это оказалось внутри. Сгоревшая, обглоданная рука. Длинная, как верёвка висельника. Так быть не могло: она одновременно казалось косматой, когтистой и трупной с синей кожей и вырванными ногтями. Две мерзости, словно наслаивались друг на друга.
Мизинец.
И тут Казарь посмотрел на Акима. Постоянно его надо выгораживать, так и теперь за него палец резать?
Сочтёмся.
- Давай-ка сюда.
Аким даже не вздрогнул, когда Казарь схватил его за руку, дёрнул к свету.
- Совсем быстро. Чик и всё.
Начал шарить в поисках ножа… Не нашёл. Неужели? Неужели Казарь его выронил, когда бежал?
Казалось, рука Матроны приблизилась.
Грызть… Палец грызть придётся.
Аким был мёртв. Он смотрел пустыми глазами, он не двигался. Казарю показалось, что даже грудь у него не вздымалась. Тело осталось, а ум весь вышел.
Что ему теперь будет?! Зато сколько жизней спасёт.
- Нее-хрт! – внезапно завопил Аким.
Дёрнулся он совсем нежданно, да не разобрал ничего в темноте. Ослеплённый ужасом пошатнулся в сторону двери.
И в застывшем мгновении Казарь выхватил его телячьи глаза и солому волос.
- Куда ж! – только и успел он крикнуть, когда чёрная рука сгребла Акима за горло и утащила. Выломала бесовской своей силой на улицу, будто бы куклу.
Дверь с грохотом захлопнулась, но даже в этом шуме Казарь сумел разобрать дикий визг Акима, словно его живьём варили. Бешенный, ломаный вопль.
Казарь бросился к свету. Он чувствовал, как что-то тянет его назад, хватает за одежды, за плечи. Темнота вставала на дыбы, вращалась и подпрыгивала. Рвались чёрные лоскуты, мелькали мутные, слепые окна.
В серый свет Казарь вбежал совсем одичавший. Его колотило, зубы стучали, и казалось, что сама темнота его изодрала, изгрызла. Он зажмурился – уши проколола тишина.
- Поднимайся! – кто-то дёрнул его за руку.
Казарь открыл глаза.
Старик с изуродованным лицом. Очень знакомый.
- Давай-давай. Он уже близко.
Да, Казарь уже видел это лицо.
- Ну-ка, - иссохшая рука влепила пощёчину. Мир полыхнул красным.
- Ненда...
- Да проснись ты, окаянный! Говори! Говори что-нибудь.
- Что? – всё плавало во взгляде Казаря.
- Что у Слепня спросишь? Ну!
Спросит. Он что-то хотел спросить. Да. Что-то важное.
- Я… Я…
- С каким вопросом ты пришёл?
- Да-а.
«Один вопрос».
Казарь дёрнулся в чужих руках, словно эти руки его топили. Огляделся – рядом стоял Харупа, чуть дальше Упыриха. Бледный свет очерчивал серый круг на досках.
- Я про жену спрошу, - Казарь с трудом мог дышать; воздух сгустился, - про дочку. Я уходил на зиму в Краг, служить тамошнему князьку. А как вернулся – дом пуст.
- Людоловы?
- Нет. Ничего не тронуто, не разрушено, не надломлено. Будто испарились они.
- И ты знаться…
- Да. Где они спрошу.
- Скоро, - пробормотал Харупа глядя в темноту, - скоро спросишь.
Казарь чувствовал себя в крошечной лодке, посреди бескрайнего смоляного океана. И лодка его тонула. С каждой секундой зачерпывала больше и больше темноты.
- А как же он спросит? – внезапно сказала Упыриха старику.
Тот нахмурился.
- Спросит. Ждём.
- Нет, как же он спросит – мёртвый?
Казарь только удивлённо посмотрел на неё.
- А, ты видно не знаешь, - она улыбнулась Харупе, - он же не знает.
