Horror-конкурс - Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…

[Lex Z]

Рельсы, рельсы, шпалы, шпалы…

В плацкарте было душно. Большинство пассажиров вышло в Омске, но они оставили после себя стойкий дух доширака, вареной колбасы и взгрустнувшей жареной курицы. Марина знала, что уже через час привыкнет к этому запаху – даже больше того: пропитается им, сольется с ним, станет частью его – но сейчас она старалась дышать ртом и через раз.
Она купила билет на этот поезд случайно, уже в отчаянии перебирая варианты на сайте РЖД. Лет десять она не ездила в плацкарте – но выхода не было: на работе дали отпуск только за свой счет, а до зарплаты оставалась ровно неделя. О самолете не стоило и думать – так же, как о купе или хотя бы нижней полке в плацкартном. Только верхняя.
Но и эту Марина выцепила с огромным трудом – конец отпускного сезона, популярное направление, последние дни: поезда шли набитые под завязку. На форумах любителей путешествий ее обнадеживали: все в порядке, так бывает, вот-вот прицепят еще вагоны. Да, прицепляли – но билеты расходились влет. Словно все решили срочно и именно в эти дни переехать с одного края страны на другой.

Этот поезд Марина увидела впервые. Ни разу до этого – днем или ночью, лихорадочно обновляя сайт РЖД – она не видела этого направления. И даже не слышала о нем. Но ей было уже неважно.
Подруга Ленка – еще со старых, университетских времен – написала лихорадочное, невнятное, истерическое письмо: погиб муж, Витька, помнишь, из параллельной группы, я не знаю, что делать, денег не надо, просто приезжай. Именно «денег не надо» и пробило Марину, которая до этого считала себя довольно черствой. Потому что означало: трагедия была реальной, а не наспех выдуманный мошенниками развод на бабло.
«Ты как? – написала Марина Ленке. – Дай телефон, позвоню».
«Проблемы с телефоном, – ответила Ленка. – Держусь. Пожалуйста, если можешь, приезжай. Я тут не могу одна».
«Одна», вслед за «денег не надо», пробившими брешь, и разрушила стену Маринкиного недоверия. Марина слишком хорошо знала, что означает – оставаться одной в беде.
Ленка написала, что встретит на вокзале, в Челябинске. Что потом оплатит дорогу, никаких вопросов – просто сейчас с телефоном проблемы, и не может воспользоваться картой. Что она не настаивает, ни в коем случае не настаивает – если Марине сложно вырваться из города, то она все поймет.
Марине было сложно, да – но она понимала, что Ленке гораздо тяжелее. Ей почему-то захотелось помочь подруге – пусть даже они и созванивались так редко, что у Марины не сохранился ее номер телефона. Возможно, потому что наконец-то представилась возможность почувствовать себя нужной – возможно, потому что кто-то наконец мог по-настоящему помочь ей.
Марина жаждала сменить работу – и город. Она никому этого не говорила – и лишь недавно призналась в этом себе самой – но последние несколько лет ее тянуло куда-то прочь. Ей казалось – что бы она ни делала, на все ложится какая-то тень. Эта тень следует за ней, стоит за левым плечом – и портит, портит, портит все, что Марина начинает. Гугл сказал, что это манифестация шизофрении или первые признаки депрессии – Марина, естественно, этому не поверила. Скорее всего, ее все просто задолбало – этот унылый город, скучная работа, маленькая зарплата. Она хотела все сменить – и Ленка внезапно оказалась неплохим шансом.
– Ведь если Витька умер, то ей будет одиноко в пустой квартире? – вслух спросила Марина у себя, пытаясь вспомнить: рассказывала ли Ленка что-то о детях. Но в любом случае – подруге потребуется утешение, ничего не значащие разговоры и человек, который сможет упокоить и поддержать. И если Марина станет таким человеком – не выгонит же Ленка ее, которая проехала столько километров, откликнувшись на зов?
Марина понимала, что план несколько гниловат и неэтичен. Но в конце концов, каждый получит свое. Ленка – утешение, Марина – возможность побегать по собеседованиям.
И она, больше не раздумывая, взяла отпуск за свой счет – и до последнего момента трясла сайт РЖД в поисках билета.

Этот поезд выпал в списке внезапно – она даже не запомнила конечную точку, лишь цифру два. «Что-то там-2» – вот и все. Главное – он шел до нужной станции и было обозначено «плацкарт – 1 место».
Марина бросилась на схему вагона, как коршун на жертву.
Да, место оказалось лишь одно – верхнее, в самой середине поезда. И дешевое. Невероятно дешевое. Она и не думала, что где-то еще могут быть такие цены. И даже не боковушка у туалета.
«Без кондиционера, – подумала Марина. – И вагон старый. И поезд еле-еле плетется».
Но делать было нечего.
И она купила билет.

