Однажды в деревне

[Lex Z]

Однажды в деревне

По дорожке тряско катил старенький автобус. Боковые окна и два люка на крыше были открыты, но в салоне всё равно висела духота. Пассажиров сидело всего ничего: один дремлющий старичок на первом сидении, в середине, как раз под люком, развалился молодой человек, надвинув на глаза кепку и откинувшись на спинку, и в самом конце устроилась Маша, пытаясь обмахиваться ладошкой. Нестерпимо хотелось пить, но вода закончилась только-только они отъехали от автовокзала. Маша пробовала жевать яблоко, да только облегчения никакого не было: от сладкого фрукта во рту собиралась вязкая слюна, которую девушка время от времени сглатывала.
— Водитель, долго ещё? — в который раз спросила пассажирка.
— Сей момент, барышня! — неизменно пошутил дядя Ваня, что ещё больше разозлило Машу: ну чего стоило ответить нормально?!
Фыркнув, девушка отвернулась к окну, не обращая внимания на сдавленное хихиканье парня под кепкой. В проходе виднелась нога в носке, обутая в шлёпанец.
«Дерёвня!» — пренебрежительно подумалось Маше.
У бабули всё хорошо, если исключить дорогу. До безвестной деревеньки Сосенки один раз в неделю ходил вот такой допотопный автобус, и, каждый раз ступая на подножку, Маша ждала, что тот развалится, как только она встанет всем весом. Однако уже лет семь как, раз в неделю, скрипя, что царапая душу, бессменный автобус и такой же его водитель скромненько стояли на платформе автовокзала, собирая своих пассажиров.
Утомлённая ранней побудкой, духотой, мерным гудением мотора и тряской, Маша задремала. Зато как по указке очнулся старичок с переднего сидения. Он глянул на водителя и показал тому сухонький кулачок. Несмотря на жаркую погоду, старичок был одет в древний камзол, обшитый вытерто-золотым шнуром по всему краю. Мешковатые штаны выглядывали из-под расходящейся полы камзола и смотрелись весьма пародийно, как на клоуне шаровары.
— Прокофьич, она же наша! Это Маруся, Веры внучка, — укоризненно заметил водитель.
— Была ваша — станет наша, — прокаркал старик и, придерживаясь за спинки кресел, двинулся в конец салона.
Подойдя вплотную к спящей девушке, старичок остановился и сложил руки на груди, как заяц лапки, став немыслимо похожим на побитого сединой ворона. Склонил голову набок и прикрыл глаза. Как шторки мелькнули кожистые веки настолько быстро, что можно было принять за кажимость. Протянув костлявую руку, провёл неожиданно длинным ногтем по предплечью. На белой коже выступило несколько капель крови, которые старик мигом подобрал пальцем и сунул себе в рот. Маша поёжилась, но не проснулась.
Рядом из переноски донеслось шипение. Старик прищурился, пытаясь разглядеть нежданного защитника. Через пластиковые прутья на него злобно смотрела обыкновенная серая крыса.
О чём Мария думала, когда под кофтой тащила домой отвоёванного у кота обслюнявленного пасючонка, она сказать не могла ни тогда, ни сейчас, но ни разу за полтора года не пожалела о новом питомце. Пасюк оказался мальчиком и был торжественно наречён Гаврюшей, характер имел совсем не дикий, жил на вольном выпасе в квартире, заходя в клеть только поесть. Крыс оказался ласковой животинкой, куда как умнее той же кошки — по чисто субъективному Машиному мнению.
Пару дней можно было бы оставить Гаврюшу в квартире в клетке, насыпав сухого корма и поставив две поилки, но три летних месяца крыс один не переживёт никак, потому он и ехал сейчас в переноске рядом с хозяйкой. В деревне на чердаке домика ждала разобранная двухэтажная клеть, изготовленная соседом бабы Веры под чутким руководством самой Маши. Бабушка брезгливо обходила зверя, но тем не менее пыталась прикормить «голодающую» зверюшку то сыром, то буженинкой — пока внучка смотрела в другую сторону.
Гаврюша снова возмущённо пискнул, привлекая внимание. Прокофьич протянул сухую как пенёк руку, открыл переноску и вытащил животное. Затем ухмыльнулся, поднося крыса к глазам. Близоруко сощурился и вдруг впился зубами в упитанное тельце. Что-то хрустнуло, а по небритому подбородку поползла кровь. Крыс взвизгнул и обмяк. Старик же аж замурчал от удовольствия, шумно прижлёкивая, как будто чай из блюдечка. Небрежно закинув тряпичную тушку обратно, старикан снова склонился над девушкой.