- Замолчи! - крикнул тот.
- Замолчать? Так мне не говорить ему?
Казарь стоял на самом краю серого круга, казалось, дальше разверзался обрыв. Лучше б там и правда был обрыв.
- О чём она?
- Не слушай, - отмахнулся Харупа, - Слепень. Он уже совсем близко.
- Нет, пусть говори…
- Ты забыл? Ты забыл, кого должен слушать, если не хочешь сдохнуть?
Упыриха хихикнула.
- Всё равно сдохнет.
Казарь посмотрел прямо в её мёртвые, стеклянные глаза.
- Кто меня убьёт? – спросил он.
Упыриха кивнула на Харупу. Тот застыл в гневе и неверии.
- Ты обещала, - только и процедил.
- Наш договор, да? Я тебе обещала? – и она презрительно скривилась. – Твои пыльные подачки мне больше не нужны. Зачем, если появились подарки куда лучше?
- Тварь, - прошипел Харупа, - ты просто сумасшедшая тварь! У нас был уговор!
Но Упыриха будто бы и не слышала его.
- Слепню надо мяса, - сказала она Казарю, - ты - это мясо.
- Цена?
- Он всё продумал, наш улыбающийся хитрец, - смеялась Упыриха, - он так умно обыграл. Приготовил вопрос. Вот только… Да-а, вот только мясо сегодня – он сам.
Харупа даже не успел вздрогнуть. Упыриха бросилась к нему, легком перехватила за горло и швырнула на землю. Старик только глухо каркнуть успел. Но вот свеча – свеча вырвалась из её рук. Свет затрепетал, порвался на лоскуты.
Казарь кинулся поднять, а вокруг серые полосы лезвиями прорезали темноту. Всё исчезло. И Харупа, и Упыриха утонули во мраке. Погасли их голоса.
Казарь осторожно провёл свечой, разгоняя тени. Пусто. Были и исчезли.
«Не выходить из света!»
Всё оказалось ложью. Аким сейчас, наверное, разорван в неведомом краю. Харупа хотел его Слепню продать. А Упыриха… помогла. Что за новая награда, о чём она говорила?
Не важно. Мрак её уволок. Всех, всех забрали.
Он теперь один. Только свеча тлеет в дрожащих руках, и серый свет норовит растаять.
Один или... Казарь затаил дыхание. А что, если они ждут его на границе темноты. Прямо сейчас смотрят, тянут бледные руки.
Круг. Пока он в кругу всё хорошо. Должно быть хорошо. Так Харупа сказал, а Харупа… мёртв.
Внезапно доски затрещали, хрустнули балки наверху, и что-то огромное будто бы когтистой лапой провело по половицам.
Зашатался весь дом, а вместе с ним заскользили пятна света на полу. Казарь ладонью защищал серый огонёк. Потухнет он – потухнет весь мир.
А потом явился Слепень.
И Казарь понял, что он есть всё. Клубящийся мрак, скрип снаружи, призрачные шорохи. Дом стал пылинкой, листом на воде, и под ним Левиафаном проплывал Слепень. Такой большой, что и не увидеть. Такой большой, что ад ему не преграда. Такой, что всякий перед ним слеп.
Сейчас – думал Казарь – сейчас. Один вопрос. Ради него он душу себе растерзал, ради него спустился в этот злобный беззвёздный мир. Теперь уж пути назад нет. Путь назад пожрали людоловы, путь назад растерзала Матрона со Стальными Зубами. Путь назад ему преграждал сам Слепень.
Жестокий, как Бог.
- Где… - Казарь осёкся; голос совсем сточился, стал хриплым, шершавым.
- Где мои жена и дочка?
Да-а. Он дал слово. Он узнает. Может быть даже…
Что-то врезалось в крышу, вырвало из стены бревно, и оно чёрной кляксой пронеслось у Казаря перед носом. Влетело в стол, проломило доски. Иконы падали на пол, как осколки разбитого зеркала.