А когда обновила страницу – просто так, чтобы убедиться, что не промахнулась, что не появился десяток вагонов по той же цене, но гораздо более удобные – поезд уже пропал с сайта.
– Черт! – скрипнула Марина зубами.
Она не любила такие внезапности. Она подумала было, что ей померещилось – или, как обычно, она лопухнулась, не успела, кто-то перехватил – но тренькнуло оповещение электронной почты, и в ящик упал билет.
До отправления оставалось всего пять часов.

Сумка была уже собрана, оставалось лишь проверить краны и вентили, полить цветы и повыдергивать шнуры из розеток – так что Марина приехала на вокзал аж за час до поезда.
Она пила серый невкусный кофе из пластикового стаканчика, смотрела на табло – и гадала, на какой путь придет состав. Вряд ли на первый – это оказалось бы слишком большой удачей. На второй и на третий? Второй, судя по табло, будет занят другим поездом, а третий…
Что-то резко толкнуло ее под локоть. Кофе из стаканчика выплеснулось на пол, брызги попали на ноги.
– Эй! – Марина зло повернулась к толкнувшему. – Совсем уже?
На нее тупо и беззлобно смотрел странный мужик. Именно мужик – не парень, не мужчина. Черные с проседью волосы, подстриженные горшком, такая же пепельная, словно припыленная, косматая борода, небрежно накинутый на плечи потертый и засаленный на рукавах пиджак, штаны, заправленные в сапоги – мужик словно вылез на свет из рассказов Шукшина или старых фильмов о раскулачивании и коллективизации: Марина не очень разбиралась в истории.
– Вы что? – переспросила Марина.
Мужик моргнул и улыбнулся. А потом быстро подвернул губы – и превратил улыбку в оскал.
Марина уставилась на его зубы – помимо своей воли. Крупные и мелкие, белые и желтоватые, гнилые и крепкие – они притягивали взгляд. На мгновение ей показалось, что их даже больше, чем у обычного человека.
Оскал исчез. Марина моргнула, смахивая наваждение.
Мужик помахал рукой – и быстро двинулся к выходам на перрон. Люди, кучкующиеся то тут, то там, не были для него помехой: он решительно раздвигал их плечами, толкал под локти – и как показалось Марине, даже пинал ногами. Удивительно, но никто не возмущался: все лишь недоуменно оглядывались и расступались, пропуская мужика.
Марина пожала плечами, грустно глянула в почти опустевший стаканчик, допила последние капли, смяла и выкинула его в мусорку.
До прибытия поезда оставалось полчаса.

Конечно, по закону подлости, ее состав прибыл на самый дальний, шестой путь. И тоже по закону подлости – хотя Марина не знала, можно ли так вообще делать – в тот же самый момент объявили посадку на другой поезд. Стоянка была короткой – всего десять минут – и Марине пришлось бежать по переходам, расталкивая людей и ругать свою безалаберность: ну можно же было сообразить и хотя бы спуститься по лестнице? Люди вокруг стучали колесами сумок, шуршали пакетами с едой, останавливались, задумчиво пересчитывая баулы и пытаясь понять – не забыли ли какой-то случайно? – и Марина ввинчивалась в этот поток, извиняясь, извиняясь, извиняясь.
Даже добежав до поезда – в последнюю минуту, запыхавшаяся, взмыленная, уже не обращая внимания на номер вагона, каким-то удивительным рывком вскочив на первую же подножку – ступеньки были уже убраны – она в первую очередь сказала:
– Извините, я…
И только потом обнаружила, что ее реплика была брошена в пустоту. Никто не стоял у дверей с флажком в руках, никто не проверял билеты, никто не ждал пассажиров.
Марина подтянулась на поручнях и затащила себя и сумку в вагон.

Из купе проводников выглянул парень. Взъерошенный, носатый, с россыпью багровеющих прыщей и заячьей губой. Он безразлично взглянул на Марину.
– Мне… в вось… мой, – прохрипела она, тяжело дыша. – Я… потом…перей…ду.
Парень пожал плечами.
– Я… тут… побуду…, – пообещала Марина, нашаривая в кармане телефон, чтобы показать билет. – По… том… уйду…
Парень снова пожал плечами – и скрылся в своем купе.
Марина так и осталась стоять с рукой в кармане.