Видимо, ощущая неправильность, Маша вертела головой, но проснуться не могла.
— Прокофьич! — снова подал голос водитель.
Старика как ветром сдуло: вот он стоял, облизываясь над девушкой — а вот вихрем метнулся к мужику и навис над ним.
— Ш-што Прокофьич?! — прошипел он.
Куда только делась старческая немочь? Жёлтые глаза то и дело затягивались кожистыми веками, зрачок затапливал радужку, оставляя лишь тонкий ободок с краю. Вся фигура выглядела нахохлившейся, как ворон под моросящим дождём. Камзол перестал смотреться пережитком времени, а штаны — мешковатыми, теперь они сидели как влитые — только и старикан словно сошёл с полотна XIX века. Он щёлкнул отросшими когтями по руке водителя.
— Соблюдай с-субординацию, ш-шакал!
Мужик сглотнул, покосился на глубокие царапины, но не стал заострять на них внимание и перевёл взгляд на дорогу. Царапины тем временем почернели, из самой глубокой высунул наружу голову маленький опарыш. Водителя передёрнуло, но от руля он не оторвался, только прикусил губу и стиснул пальцы до белых ногтей. Перетерпеть и всё пройдёт. Прокофьича он знал последние лет десять, правда, не сказать, что радовался столь сомнительному знакомству. Но за небольшую договорённость дядя Ваня жил относительно спокойно, зная, что жене и дочке ничего не грозит. А вот совесть… с ней приходилось договариваться, иногда заливая алкоголем, а иногда отворачиваясь в другую сторону. Не то чтобы помогало, но создавалась видимость чистоты на душе.
Старикан же встал рядом, опираясь на перегородку рукой и вперившись вперёд. Вскоре на повороте замаячил указатель «Сосенки 1 км», стрелка рядом показывала налево. Водитель даже не думал сворачивать: привычно ударил по газам, и автобус, чихая и спотыкаясь, бодро потрусил прямо, по бездорожью и лесным посадкам. Дядя Ваня как всегда на мгновение закрыл глаза: сколько ни ездил, не мог избавиться от этой рефлекторной защитной реакции. Когда на тебя мчатся стеной деревья, тут не только зажмуришься, впору заорать и закрыться руками. Сердце три удара отстучало как по наковальне, затем мужик вздохнул и раскрыл глаза, улавливая привычную обстановку: чуть заметную, в две наезженных колеи, грунтовую дорогу, по бокам которой разросся орешник, а за ним — целый лес из разномастных деревьев. Вскоре лес сменился на подлесок, затем пошли квадраты небольших полей, а после показались первые домишки.
Маша проснулась вдруг, как будто её толкнули в плечо. Она сидела в том же положении, пытаясь определиться с действительностью. Так бывает, когда приляжешь отдохнуть днём, но внезапно накатывает усталость, и уплываешь в сон. А потом, проснувшись, хлопаешь глазами, как совёнок, пытаясь угадать: если за окном сумерки — это поздний вечер или раннее утро? В этот раз биологические часы молчали, и сколько времени прошло, Маша сказать не могла. Тонкое напряжение висело в воздухе, как будто она натворила мелкую пакость, которая вот-вот раскроется.
Девушка скосила глаза на переноску: крыс, разморённый жарой, видимо, спал. Если бы она ехала одна, то непременно вытащила его побегать. Но как на дворовую крысу, пусть и живущую в квартире, отреагируют другие пассажиры, Маша не знала. Старичок так и дремал на своём первом сидении, молодой человек надел нормально кепку и положил дорожную сумку рядом. Судя по всему, скоро приедут.
Мария потёрла царапину на предплечье, удивляясь, откуда та могла взяться. Тем более, судя по свежему виду и еле затянувшейся корочке, поцарапалась не так давно. Автобус резко качнулся вперёд и встал, а снаружи донёсся гогот.
— Вот бесовские птицы! — прошипел водитель и перегнулся в окно: — А ну, кыш!
Покачиваясь, автобус снова пополз вперёд, а из-под колёс порскнули в стороны серые и белые гуси, недовольно при этом гогоча. Парень пересел поближе к двери, старичок, наконец, проснулся. Водитель закрутил руль, разворачивая автобус на широкой площадке с потрескавшимся асфальтом: автовокзала в Сосенках отродясь не бывало.
— Приехали, девчуля, — доложил он непосредственно Маше, из чего та сделала вывод, что парень и старик — местные.