Огонь норовил угаснуть в любую секунду.
А потом раздался голос. Из каждого угла, из каждой щели. Глубокий, как море и густой, как чёрная смола.
Один вопрос. Всего один вопрос. И вот, наконец…
- В ЗЕМЛЕ!
… ответ.
Казарь что-то кричал. Точно, но он сам не знал что. Его голос раздавил скрип ломающихся брёвен. Вырвали дверь, посыпались осколки стекла. Что-то неведомое, огромное блуждало в темноте. Буйное оно разрушало дом, громило старые доски.
И холодный ветер сожрал свет в его руках.
***
Он умер. Точно умер, как иначе. Однако мёртвые не открывают глаза.
Казарь дождался, пока с мира сойдёт туманная пелена. Затем огляделся. В комнате всё так же царила темнота, но теперь сквозь дыры в разрушенной крыше на пол стекали розовые лучи рассвета.
Рассвет.
Он посмотрел на ужасные выбоины в стенах, на сорванные доски и проломленные половицы. И наткнулся на гигантский отпечаток. Не лапа звериная. Человеческой руки след. А в нём кровавое месиво. Лопнувшая, раздавленная плоть.
Харупа.
Казарь приподнялся. Жутко кружилась голова. Наверное, ему следовало кричать, выть волком от жуткого ответа Слепня, от лживости самой сделки. Следовало, но Казарь мог только улыбаться рассветным огням, улыбаться своей жизни.
Никогда! Господи, никогда он так не радовался. Всё закончилось, как рукой смыло кошмары. А он, Казарь-то больше ни в жизнь с подобной мерзостью не свяжется. Никогда!
И он просто сидел посреди разрушенного дома, и плакал. Ронял слёзы на разбитый пол.
Слёзы счастья.
- Не плачь, - горячий шёпот над самым ухом, - не плачь, дитя.
Казарь попытался встать, но его придавили к земле. Ударили о половицы. И ещё раз. Не человеческая сила, нелюдская.
- Позволь соберу твои слёзы, - из темноты выплыло бледное лицо Упырихи.
Через лоб у неё проходила длинная красная полоса, а волосы с одной стороны все слиплись. Она улыбнулась, и зубы у неё тоже были порозовевшими от крови.
Холодные пальцы стиснули Казарю скулы, смахнули слезу с щеки.
И он понял, что за ошибку допустил. Какой вопрос следовало задать.
- Зачем нам стариковский хлам, - говорила Упыриха, - я другую награду себе выбрала.
Казарь забился, заизвивался, что бешенный. Но его сопротивление мгновенно погасил удар в живот. Бледные руки сильно придавили к полу.
- Ну-ну. Ты мне целый нужен.
Казарь хотел было поднять руку, но та налилась слабостью, и вышла у него лишь жалкая отмашка. А потом поехал развороченный потолок, поехали калеченные стены. Его тащили.
- Тебе повезло, - лился голос Упырихи, но где-то не здесь, где-то за гранью жизни Казаря, - не каждому выпадает такая честь.
Его грубо бросили за порог. Мир сменялся красными полосами и чёрными комьями земли. Хохотал огнём. Казарь ударился головой, задохнулся собственным криком. Горло обожгла рвота, а рука стала липкой от крови.
Потом пришли лица. Людоловы окружали его со всех сторон. Такие мерзкие, такие беспощадные. Они, лишённые всякого сознания, пожирали Казаря безумными взглядами. Скалили мелкие свои человеческие зубы.
- Нет. Нет, не бойся их, - успокаивала Упыриха, - они не тронут. Не тебя.
Её красивое лицо оказалось совсем близко. Позади рассветом пылал хутор.
- Тут закончим, - прошептала она, - и пойдём гулять по саду.
В этих мёртвых, стеклянных глазах Казарь видел своё отражение. Седым.
Седым он был.