Поезд тронулся – непривычно мягко, набирая скорость, будто накатывая. Марине вспомнилась детские карусели. Точнее, одна, та самая, из города, где Марина жила двадцать пять лет назад.
Говорили, что эта карусель стояла там еще до войны. Тыловой городок, который обошли бомбы и разруха – в нем многое сохранилось нетронутым еще с тридцатых годов. Лишь расселили рабочие бараки, снесли несколько совсем уж ветхих зданий – но среди новостроек нет-нет да и можно было наткнуться на частный сектор со вросшими в землю кособокими домишками, увидеть на фронтоне школы «1939 г.» или обнаружить мемориальную доску о том, что «Здесь в годы революции…».
Возможно, что эта карусель работала еще в годы революции. Во всяком случае, Марине так казалось. Рассохшаяся, с облупившейся краской, эта карусель казалась чем-то вечным и незыблемым.
А когда она вращалась – то маленькой Марине, вцепившейся в крышу деревянного паровоза, казалось, что на самом деле это мир вращается вокруг нее.
Чуть позже, уже в школе, на уроке краеведения, Марина узнала, что когда пытались определить центр города – какими-то хитрыми и очень сложными методами – то оказалось, что тот расположен аккурат на месте карусели. Но место оказалось неподходящим – заросший парк, старые скрипучие аттракционы – и во имя успеха у туристов, центр «перенесли» к главпочтамту.
Но в пять лет она еще ничего этого не знала.
И вращалась карусель, и вокруг маленькой Марины вращался весь мир.

Марина тряхнула головой и вздохнула. Она успела отдышаться – но теперь невыносимо заныли ноги – прыжок на подножку не прошел бесследно. Нужно было идти в свой вагон. Этот был четырнадцатым, ее – восьмой.
Она думала, что ей понадобится две-три – ну хорошо, пять, но не более же? – минут. Сколько там нужно, чтобы пробежать пять-шесть вагонов? Да даже и десять минут – но не полчаса!
Но ей показалось, что она шла полчаса.
Время словно замерло, превратившись в тугую, тягучую гущу.
Она шла по купейным вагонам – немым, глухим и слепым, с крепко задвинутыми дверями и задернутыми занавесками на окнах. Ей даже показалось, что купе пусты – настолько там было мертвенно тихо: никто не кашлял, не ворочался, не стучал ложечкой, не хлюпал горячим чаем, не болтал и не храпел.
В первом тамбуре едко пахло табаком. Самым дешевым, вонючим, без грамма хоть какой-нибудь отдушки. То тут, то там на полу были рассыпаны серые кучки пепла. Марина недовольно наморщила нос: проводник совершенно не справлялся с обязанностями. Хотя, с другой стороны – что может поделать щуплый парень против пары-тройки амбалов, возжелавших курить во что бы то ни стало?
Во втором тамбуре было сыро. Вода плескалась по полу, стекала крупными каплями по стеклу, тонкими струйками ползла по стенам. Пахло мокрой бумагой и тиной.
В третьем под ногами захрустела земля. Марина удивленно взглянула на пол – тот был чистым, словно только что вымытым. Но она совершенно отчетливо слышала этот хруст. Каждый шаг шуршал и скрипел, словно она шла по песку или сухой, рассыпавшейся под палящим солнцем, грядке.
В четвертом воняло чем-то прокисшим, в пятом в нос резко ударил запах чеснока и лука, в шестом в оконную раму были воткнуты пучки сухой травы. «Дети баловались», – подумала Марина со смесью облегчения и настороженности. Облегчения – потому что хоть чему-то нашлось объяснение, настороженности – потому что дети в поезде это шум, гам и вечная возня. А ей сейчас хотелось покоя.