Кивнув и поблагодарив дядю Ваню, девушка подхватила переноску и спортивную сумку и направилась к двери. На её удивление, там стояли соседи по дороге, а молодой человек галантно протягивал руку.
Едва не споткнувшись, Маша уставилась на пассажира, понимая, что ведёт себя неприлично, но поделать ничего не могла: «дерёвня» был потрясающе и невозможно красив.
«Вот ведь дура! За два часа пути могла познакомиться! А теперь, где его по деревне искать?!»
Расстроенная, девушка не сразу услышала, что её зовут.
— Маруся! Оглохла, поди?
Обернувшись, Маша увидела Николая Михайловича, соседа бабушки, тот жил в начале улицы и имел старенький москвич. Откуда брался бензин, гадали всей деревней, потому что ни одной заправки не было в радиусе пятидесяти километров. Тем не менее, Михалыча постоянно просили довезти то сено с поля, то поросёнка, а то и компанию подгулявших гостей. Кроме того, Михалыч неизменно встречал автобус, за копеечку развозя ленивых пассажиров по домам. За Машей он приехал по просьбе бабушки.
— Здрасьте, дядь Коль!
Помахав свободной рукой, она затем подхватила сумку и направилась к машине. По пути к дому деревня казалась вымершей.
— Дык жара же, попрятались все. У нас хоть кондиционеров нету, но хороший саманный дом летом держит прохладу не хуже, окна только позакрывать. — Дядя Коля провернул баранку, въезжая в поворот, и продолжил: — В поле тожа делать неча, урожай не поспел ещё, а в огороды народ вечером повалит, как солнце сгинет. Пекёт!
Несмотря на объяснение, пустые пыльные улицы вызывали неприятные ощущения. Спасало только то, что во дворах слышались гогот гусей или кудахтанье кур, примиряя Машу с нехваткой людей. Достав телефон, девушка убедилась в отсутствии сети. Часы, на удивление, показывали четыре часа вечера, хотя время прибытия в расписании значилось около полудня. Куда пропало почти пять часов? Может, пока она спала, автобус сломался и встал? Поёжившись, девушка тоскливо уставилась в окно. Сколько ездила в гости к бабушке, это — первый раз, когда с самого начала остался негативный осадок.
По приезду нужно разобрать нехитрые гостинцы: сосиски в вакуумной упаковке сунуть в погреб, тёплую шаль оренбургской вязки — простирнуть и повесить сушиться, а резной крестик в серебряной оплётке, освящённый два дня назад — вручить бабуле. Она в последний раз жаловалась на муторные сны, может, крестик её успокоит. Старые люди — мнительные. Пусть себе думает, что освящённая вещь способна защитить.
Дальше день до ночи прошёл плодотворно, Маша даже выяснила, как зовут её благоверного. Оказалось, парнишка — пекарь, и через три улицы можно лицезреть его хоть целый день в маленьком хлебном магазинчике — кроме того времени, что он проводит в пекарне. На ночь девушка пошла выбирать себе книжку: электронную, столь заботливо накачиваемую файлами, она благополучно забыла в квартире возле компьютера. Зато взяла от неё зарядку.
Библиотека была небольшая, но довольно ценная: Маше попалось несколько книг, изданных началом девятнадцатого века. Одна — домашняя библия, с потрёпанной обложкой, с выцветшим тиснением, с оторванным уголком из кованого серебра. На полях её тусклыми чернилами сохранились записи рождений и смертей бывших хозяев, и, листая, Маша благоговейно ощущала их незримое тут присутствие.
Вторую книгу можно было назвать прямой противоположностью первой. Да и книгой, собственно, — с большой натяжкой. Так, брошюрка, написанная от руки забавными красными чернилами. Маша предполагала, что двести лет назад за неё вполне могли сжечь хозяйку. Называлась книжица «Привороты, отвороты и прочее колдовство». Девушка скептически хмыкнула, но всё же раскрыла находку.
«Как вытравить плод...»
«Как отвадить мужа... своего... чужого...»
«Как привадить...»
«Как оборачиваться волчицей...»
«Как вытравить плод, чтоб об этом не догадалась роженица...»
