Конкурс - Место под крышкой

[Lex Z]

Место под крышкой

Скопив к шестидесяти годам небольшой капиталец, Отто Лехтинен решил покинуть родную Финляндию и провести остаток жизни где-нибудь на юге Италии.
Самолет шел на посадку. Он плавно кренился то в одну, то в другую сторону, словно готовясь глотнуть из гигантской, пронзительно голубой чаши залива, на берегах которого вольными уступами раскинулся древний город.
«Никуда больше не полечу — здесь поселюсь, здесь так свежо и просторно! — твердо решил Отто, с трудом переставляя затекшие ноги. От запаха в салоне самолета накатывали приступы тошноты, а от низких скругленных потолков стискивала горло паника.
В городе жил первый или, нет, кажется, второй бывший муж матери Отто, все звавший погостить. Из аэропорта Лехтинен отправился сразу к нему.
— Умер, — коротко, на ломаном английском, сказала хозяйка дома, где тот много лет снимал комнату. — Уж с месяц. Хотите — живите. Недорого беру.
Комната очень понравилась Отто. Спальня и кухня разделялись красивой аркой. После тесноты самолета Отто с удовольствием глядел на высокие потолки, светло-кремовые стены, на большие окна с распахнутыми деревянными ставнями. На потолке висела хрустальная люстра, сделанная в форме виноградной грозди.
«Сей нежный грот, где с моря легкий ветерок частенько отдыхает» — промурлыкал он себе под нос песенку собственного сочинения, рассматривая потолочный бордюр в виде ракушек. Господин Лехтинен был впечатлителен и сентиментален.
Особенно ему понравилось отсутствие сундуков — этаких массивных уродов с обитыми железом углами, которые окружали его с детства. Однажды мать, не заметив, случайно заперла играющего в прятки сына в таком сундуке. Мальчик целый день просидел среди затхлых тряпок, расшитых стекляшками, бисером и колючей бахромой юбок и пыльных балетных пачек, задыхаясь и тщетно зовя на помощь. Он, маленький, очень боялся чумы, которую, по словам матери, привозили на берег крысы из дальних стран на больших кораблях, где всегда стоят такие вот сундуки, ржавые от морской воды… Слишком часто оставляя Отто нянькам, мать забывала, что у нее есть сын. Только на старости лет, намотавшись по свету с гастролями, мать осела в каком-то кабаре родного городка Уусикарлепюю, наставляя юных танцовщиц.
«Отчего, интересно, умер старик? — подумал Отто. — Надо бы хозяйку спросить. В газетах пишут, что вирус гриппа становится опасным, а еще вспышки на Солнце. Да и китайцы могут диверсию устроить, все бывает в этом мире. Хотя, может просто от старости».
У мраморного подоконника оказался отколот угол, под ним на мраморной же плитке пола обнаружилась трещина. Хозяйка обещала позвать мастера. Перейдя на родной язык, она принялась длинно и путано объяснять, что мастер завтра празднует свадьбу четвертой дочери, такой хорошенькой молодой особы... Отто, ничего толком не поняв, махнул рукой.
Одним словом, в такой комнате вполне можно прожить до конца жизни, решил Отто, ужиная булочкой и стаканом вина: для пищеварения хорошо и от простуды на всякий случай. Отто положил на стол газеты, который он прихватил из самолета — когда он тут освоится и заведет маленький садик около дома, в эти газеты можно будет заворачивать садовые инструменты. Распаковал чемодан — с собой он привез только самое необходимое, здесь все гораздо дешевле — и лег спать на свежие простыни. Пахло магнолиями. За окном трещали цикады, высоко над землей в пальмовых листьях возились летучие мыши.