Но детей в вагоне не было.
Он вообще оказался полупустым, с двумя десятками пассажиров, мирно лежащими на своих полках. Из-под простыней, которыми они были накрыты, высовывались макушки, пятки, руки до локтя, а кто-то просто завернулся целиком, как мумия, оставив лишь маленькую дырочку для воздуха. «Сквозняки, – поняла Марина. – Тут гуляют сквозняки».
Она старалась идти осторожно и тихо, чтобы не потревожить прикемаривших людей. Выставив сумку вперед, семенящими шагами, она еле-еле ползла – но все равно, чуть не промахнулась мимо своего места.
Отсек был почти пуст – только на нижней полке, дальше по ходу поезда, лежала и разгадывала кроссворд бабка. Марина плохо умела определять возраст – особенно у детей и пожилых, так что дала бабке лет восемьдесят. Хотя, может быть, ее просто сильно старили неприбранные седые волосы, открывающие плешь на макушке, и глубокие морщины, изрезавшие лицо.
– Добрый день, – вежливо сказала Марина.
Бабка скользнула по ней равнодушным взглядом и вернулась к сканворду.
Марина пожала плечами. Ее это вполне устраивало. Она терпеть не могла общительных соседей, которые трещали без умолку и беспардонно выпытывали личные моменты. Молчащая бабка была сейчас именно тем, чем нужно.
На нижней боковушке спал кто-то огромный, тучный. Он натянул простыню на голову и казалось, что это храпит и колыхается китовья туша. Такие мужчины – или то была женщина? – самые безобидные попутчики. Дорога состоит для них из бесконечной еды и сна. Яички, курочка, помидорки, огурчики – они никогда не берут с собой дошираки или консервы, нет! – поедаются с чавканьем и сопением, запиваются крепким сладким чаем – всенепременно из собственной, любимой чашки, специально захваченной из дому! – и перевариваются под заливистые трели храпа. В любом случае – толстяки лучше, чем дети.
Марина встала на цыпочки, закинула сумку на третью полку – а потом вскарабкалась к себе: постель уже была застелена заботливым проводником. Наволочка и простыни пахли сыростью, но это хотя бы означало, что их стирали. Марина вздохнула, закинула руки за голову – и закрыла глаза.
Так она и уснула.
Забылась тяжелым сном, в котором – как рыбки в мутной воде – вяло трепыхались какие-то образы, но, как всегда, Марина не могла ухватить их, поймать, разглядеть. Словно это был и не ее сон – а чей-то чужой, в который она подглядывала исподтишка, как через запотевшее стекло. И образы были размытыми, и звуки доносились как из-под ватного одеяла – и все было чуждым и странным…

Она проснулась резко, будто от толчка – и в первую секунду даже не поняла, что происходит, где она – и кто она вообще. Ее знобило, в голове плескалась муть, левый глаз то ли не разлепился, то ли от сна подослеп – в нем стояла сплошная тьма. Постепенно сквозь пелену сонного умственного оцепенения стали проступать воспоминания – и осознание себя.
Она была в поезде, ехала в Челябинск к Ленке, недавно – или уже давно? – задремала и вот сейчас…

…кто-то облизывал большой палец ее ноги.
Марина резко села – и тут же ударилась головой о багажную полку. Ойкнула, охнула, схватившись за лоб и макушку – и вгляделась в проход.
Никого не было.
Марина рыбкой нырнула вперед и выглянула в коридор.
Никто не бежал по нему к своему месту.
Она медленно обвела взглядом соседей.
Бабка похрапывала, накрывшись сканвордом. Внизу никого так и не было. Сбоку – тоже. Кит на боковушке так и не перевернулся, сосед сверху у него не появился.
Марина потерла виски. Черт. Может быть, ей приснилось? Ее сны никогда не отличались яркостью – но, может быть, усталость и необычная обстановка сыграли свою роль. Она снова откинулась назад, на плоскую подушку, подтянула ногу, коснулась рукой большого пальца ноги – просто чтобы убедиться, что ей все приснилось…
… и замерла.
Холодное, липкое, мокрое словно обожгло ее ладонь.
Марина охнула, отдернула руку, судорожно завозила ею по простыне – словно пытаясь вместе с чужой слюной стереть и само событие, сделать его несуществующим, несостоявшимся, вытереть его из прошлого.