Маша листала толстоватые страницы, просматривая по диагонали написанное. От красных чернил с непривычки рябило в глазах, предложения перемешались в кучу от попыток разобрать устаревшие слова. Девушка вспомнила, что сегодня она на ногах с самого раннего утра, ни поесть толком, ни отдохнуть времени не было. Усталость сковывала, оплетала, тянула в омут. Перед глазами поплыло, сердце вдруг стало набирать обороты, словно двигатель самолёта: вот оно бухает, огромное, трепещущее, не только слева, но и везде — в горле, в ушах, на предплечье. Маша помотала головой, сморгнула и скосила глаза вбок. Царапина снова кровила: задела об полку? Она стёрла мелкие красные капельки пальцем и слизнула их. В окно что-то ударило, брошюрка выпала из рук, а девушка вздрогнула. В темноте маячил силуэт горбатого старика, он поскрипывал и пытался обнять корявыми руками. На голове выросли рога, а ветер колыхал фалды ветхого кафтана. Вот рука снова дотянулась до окна, стараясь открыть его и схватить Машу. Она вскрикнула и отступила на шаг.
Морок пропал, а девушка вспомнила, что за окном растёт старая, наполовину сухая слива — бабуля не раз жаловалась, что мимо не пройти, то за волосы зацепит, то за подол.
В окно снова ударило, и от стекла метнулась в темноту крупная летучая мышь. Однозначно, этот отдых не задался с начала! Быстренько пробежав по корешкам книг, Маша вытащила пару штук, добавила сверху библию и привороты и ушла к себе. Удивляясь, она листала библию, вчитываясь в рукописные пометки на полях, в имена тех, кого уже нет. Так и заснула.
Тряско шёл автобус. Голова дяди Вани лежала рядом, щурились подёрнутые белёсой пеленой глаза, а руки так же цепко держали руль, словно голова так и была на плечах. Старик что-то выговаривал голове, де, неприлично в обществе нынче безголовым. Пекарь сидел подле Маши, нежно шептал на ушко, что она сладкая и вкусная, как его пышка, томно целовал ручку в запястье, затем — в сгиб локотка, после — в плечико, в порыве страсти вцепившись зубами в белую плоть.
Маша вскрикнула и проснулась. Проморгалась, привыкая к темноте. Пониже плеча, впившись бритвенно-острыми зубами, висел Гаврюша и утробно рычал. Девушка отстранённо подумала, что такими темпами царапина заживать будет долго.
Что должно было случиться, если её плюшка-крыс напал?! Кто открыл клеть? Вопросы жужжали, как отроившие дикие пчёлы, а Маша, морщась от боли, пыталась подобраться пальцами целой руки и поддеть сведённые крысиные челюсти. Дёргать нельзя ни в коем случае, если не хочешь распанахать руку ещё сильнее. Резцы впиваются в плоть глубоко и под углом, челюсти нужно разжать, чтобы и зверю не навредить, и самой обойтись малой кровью. В ходе спасения Гаврюша прошёлся ещё и по пальцам, неудачно прокусив указательный на сгибе.
Дверца клетки оказалась открыта и дребезжаще поскрипывала. Крыс обмяк в жёстко держащих его руках, тихонько полизывая кровь. И разве крысы умеют... урчать?!
— Что ж ты так, Гаврик?! — с сожалением прошептала Маша и, погладив крыса по голове, сложила его в клетку, опустила дверцу и для надёжности примотала к прутьям носовым платком.
Хлоргексидин зло шипел и пенился на крысиных укусах. Девушка смотрела удивлённо, помня такую реакцию только на перекись. Палец немилосердно дёргало, словно его отрубили. Предплечье зудело и ныло. Будучи мнительной с детства, Маша смутно чувствовала тревогу. На душе было маетно и не по себе, и кто знает, сама ли она всё надумала, или сработала интуиция. Впервые ей захотелось уехать от бабушки.
Обмотав бинтом укушенную руку, девушка снова улеглась и забылась беспокойным сном.
Ей снился ангел. Он давно не приходил уже. Или это был не сон? Всё зыбко, неуверенно, на грани миров: поди, угадай, морок или явь. В детстве она не сомневалась, знала твёрдо: ангел есть, но потом, взрослея, начинала искать объективные объяснения, списывая всё на детскую фантазию и впечатлительность.
Ангелом был папа. Когда он утопился, Марусе шёл шестой год. Матери она не знала, та померла родами, а отец всю её недолгую жизнь был наособь: ни приласкает, ни слова доброго не скажет. Дочь ли, чужая девочка — не разберёшь. Накормлена, одета, и ладно. Затем, видимо, решив, что дочь, убившая жену, достаточно взрослая, чтобы сама идти по жизни, утопился в местной речушке. Его нашла ребятня, никогда не сидевшая на месте. Пацанята пошли проверять ловушку на сома и вытащили знатную рыбину, почти полтора метра длиной. Следом всплыл мертвец: с синеватыми, объетыми губами-варениками, с толстой шеей, надутой как воздушный шар, и таким же брюхом. Мертвец оказался Машиным папой, а сома отпустили обратно. Ребятам долго ещё снилось, как рыбина причмокивала, пожирая податливую плоть.