* * *

На следующий день, после обеда, заперев дверь на новенький замок, Отто отправился знакомиться с городом.
Множество похожих друг на друга улочек бежали, как ручейки, мимо его дома куда-то вниз, должно быть, к гранитной набережной, докам, причалам и еще бог знает в какие местечки вдоль залива. Повсюду шла оживленная торговля — в магазинчиках, на лотках и прямо на камнях мостовой.
Отто шел не спеша, оглядывался с умилением, улыбаясь всем подряд. Как же здесь славно!
Скоро он вышел на набережную. Пахнуло свежестью.
До самого горизонта искрилось теплое море, в вышине кричали чайки, падали к самой воде и снова взмывали в небо. Паруса лодочек были похожи на белые барашки.
Загудел пароход, большой, белый, чистенький. «Везет, должно быть, шоколад из Бразилии для маленьких кофеен, — подумал Отто и тихонечко замурлыкал под нос песенку из детства. — Ах, зачем меня не догадался взять с собою в море капитан...» Он шел и шел вдоль набережной; под куполом неба, накрывавшим залив, жило и дышало свое особое пространство, непохожее на то, что осталось на родине, и время вокруг тоже шло как-то по-своему.
Вдруг он заметил девушку в балетной пачке, танцующую на парапете. Она ловко переставляла ножки, издалека похожие на две длинные белые спицы. «Или, скорее, на странные ножницы», подумал, подходя ближе, Отто. На длинные, посверкивающие на солнце изящные лезвия, что-то непрестанно торопливо режущие и иногда ловко сгибающиеся посерединке. Отто никогда особенно не понимал балета, относился к нему равнодушно, но что-то в танцовщице ему не понравилось. Уж очень механически она задирала ноги — как будто, раз начав свое па, балерина не могла остановить движений, которые становились резкими, суетливыми. Впрочем, ей подавали охотно.
Возвращался он затемно. На набережной включились фонари. Он шел домой теми же улочками, сквозь веселые толпы, все так же улыбаясь по сторонам. Но в какой-то момент заблудился, потому что один дом, стоявший, как ему, казалось, почти у самой набережной, неожиданно оказался совсем не в том месте. Дом был выкрашен лимонно-желтой краской, его освещали два больших чугунных фонаря — шары мягкого света на причудливых стеблях. Кто-то тихонько пел «Вернись в Сорренто». На глаза Отто стремительно навернулись слезы. Боже мой! Давно надо было сюда перебираться! Вся жизнь Отто пропиталась эгоизмом и жадностью матери, превратившей их скромную квартирку на окраине маленько финского города в грязную гримерку, в хранилище сценической дребедени и проходной двор. И ее вечное пьянство и бесстыдная гульба с девками-танцовщицами, с молоденькими любовниками, с толпами каких-то знакомых, которых мать подбирала по всему свету! На него мать почти не тратилась, часто он сидел впроголодь, одно время она носилась с идеей сделать из него певца-кастрата для своей постановки… Мать ни разу не купила ему ни единой игрушки, а свою скромную карьеру банковского служащего Отто, закончившего бесплатную школу для бедных, пришлось начинать с нуля. К счастью, Отто все-таки удалось определить мать в дом престарелых, а ее разнообразнейший и недешевый хлам выгодно распродать. Тем самым Отто сумел хотя бы отчасти ускорить свой переезд в город у моря.
Ему нравилось смотреть, как она плакала тогда, размазывая тушь и помаду по дряблым щекам, просила оставить хотя бы платья. Он чувствовал себя сильным, уверенным в себе — от того, что хотя бы раз не дал ей то, чего она желала.
Некоторое время у Отто зачем-то хранилась одна ее вещь, занятная своей никчемностью: большая тяжеленная шкатулка с массивной толстоногой балериной наверху. Скорее даже сундук, а не шкатулка, открывавшаяся сбоку, не с крышкой, а с дверцей. Шкатулка напоминала русскую матрешку — за дверцей еще дверца, за ней еще и еще. А в самой глубине — вырезанный из кости городок, не больше блюдца, подсвеченный хитрыми зеркальцами, с домами, улицами, башенками, даже маленькими пушечками. Этот нелепый сундук Отто, разумеется, тоже продал. В нем совсем не было места для полезных вещей.
Все реже тревожили его воспоминания, как он, маленький, задыхаясь в сигаретном дыму, силится заснуть под пьяные вопли, хохот, стоны и хриплую колыбельную матери: «в вечерних ресторанах, в парижский балаганах, в дешевом электрическом раю…»
Отто пришел в свой новый дом и крепко безмятежно уснул.