– Не спится? – глухо спросили с нижней полки.
Старуха не спала. Темные, почти что черные, глаза, казалось, сверлили Марину.
– Д-да, – робко ответила та, осторожно спускаясь. – Приснилось что-то.
– А тебе сны снятся? – удивилась старуха.
– Ну да, – Марина села на полку. – Они же всем снятся, разве нет?
Старуха пожевала губами и ничего не ответила.
– Ну, мне они какие-то мутные снятся, – Марина почувствовала в себе ту самую исповедальность, которой заражаются многие, севшие в поезд. Как там пелось? «Начнет выпытывать купе курящее про мое прошлое и настоящее»? Почему-то ей вдруг захотелось вывалить этой чужой старухе про себя все – и даже больше. Но она решила ограничиться лишь снами.
– Иногда просыпаюсь и помню – ну снилось же что-то, – сказала она бабке. – Вот явно что-то в голове, перед глазами мелькало. А как проснусь – лишь тени в памяти. И все.
Старуха внимательно смотрела на нее. В ее прищуре Марине почудилось что-то хищное.
– А может быть, это просто возрастное? – робко продолжила она. – Ну вот скажите, вам снятся сны?
Старуха неожиданно расплылась в ухмылке. Марина с удивлением заметила, какие у нее странные зубы – разного размера и даже цвета: желтые, белые, сероватые, крупные и мелкие. «Вставная челюсть», – зачем-то подумала она.
– А то, – ответила старуха. – Снятся.
– Да? А какие? – Марине почему-то захотелось ее разговорить. Кит на нижней полке продолжал посапывать, и их беседа вроде никому не мешала.
– Разные, – сказала старуха.
Марина улыбнулась, предлагая старухе продолжить рассказ. Ей казалось, что как только бабка разговорится, то все сразу наладится. Она понимала, что ведет себя точь-в-точь как ненавистные ей болтливые попутчики, но ничего поделать не могла: это было выше ее сил, как что-то инстинктивное, первобытное – поговори с соседом по вагону, а то он тебя сожрет!
– Ну вот, например, – бабка откинулась на подушку. – Третьего дня мне снился старый дом. Из тех, что торчат меж новостроек, как гнилой зуб.
Марина недоуменно моргнула. Речь бабки в одно мгновение стала литературной, гладкой, словно старуха нараспев читала какой-то рассказ.
И еще кое-что…
– Его должны были снести еще пять лет назад, но что-то не доходили руки. Менялось начальство – и каждое норовило пригрести себе побольше. Неудивительно, что по бумагам этот дом был уже три раза как снесен, – продолжала бабка.
Ее глаза остекленели, тело будто одеревенело, а спина выгнулась дугой. Пальцы мелко подрагивали – словно старуха сучила пряжу.
Марине стало жутко.
– Все привыкли к нему, – продолжала медленно и вкрадчиво полуговорить-получитать бабка. – Дети уже и не играли в нем – надоел, был забит мусором и хламом. Взрослые проходили мимо, не замечая. Дом-невидимка. Даже когда убирали детскую площадку во время субботников, к нему и не подходили.
Марина робко улыбнулась, надеясь, что это не было похоже на гримасу ужаса. Потому что то, что рассказывала старуха…
– Ну, а рядом с домом была каруселька, – бабка внимательно посмотрела на ее улыбку. – Из тех, что есть в каждом дворе. Их обожают трехлетки, любит пятилетки, семилетки презирают – а по вечерам на них распивают пиво здоровенные лбы. Лошадка, рыбка, верблюд без одного горба…
Марина почувствовала, как ей становится душно. Горячий, едкий ком подкатил к горлу, перехватил дыхание. Это ее, ее каруселька! Верблюд без одного горба – Марина помнила его! Горба не было уже когда ее родители маленькими – они рассказывали ей, что кто-то из детей после войны притащил патрон, украденный у отца, и пытался разбить его молотком. Патрон бахнул – верблюду снесло горб, а ребенку – руку. Может быть, родители ошибались – и на самом деле там был не патрон, а что-то посильнее – но ребенок умер еще до приезда скорой. Родители говорили, что пару лет на карусельку не пускали детей, да и вообще подумывали о том, чтобы ее снести – но вскоре память о трагедии притупилась, выросло новое поколение – и старое колесо снова покорно заскрипело…
– А паровозик? – внезапно охрипшим голосом спросила Марина. – Паровозик был?
Старуха моргнула, вздрогнула, обмякла.
– Ась? Что? – переспросила. Напевность и читка исчезли из ее голоса – словно проснулся другой человек.
– Паровозик на той карусельке был? – повторила Марина.
– Ах, паровозик, – кивнула старуха. – Был. Чего бы ему не быть. Хороший паровозик. Крепкий. Под настоящий сделан. Даже доски были – из старых грузовых вагонов.
– Разве? – удивилась Марина.
– А что б и нет? – пожала плечами старуха. – Что-то умирает, что-то рождается, обычное дело. Вагоны разобрали, хлам на растопку – приличные доски деткам на радость. Что б и нет?
– Что б и нет… – эхом повторила Марина.
Старуха закряхтела и начала снова укладываться.
– А чем сон-то закончился? – спросила Марина, уже, впрочем, не ожидая ответа.
– Сон-то? – равнодушно переспросила старуха. – Да померли все. И домик, и девочка.
– Какая девочка? – опешила Марина. – Там была еще девочка?
В ответ бабка лишь громко захрапела.
Марина продолжала сидеть, оглушенная, придавленная дурной, выморочной ситуацией. Бабка случайно угадала или действительно видела во сне ее, Маринин, двор детства? И что это тогда означает? Могут ли быть такие совпадения? И насколько они нормальны?
А может быть, это просто Марина сейчас спит – и ей все чудится? Тогда это объяснимо?
Она откинулась и растянулась на нижней полке, положив под голову свернутый матрац – руки и ноги дрожали и она боялась, что просто не сможет залезть наверх. В висках стучало, во рту пересохло. «Пить», – поняла Марина. Надо попить воды – и все пройдет. Вода смоет этот безумный морок – и все будет хорошо.
Она осторожно села. Бабка храпела, отвернувшись к стене, кит под простыней колыхался в такт поезду. В соседнем отсеке кто-то ворочался, пытаясь устроиться поудобнее, за стенкой тихонько и мелодично сопели.
Марина посмотрела в окно. Они ехали по заболоченной местности – иссушенные, черные стволы деревьев со сгнившими корнями мелькали за стеклом, как причудливая уродливая бесконечная изгородь.
Пить захотелось еще сильнее.