Маруся не понимала, почему нельзя бегать по дому, почему папа лежит в непонятном ящике, почему все подряд плачут, что означает «сиротинушка» и зачем, в конце концов, папа ушёл на своё небо, когда она осталась здесь?!
«Или в ад», — тихо добавила старуха-соседка, живущая двумя этажами ниже, и меленько, суетливо перекрестилась.
Маша стала жить с двоюродной бабкой: сумасшедшей и странной старухой, а фактически — у соседей. Бабка в день похорон гладила её сухой рукой по волосам, дёргая отдельные волосинки, и противно причитала:
— Ну, ничо, жисть длинная, подзабудется, нарастёт новое. А папка твой на небе, ангелом стал. Ангелом. — Она жёстко брала за подбородок, разворачивая к себе личико, внимательно вглядывалась и цокала: — Ничего от Владика, всё Маринкино проклятое семя. Ну ничо, папка, может придёт, ты жди. Ангелы ходят к людям, только верь.
Ангел пришёл на третий день. Бабка улеглась в зале, заявив, что в постели мертвеца спать не будет. Маша спала в своей комнате с приоткрытой дверью. На столе у окна горел ночник.
Марусю разбудил стук в окно: в стекло бился ангел. Он спустился сверху, рывками, как будто опускали его на верёвке, перехватывая ту руками. Глаза были белёсыми, без зрачков, похожими на рыбьи, волосы — зеленоватые от тины. Вместо галстука сидела пёстрая змея, зубы торчали наружу: поломанные, гнилые, желтоватые; чёрный провал рта перекошен набок. Распухший язык был прикушен, и кончик казался совсем синим. За папиной спиной торчали два крыла. Одно, как у ощипанной курицы, было совсем голым, покрытым тоненькой кожей с розовыми пупырышками и голубоватыми прожилками. Вместо остевых перьев — пеньки. Второе было плешивым, с подпушью, как у только вылупившегося птенца. Ангел двигался ломко и неровно, как подстреленный, дёргался, хватался мягкими пальцами за стекло. Те соскальзывали, и папка-ангел начинал сильнее работать лысыми крыльями, силясь себя удержать.
Маша укуталась в одеяло с головой и забилась в угол, рядом с тумбочкой. Она тихонько скулила, как побитый щенок: «Пап, ну ты зачем выбрался? Не ходи ко мне! Ну, пожалуйста, не надо, папочка!».
Бабка спала как убитая, и на крики ребёнка пришли соседи. Маша вся горела и всхлипывала, сквозь плачь рассказывая, что отец протиснулся в окно, а потом сидел на краю её кровати. Девочку забрала скорая, а вернувшись из больницы через десять дней, она нашла серое склизкое перо под кроватью.
Ангел приходил с разной периодичностью. Сначала часто, несколько раз в неделю. Бился в окно, затем находил форточку, пролезал в узкое отверстие, теряя последние перья, и садился на край кровати. Он просто смотрел белыми глазами, как будто и мимо, но подмечал каждое Машино движение. Она просила бабку закрыть форточку, потому что сама была пока мала, но та отговаривалась полезностью свежего воздуха. А когда изнурённая несколькими бессонными ночами девочка расплакалась, бабка зло прошипела:
— Дурёха, им же тепло живое надобно, жалко тебе что ли?! Я сама бы дала, да высохла полвека назад, а ты в соку, свеженькая, молоденькая! Подкорми голодного!
Маша стала уходить из своей комнаты в родительскую спальню, а потом и вовсе сбегать к соседям.
Ангел пропал, когда ей исполнилось пятнадцать лет. Как отрезало, словно другая жизнь началась.
А теперь вот, поди ж ты, приснился. Или пришёл?
Издёрганная за день, Маша спала плохо: ворочалась, просыпалась от ноющих укусов, от шорохов, уханья совы и прочих вполне естественных, ночных звуков. Перед рассветом она открыла глаза, подумав, что стучится бабушка. Резко села в кровати, испугавшись, что той стало плохо, и прислушалась. Стук шёл от окна. Ночник, горевший у стола, слепил не привыкшие к свету глаза, и девушка некоторое время щурилась, приспосабливаясь.
Наконец увидела. В пыльное стекло снова бился ангел. Он был всё таким же, что и двадцать лет назад, с мутным мёртвым взглядом и лысыми крыльями, ничуть не обросшими перьями. Иногда Маша думала, что будет, выйди она к нему, но каждый раз инстинкт самосохранения удерживал от последнего шага.