* * *

Первое, что, проснувшись, он увидел в раскрытые окна спальни — лимонно-желтый дом. Отто вскочил, подбежал к окну, недоверчиво протянул руку и дотронулся до его отштукатуренной стены. При дневном свете дом выглядел грязно-лиловым. Умывшись, торопливо съев булочку и выпив стакан молока, он зачем-то схватил зонтик с тяжелым металлическим набалдашником и выбежал на улицу. Запах моря ударил в ноздри, в лицо швырнуло мелкими солеными брызгами — опешивший Отто оказался прямо на набережной. Ступеньки его крылечка были в засохшей пене прибоя.
На парапете, метрах в двадцати от него, снова танцевала вчерашняя балерина. Растерянный, он машинально оглядел ее всю — ее пачку с грязноватым серым кружевом, черные пуанты с пыльными шелковыми лентами, напоминавшими крысиные хвостики, с неряшливой бахромой обтрепавшихся ниток. Мускулистые неженственные ноги, обтянутые дырявыми чулками, выделывали резкие па, большие руки тяжело поднимались и опускались в ставшем плотным воздухе.
Отто вздрогнул, точно очнувшись. Что здесь такое делается!? Вокруг по-вчерашнему весело сновали люди, но он не знал языка… Надо спросить хозяйку!
Вход в квартиру хозяйки был с торца дома, но его перегородила палатка, где бойкий мальчишка торговал мандаринами. «Ну, ладно, — думал Отто, — спрошу тогда вечером… Но почему ж так все стало близко? Может, от вулкана, что недалеко от залива, сильно едет почва? Вулкан просыпается!? Этого еще не хватало! Но жители спокойны, а они-то уж понимают, что к чему. Интересно, бывают же движения земной коры из-за подземных извержений? А бывают подземные извержения? Что-то я такое читал в газете…»
Отто не знал. И пошел в кофейню.
«Надо подойти к делу практически, — рассуждал Лехтинен, прихлебывая вкусный пенистый капуччино, — надо измерить расстояния на мостовой. Хотя с линейкой я буду смотреться глуповато… Тогда надо сделать вот что!»
Он решительно сел на крылечко перед своей квартирой, некоторое время сидел, внимательно наблюдая за стеной ближайшего дома. Ничего не двигалось, не подкрадывалось, не сползало. «Просто я плохо знаю город», — решил Отто, успокаиваясь. Чайки все также летали над морем, Отто засмотрелся на барашки прибоя…
Неожиданно наступил вечер. Казалось, вот только что ярко сияло солнце, и вдруг уже небо в звездах. Отто пожал плечами — наверное, на юге так и должно быть — встал, пошел к себе. Обнаружив на столе жареную форель, которую ему заботливо оставила хозяйка, с аппетитом поужинал и лег спать.
…Проснулся Отто от ощущения чего-то твердого и холодного, упирающегося в грудь. Открыл глаза и несколько минут не мог понять, где находится.
Его просторная светлая комната превратилась в нечто похожее на давленую жестянку из-под кофе, противоположные стены, покрытые трещинами лопнувшей штукатурки, почти съехались друг к другу, потолок опустился, пол приподнялся неровными горбами. Отто безуспешно попытался встать — его прижимала к кровати висевшая на потолке хрустальная люстра, холодные стекляшки расположились на груди, как блестящие змейки.
Вдруг рухнул на бок платяной шкаф, наискось застряв между стенами, на Отто посыпалась одежда. Он задохнулся, замотал головой, судорожно задергал ногами. Откуда все эти пестрые тряпки и кружева!?
— Это не мои вещи! Не мои! — пискляво закричал он. Как наяву увидел вдруг лицо матери.
— Оу! — оценивающе говорила она своим чарующим хрипловатым контральто, затягиваясь сигаретой. — Какой у тебя писклявый голосок. Хочешь, будешь ездить со мной, петь? А я буду танцевать. Тоненький голос можно сделать очень дорогим, малыш, надо вот только нам кое-что…
— Нет! — шептал он, зажмурившись и прижимая ладони к ушам. — Нет, не надо, не надо…
А вокруг все ревело как пламя, выло, орало на незнакомых языках, остервенело плясало — со всего света в гримерку матери набились непонятные чужие люди. Их жар, их потные тела, их энергичные раззявленные рты что-то делали со светом, с пространством и временем вокруг, заставляя мир крутиться, сжиматься, расширяться по их больной прихоти или призывая к жизни древние, неизвестные человеку законы природы, которые, быть может, когда-то управляли дикой первозданной Землей…
Отто опустил руки. Тишина вокруг. Это все показалось, это давно забытые тени прошлого, рассеявшиеся с последней проданной вещью. Как умоляла мать не продавать их, а он сделал ей назло!
Отто открыл глаза и снова попытался оттолкнуть люстру…
Балерина стояла в арке, немного согнувшись и склонив голову на бок, потому что арка тоже осела, ушла в пол, как что-то старое, очень старое, как сам город или еще старше.
От балерины резко пахло несвежим. Из пересохшего горла Отто снова вырвался короткий писк.
Пышная юбочка не помещалась между сдвинувшимися стенами и топорщилась, как сломанные птичьи крылья.
Еще несколько мгновений балерина стояла неподвижно, а потом резко вскинула ногу вбок и вверх. Посыпалась посуда, треснул и развалился платяной шкаф. «Чего только не бывает в этом мире, — бормотал Отто, трясущимися руками отодвигая от себя хрусталики люстры, но они плотно крепились друг к дружке и всякий раз занимали прежнее место на его груди. — Ну да ничего, сейчас это пройдет как-нибудь, куда-нибудь…»
Балерина молчала. На ее невзрачном лице было сосредоточенное выражение человека, который работает.
Раз за разом отпихивая люстру, Отто вспомнил слащавую песенку, которую ему часто напевала мать, вернувшись с очередных гастролей из России, «я маленькая балерина, всегда нема, всегда нема…»
Балерина снова взмахнула мускулистой ногой. Jeté!* Разломанный на две половинки мраморный подоконник обломился и с грохотом упал на плитки пола.
«…и скажет больше пантомима, чем я сама…» Jeté! Следующий удар пришелся Отто в лоб, раскроив череп.
Утро следующего дня выдалось удивительно солнечным. В необъятной голубизне неба купались чайки. Хозяйка нашла нового постояльца мертвым на полу. В руке он стискивал обрывок газетного листа. Если бы хозяйка понимала по-фински, она прочла бы о пожаре в доме престарелых в далеком городке Уусикарлепюю, но она не понимала финского, а потому выбросила газеты. Приглашенный врач констатировал смерть от сердечного приступа. Хозяйка прибрала комнату и пошла на рынок за виноградными улитками к ужину.