Марина дошла до купе проводников и постучала в дверь.
Ответа не было.
Она постучала еще раз.
Внутри что-то заклокотало, забурлило – словно вода в кастрюле.
– Эй, – тихо сказала Марина, продолжая осторожно – чтобы не разбудить пассажиров – постукивать.
Клокотание резко стихло.
Дверь приоткрылась и оттуда высунулась взлохмаченная голова.
– Мне бы стакан… – начала Марина и осеклась.
На нее, ухмыляясь щербатым ртом, смотрел давешний парень с заячьей губой. Прыщи, казалось, расцвели еще более буйно и переползли на шею.
– Но вы же… – Марина хотела спросить, что тут делает проводник из другого вагона, но успела сообразить: может быть, пришел к девушке-коллеге. – Дайте стакан, пожалуйста.
Парень кивнул и тут же – словно тот был заранее припасен у него – сунул ей в руки стакан.
– Спаси… – Марина ожидала, что у нее потребуют купить чай или оставить залог, но дверь тут же захлопнулась.
Внутри купе снова заклокотало.
Марина немного постояла, прислушиваясь и пытаясь понять – что же там происходит. Затем любопытство сменилось стыдом и она, сделав вид, что все это время изучала расписание – на котором, к слову, до завтрашнего обеда не значилось ни одной остановки – повернулась к титану.
Она подставила стакан, открыла кран.
По старой памяти она ожидала, что горячая, тугая струя кипятка ударится о дно, обдаст стекло паром, разлетится брызгами – но ничего этого не произошло. Кран захрипел – точь-в-точь как обычный, водопроводный – и не выдавил из себя ни капли.
– Эй, – растерянно пробормотала Марина.
Она покрутила вентиль туда-сюда, потыкала пальцем в металлический бок – горячо, а значит, работает.
Но кран лишь хрипел и чуть подрагивал.
– Эй! – Марина щелкнула по нему пальцем. – Черт!
И тут кран кашлянул. Громко, надрывно – как кашляет больной, прокуривший свои легкие, старик. От неожиданности Марина отшатнулась.
И вовремя – потому что в ту же секунду из крана хлынула земля.
Густая, черная – она ударилась о поддон, налипла и стала быстро нарастать горкой. В нос ударил пряный запах – сырого подвала, разрытой грядки, перевернутого горшка с цветами. Один из комков, упав на вершину горки, не удержался, скатился и разбился о поддон, обнажив блестящего, жирного дождевого червя. Червь упруго заворочался, сплетая и расплетая кольца, дергая кончиками и пульсируя.
Марину передернуло. К горлу подкатила тошнота – пришлось сцепить зубы и мелко-мелко дышать через нос.
– Эй, – Марина постучала проводнику. – У вас там… там сломалось!
За дверью продолжало клокотать и бурлить. Из крана продолжала ползти земля. У подножия горки уже дергалось три червя – и, кажется, они пытались совокупиться.
Марина еще сильнее сцепила зубы. Ладно, хорошо, пусть проводник сам разбирается. Она сделала все, что смогла.
Она посмотрела на ладони. На вид они казались чистыми – но ей мучительно захотелось их вымыть: будто невидимые частички грязи и червячьей слизи могли все равно попасть на них.