«Пап, ты опять? Уходи!» — привычно пробормотала она, понимая, что уснуть сегодня больше не удастся.
Наутро был запланирован поход на кладбище. Бабуля, конечно, отнекивалась, но девушка знала, что нужно навестить могилку деда: прополоть сорняки, глянуть, прижились ли ирисы, убрать прелые листья да и вообще проверить, не покосился ли крест или не просело ли надгробие.
Кладбище, наверное, стояло нерабочим: свежих захоронений не было совсем, что очень удивило Машу. Она помнила, как хоронили соседку. Могилка на кладбище была крайней, рядом зияли чернотой ещё несколько, а когда приехали на девять дней, захоронений добавилось четыре полных ряда. А тут, судя по встречающимся надгробным табличкам — никого.
Пиликнул телефон, оповещая, что пришло сообщение. Интересно, надолго ли появилась сеть?
«С прискорбием сообщаю, что ваша бабушка, Марьина Вера Евгеньевна, умерла 14 июня 2018 года. Похороны 16.06. Волков Илья Михайлович, участковый».
Маша перечитала трижды, пока поняла смысл. Совсем несмешная шутка. Хотя имена бабушки и участкового верные, но как такое может быть, если четырнадцатое было вчера, а бабу Веру она видела минут сорок назад вполне себе живой и здоровой?! Попробовала дозвониться до этого Ильи Михайловича, участкового, — увы, пиликнув один раз, телефон снова впал в невменяемость.
Решив, что кто-то неудачно пошутил, Маша пошла по тропинке дальше. На кладбище было прохладно: высокие дубы давали тень, а ветерок продувал всю территорию. Несмотря на то, что деревенька Сосенки сама по себе небольшая, захоронения тут встречались совсем старые: были даже двухсотлетней давности. Например, Михайлов Александр, 1818, Август, 20 — 1820, Апрель, 2. Годика полтора было. Маша вздохнула и перевела взгляд. Пантелеев Иван Прокофьевич, 1789, Август, 12 — 1883, Январь, 1. Ого, вот кто пожил!
Выхватывая надписи на табличках то тут, то там, девушка удивлялась всё больше и больше. Почти на всех захоронениях дата смерти указывалась одним годом, 1883. Несколько штук встретились двумя-тремя годами позже, но и только. Что тогда произошло?! Мор, пожар, наводнение?
В первый раз оказавшись тут одна, Маша шла медленнее, читая надгробные записи, чтобы отвлечься. Раньше её привозил Михалыч на своём стареньком москвиче, послушно ждал часа полтора и отвозил обратно, и рассматривать чужие надгробия времени не было. Они подъезжали с задней стороны, где в кладбищенском заборе был проделан проход для особо ленивых посетителей. Отсюда до дедовой могилы рукой подать, тогда как с парадного бесконечно петляешь узкими тропками, сворачивая в нужных местах несколько раз. Поплутав, Маша сдалась и стала ходить через «чёрный ход», решив, что это никак не является оскорблением ни места, ни мёртвых.
Сегодня же она была одна, как пройти с обратной стороны — не знала, вот и зашла с парадного, мучительно вспоминая, куда нужно поворачивать. Впереди виднелся приметный памятник: выше её роста, замшелый, огромный, он стоял, чуть покосившийся, через два поворота от дедовой могилки. За ним рос старый тис, поломанный непогодой и временем.
Маша прибавила ходу, заворачивая за памятник-исполин, как сверху на неё упал ангел. Жутко воняющий тухлятиной, он впился когтями ей в волосы, а крыльями бил по лицу. Завизжав, девушка замахала руками, пятясь назад. Споткнулась и упала, больно вывернув ногу. Она почти ничего не видела из-за застилавших слёз, пыталась вытереть их, но те снова наворачивались. Оглушённая, дезориентированная, Маша оглядывалась, ища выход. Она сидела на чье-то могиле, а сверху на неё укоризненно смотрел каменный херувим.
Неловко сползла, почти съехала вбок, и под тем же укоризненным взглядом выбралась на тропинку. Чуть поодаль виднелся тёмный комок. Вздрагивая от каждого невинного шороха, девушка шажками подходила ближе. Комок постепенно приобретал очертания, обрастал перьями — серыми, грязными и сломанными, — обзавёлся хищно изогнутым клювом, и с каждым новым шагом становился похожим на крупную сову. Может, конечно, и филина или ещё какого-нибудь представителя совиного семейства, Маша в этом не разбиралась. Одно бросалось в глаза: сова была мертвой и даже тухлой, причём довольно давно.