*Jeté (фр.) — бросать, кидать. Термин в балете, относится к движениям, исполняемым броском ноги.
в тексте использованы фрагменты песен А. Вертинского

* Текст выложен полностью.

Оценки судей:

[Vlad lev]

Чрезмерно затянутое - аж на две трети "вступление" и нечто, лишь отдалённо приближенное к ужасу, в конце.

[Monk]

Скучно, сумбурно, не страшно.

[Трэш-кин]

Вполне себе хороший мистический рассказ. Но не страшный. Затянутым рассказ мне не показался, прочиталось легко.

[Bell]

Формализм рулит. Форма без содержания – это беда большинства литераторов. В данном случае, в качестве формы выступает манера изложения (не стиль), а именно манера, уместная, например, для детской сказки с назидательным акцентом, но никак не для рассказа в жанре ужаса и ужасов. Автору не хватило точности в деталях, атмосферы повествования (где-то скрипнула дверь, проехала машина, упала чайная ложка, слетела пылинка с пиджака и тд. и тп.). Герой откровенно инфантилен, бессодержателен, он торопится под пером сочинителя к своему концу - быстрому, скомканному и вскоре забытому всяким любознательным читателем.

Идею же рассказа можно понимать по-разному (от мстительной мамы, дух которой коснулся родимого сыночка, до хозяйки дома, комната которой пожирает постояльцев, дабы ускорить процесс поступления новых платежеспособных клиентов). Мой вариант заключается в том, что все мы носим в себе нашу маленькую вселенную, которая рано или поздно, но обязательно превратится в черную дыру, сокращая наше сознание до микроскопической сущности, из которой нам уже никогда не вырваться на свободу.

Это в самом деле, ужасно.

[Sibirjakov]

Песенки, песенки, песенки...вместо хоррора.
Рассказ разламывается, как гнилой пень почти в самом начале - когда герой видит балерину. Дальше можно не читать, собственно. Название рассказа рубит интригу на корню.
Честно говоря сомневаюсь, что из этой задумки можно было раскрутить что-то путное в жанре ужасов. Ну,не страшно это.