Туалет оказался неожиданно аккуратным для плацкартного вагона. Да, был легкий, едва уловимый запах чего-то тухлого – но Марина ожидала гораздо худшего. И туалетная бумага висела на крючке – пусть даже серая и шершавая настолько, что из нее торчали какие-то опилки – но все-таки туалетная бумага.
Кран тоже был чистым – лишь немного пятен ржави у самой раковины, но вполне терпимо. Марина включила воду – теплую, будто из застоявшейся на солнце садовой бочки – ополоснула руки, потом лицо. Вода чуть отдавала тиной – но была прозрачной. «С трубой проблема, а так все в порядке», – решила Марина, но больше умываться не рискнула.
Вытереться пришлось куском туалетной бумаги. Та ожидаемо тут же расползлась на лохмы. Марина нажала педальку унитаза, комкая бумагу и собираясь ее прицельно метнуть в бегущие внизу рельсы. Но педаль прожималась, стучала об пол – а крышка-заглушка никак не открывалась.
– Эй, – сказала Марина. – Ну что за.
Там, где обычно у туалетов устроена мусорка, была глухая металлическая панель. Бросать на пол или в раковину бумажный комок не хотелось, трогать руками мусорный ящик в вагоне – тем более.
– Ну! – зло прошипела Марина, давя ногой педаль, топча ее, пиная со всего размаху. – Ну же!
И педаль сработала.
Провалилась, ударила в пол – и громко хлопнула крышка, открыв провал вниз.
Марина закричала.
Оттуда, где она ожидала увидеть старые шпалы, пожухлую траву, лысую землю – оттуда, снизу, полезло что-то черное, клубящееся, живое. Запахло гнилым деревом, уснувшей рыбой, свиными головами в мясном ряду.
Марина попятилась, продолжая сжимать в руках комок бумаги.
Черное поднималось, вытягивалось – как плотный, густой, упругий дым. Оно тянуло свои щупальца-тени к потолку, ощупывало пол, упиралось в стены – словно подтягивалось, чтобы ему было удобно выползать.
Марина взвыла. Выскочила из туалета, громко хлопнув дверью – и бросилась прочь, к своему месту: собрать вещи и выскочить из этого проклятого поезда!
Старуха сидела на полке и улыбалась.
Марина наткнулась на эту улыбку, как на нож.
– Мертвенькая, – нежно пропела старуха. – Мертвенькая.
– К-кто? – судорожно сглотнула Марина и попятилась.
Старуха улыбнулась еще шире.
Марина сделала еще шаг назад – слишком поздно сообразив, что сейчас упрется в боковые полки.
Что-то зашуршало – она оглянулась и поняла, что зацепила простыню, которая уже сползает со спящего «кита».
И обнажает раздутое, покрытое сизыми пятнами тело утопленника.
Марина тихо пискнула. Поезд тряхнуло, нога подвернулась – и она начала падать: навзничь, размахивая руками. Простыня слетела окончательно, обнажив синие ступни со слезшей кожей. Марина попыталась уцепиться за подножку для верхних полок – но рука соскользнула и наотмашь, со всей силы, ударила по животу мертвеца – это же был мертвец, правда, мертвец? живые, просто спящие люди такими не бывают! Кожа на животе лопнула, разошлась с тихим свистом. В нос ударила вонь прогорклого жира и застоявшейся воды.
«Кит» недовольно заворчал, завозился – и, кряхтя, начал садиться на полке – вяло моргая заспанными глазами.
– Мертвенькая, – пробормотала за спиной Марины старуха, словно сообщая что-то.
Марина бросилась прочь – уже даже не думая о том, чтобы взять сумку.
Она бежала через все вагоны – туда, к самому последнему, чтобы… что? Чтобы выскочить прочь! Чтобы открыть дверь и выпасть, вывалиться из этого проклятого поезда!
Под ногами хрустела земля, хлюпала вода, шуршал пепел, пахло чесноком и луком, прокисшей едой, табаком, горелой бумагой, осыпалась сухая трава, падали дохлые мухи, крошилась рыбья чешуя. Марина бежала, стиснув зубы и кулаки, не оглядываясь, не останавливаясь.
Пассажиры плацкарта лениво переворачивались в ее сторону, обитатели купе подглядывали в приоткрытые двери – но никто, никто, никто не промолвил и слова, никто не спросил, что происходит, никто не попытался остановить ее и успокоить.
Даже проводники. Они лишь выходили из своих купе – и сторонились, давая ей дорогу. Ей казалось – да что там казалось, она была уверена! – что они так и стоят потом, глядя ей вслед, в каком-то диком почетном карауле. Все проводники. Все взъерошенные, худые, щуплые носатые парни. С россыпью багровеющих прыщей, которая уже перешла даже на руки – и с заячьей губой.