Подумав, что эта неумная шутка из той же серии, что и недавняя СМС, девушка решительно повернула назад: к деду она сходит в другой день, когда будет свободен Михалыч. Раньше, когда привозил он, подобного не случалось. А по пути зайдёт в местную пекарню, отвлечься от преследовавшего её негатива.
Неудачное утро компенсировалось купленным наливным пирогом с капустой, разговором ни о чём с «дерёвней» и обещанием сходить на речку. Дома расстроил вялый крыс, не желавший вылезать из клетки, и его внезапно покрасневшие глаза.
Гаврюша родился обыкновенным пасюком, с серо-коричневой шёрсткой и чёрными глазами-бусинами. Красные глаза были у альбиносов, сиамов, розовые — у шампаней и амберов, но чтобы вот так менялся цвет глаз, с чёрного на красный... Маша никогда не слышала. Приняв решение свозить зверя к ратологу по приезду домой, девушка досыпала корму и положила ложку детского мясного пюре — крыс очень уважал всякий белковый прикорм.
Вечером уснула она быстро, притомлённая суетливым днём. Сон навалился своей тяжестью, засасывая в болотистую топь, не оставляя возможности проснуться и вырваться. Она бежала куда-то и от кого-то, следом неслись полчища красноглазых крыс, по небу рвано летели ангелы на лысых крыльях, кто-то колотил по стволам деревьев, и звук получался глухой, словно все они были пусты изнутри.
Маша выбралась из трясины сна под грохот. Спросонья она открыла дверь комнаты, удивляясь, зачем бы бабе Вере стучать, если можно просто войти.
— Ба… бабуля?!
Бабуля стояла прямо напротив двери, с всклокоченными волосами и безумным взглядом. Один глаз чернел провалом, и Маша отчётливо разглядела копошащегося в нём маленького червячка. Нос с одной стороны оплыл, обнажая белую кость, зубы торчали наружу гнилыми пеньками. Запах тления вмиг ворвался в спальню, так что тошнота подступила к горлу.
— За-апри две-ери... — словно превозмогая себя, прохрипела старуха. — За-апри и не зови-и меня-я! Не при-иглаша-ай!
Маша пялилась во все глаза, а в глотке застрял крик. Она как рыба раскрывала рот, но вымолвить не могла ни слова. Бабушка тем временем отвлеклась на кружащую жирную муху. Та жужжала в ночной тишине, как бомбардировщик, а баба Вера, замерев, внимательно следила за ней единственным глазом. Хотя, Маше казалось, что чернота второго так же зряча. Наконец, бабушка резко дёрнула рукой вперёд, поймала муху и быстро сунула её в рот. Машу передёрнуло от раздавшегося хруста — тихого, но ударившего будто набат.
Бабуля же снова вперился взглядом во внучку.
— Вкусно, — как будто извиняясь, объяснила она, тут же перескакивая на другую тему: — И крестик наде-ень. Что мне-е в подаро-ок привезла. Привезла ве-едь? Мне он бе-ез надобности теперь, ка-ак види-иш-шь...
Маша меленько закивала.
— Вкусно па-ахнеш-шь! Уходи-и! Быстро!!!
Девушка еле успела захлопнуть дверь, как с обратной стороны в неё гулко вписалось тело. Когти заскребли по крашеному дереву, карябая вместе с древесиной и Машину душу.
— Пусти-и! — стонал кто-то из глубины дома грубым, но всё же родным бабушкиным голосом.
Маша ходящей ходуном рукой защёлкнула задвижку и сползла по двери на пол. Что случилось, чёрт побери? Когда мир сошёл с ума? Или не мир — Маша?! Что делать? Вспомнив про крестик, девушка нервно прислушалась. Из-за двери теперь хихикали и плакали, тоненько, как ребёнок. Маша сама всхлипнула и на четвереньках, боясь подниматься, будто это что-то решало, добралась до кровати, где под стопкой книг нашла и надела крестик.
Глухой удар в окно прозвучал как взрыв. В темноте за стеклом адским мерцающим светом горели чьи-то глаза. Вглядываясь всё пристальнее, девушка стала различать лохмотья кожи, свисающие с правой стороны лица. Губы, вспухшие и слегка объеденные, шевелились, видимо, что-то выговаривая. Рука, будто подроблённая на куски, без костей, поднялась, царапая стекло. На плече шевелились белёсые личинки, они пытались зарыться в оголённую плоть, вгрызаясь как хищники. Маша, не веря глазам, понимала, что всё это — тот самый Прокофьич, её сосед по автобусу, тихий незаметный старикашка. Сейчас старинный камзол был разорван у плеча, внизу штанина обтрёпана и будто бы изъедена молью, рот перекошен и оттуда наружу торчат жёлтые острые зубы.
Рука почти нашарила форточку, пытаясь отковырять её с краю, но мозгов упыря, видимо не хватало на то, чтобы провернуть шпингалет. Маша же будто оцепенела и просто пялилась на происходящее, до боли сжимая крест на груди. Вдруг упырь покачнулся и завалился на бок, рассыпая, как зёрна, опарышей по земле. На него сверху налетела какая-то птица, пытаясь добраться передними лапами до горла. Папка-ангел впервые за столько лет рычал от ярости. Наскакивал на Прокофьича, кусал мёртвую плоть, старался выдавить горящие глаза. Рядом вразвалочку встал «дерёвня»: куда делась былая красота?! Половина лица оплыла вместе с глазом, челюсть съехала набок, он подволакивал одну ногу, но стоял твёрдо.
Маша забыла все молитвы, бормотала только «Господипомилуй», именно так, слитно, произнося одним словом. В шутку вчера она приворожила парнишку-пекаря по той самой брошюрке. Требуемую частичку тела — волосок — добыла при покупке пирога.
— Ой, у вас на голове что-то! Ой, простите, дёрнула нечаянно!
Парень смущался, Маша извинялась, а теперь вот он пришёл защищать. Позади мерцали тусклым светом пустых мёртвых глазниц вставшие упыри, как думала девушка, поднялось всё кладбище. Папка разошёлся и как собака рвал упырей. Теперь к «Господи, помилуй» прибавилось скороговоркой «Папочкаспаси!». Маша знала, чуяла нутром, что он не выстоит, задавят количеством. Она выпрямилась, переобула тапки на лежавшие в сумке босоножки. Взяла табуретку, открыла двери, позвала:
— Б-бабуля! Иди сюда!
Голос дал петуха, и окончание фразы вышло сиплым. В ноздри ударил тошнотворный запах гниения. Баба Вера, вбирая воздух, как хищник на охоте, стояла за порогом и неверяще глядела на внучку. Старуха впилась пальцами в косяк, неуловимо подтянула себя к двери, осклабилась и шагнула внутрь.
— Ой, ду-ура-девка-а!
Маша размахнулась и табуреткой снесла хлипко державшуюся голову. Та покатилась, глухо подскакивая по деревянному полу и удивлённо хлопая единственным глазом. Тело рухнуло оземь, а девушка, всхлипывая, вылетела вон.
Она бежала, не разбирая дороги, смутно угадывая направление. Сзади выли и стонали преследователи, кто-то — папка? — просил вернуться, бабушка ругалась как торговка, причитая, что была обманута собственной внучкой. Маша один раз обернулась, выхватывая из толпы бабулю: та мчалась впереди, удерживая подмышкой продавленную с одной стороны голову. Безумная гонка закончилась для Маши враз: она споткнулась, упала и потеряла сознание. Потом, находясь в больнице, вспоминала, что ей снился сон, будто бы папка действительно стал ангелом с огромными белыми крыльями и вынес её из того сумасшествия. Девушка хранила кипенно-белое пёрышко, приставшее к волосам, вытаскивала его временами на свет божий и всё пыталась вспомнить, как добралась до цивилизации.
Осенним днём Маша стояла у могилы бабушки, рассматривая выбитую табличку с датой смерти «14 июня 2018 года» и думала: а баба Вера ли там?

[Monk]

Слог неплохой местами, но как-то все сумбурно изложено, сюжет непродуман, нет в нем стройности, все как-то с пятого на десятое, много непоняток, да и концовка смазана... Ощущение, что торопились, писали наспех, из-за этого потенциально сильный рассказ превратился в какой-то комикс.

[Ґрун]

Цитата: Автор: Monk Слог неплохой местами, но как-то все сумбурно изложено, сюжет непродуман, нет в нем стройности, все как-то с пятого на десятое, много непоняток, да и концовка смазана... Ощущение, что торопились, писали наспех, из-за этого потенциально сильный рассказ превратился в какой-то комикс.

В общем и целом согласен. Только мне, когда читал, в голову пришло сравнение не с комиксом, а с мультфильмом.

Кстати, если придётся в деревне обороняться от толпы вялых и тупых упырей, советую рассмотреть возможность держать осаду на чердаке. И им трудно туда добраться, и обороняться легко.

[Разумный Я]

Чтобы не писать много слов, просто присоединюсь к предыдущим отзывам.