Марина остановилась, когда поезд закончился.
Когда от внешнего мира ее отделяла лишь стенка с дверью и мутноватым стеклом.
Марина стояла у двери и смотрела в окно.
Закусив онемевшую губу, сжав побелевшие кулаки, напрягшись так, что чувствовала, как в левом виске стучит жилка. Стучит, разгоняя кровь – и Марине почему-то казалось, что эта кровь черная. Потому что где-то там, в уголке ее левого глаза вдруг поселилась и затаилась тьма.
А еще Марина думала, что, наверное, это хорошо – что ее хоть что-то отделяет от внешнего мира.
Кто-то стучал по крыше – размеренно, вдумчиво. Тум, тум, тум, тум… Кто-то полз по крыше – аккуратно, уверенно. Тум, тум, тум, тум…
Марина продолжала смотреть на рельсы. Видеть пучки ковыля, комки сухой земли, блестящий металл рельс. Стараясь не замечать то черное, густое, маслянистое, что клубилось за поездом. Пожирающее пути – шпалу за шпалой, рельсу за рельсой. Марина попыталась сосчитать – сколько шпал осталось.
Двадцать.
Ей показалось – или несколько счетов назад была двадцать одна?
Тум, тум, тум, тум…
Девятнадцать.
Тум, тум, тум, тум…
Ей некуда больше бежать.
Восемнадцать.
По стеклу ударила ладонь – огромная, мозолистая, вся в трещинах и рубцах. Потом – вторая. Поскребла плоскими, щербатыми ногтями.
Затем в окне показался мужик. С пепельно-серой всклокоченной бородой, со словно припыленными, неровно подстриженными волосами – и пусть он висел вниз головой, прижавшись к стеклу так, что расплющил мясистый, в рытвинах, нос – Марина все равно узнала давешнего мужика с вокзала.
Заметив ее, он осклабился – а потом раскрыл рот.
И она снова увидела его зубы. Крупные и мелкие, белые и желтоватые, гнилые и крепкие – они притягивали взгляд. И их действительно было больше, чем у обычного человека. Теперь-то она это точно видела.
Мужик раскрывал рот все шире и шире. «Разве могут так расходиться человеческие губы?» - мелькнуло в голове у Марины. И все крепче прижимался лицом к стеклу.
А потом стекло лопнуло, взорвалось мириадами мельчайших осколков.

Марина развернулась и медленно поплелась прочь.
Она думала обо всем, что произошло, что привело ее в этот жуткий, бредовый, невозможный поезд. О том странном письме от Ленки – с чего бы той писать именно Марине? И так ни разу и не позвонить? О том невероятном совпадении, когда нужный поезд – с единственным местом! – вдруг мелькнул в списке билетов. Словно хотел, чтобы Марина села именно на него. И словно все было сделано так, чтобы Марина села именно на него! Что это было? Злой розыгрыш? Чья-то жестокая воля? И почему именно она – Марина? Что она сотворила такого, что попала именно сюда?
Они шла, опустив глаза в пол – и видя лишь старый, изъеденный временем, исшорканный тысячами подошв, половичок.
А потом на нем появились ноги.
Морщинистые, в синих венах, почему-то выпачканные землей, старушечьи ноги.
– Мертвенькая… – сказала старуха. – Двадцать пять лет, почитай, ходила…
– Кто вы? – с трудом выдавила Марина, поднимая глаза. Руки дрожали, ноги подгибались, губы тряслись. Она хотела бы поверить, что это сон – дурацкий, муторный, липкий, жуткий сон! Боже, пусть это будет сон!
Старуха улыбнулась.
– Долго же мы вас, мертвеньких, искали…
– Мы? Вас?
Старуха посмотрела ей за плечо.
Марина оглянулась.
Пассажиры тоже приподнялись со своих полок, вглядываясь в то, что надвигалось на них из конца вагона.
И Марина, не знала, что было страшнее – та жуткая, распахнутая пасть, в которой исчезали половичок, полки, стены, пол, потолок, просто пасть, одна пасть – в которой дрожал и ворочался сизый, бугристый, язык – или пассажиры, которые молча смотрели туда, в пожирающую их глотку.
Теперь-то Марина видела их – не пятки, не макушки, высовывающиеся из-под простыней – и только сейчас она сообразила, что не было одеял в этом вагоне, не было, не было, одни лишь простыни для того, чтобы накрыться! – видела их целиком. Как они есть. Как они были.
Изъеденные язвами, разбухшие и набрякшие водой, исхудавшие так, что жилы веревками опутывали выступающие кости – калечные, увечные, безрукие, безногие, с вытекшими глазами или дырами, через которые были видны мозги, ливер, требуха…
Тела гнили, размякали, рассыпались в прах прямо на глазах – словно за секунду проходили десятилетия. Марине казалось, что она слышит вой – отчаянный, истошный вой душ, сознаний, мыслей, которых вырвали из этих тел, выкинули прочь – и вот-вот готовились втянуть в ничто и в никуда.
– Мертвенькие, – ласково повторяла старуха. – Мертвенькие. Собирали их, искали, зазывали. Поджидали, подлавливали, заманивали.
– И меня… – пробормотала Марина.
– И тебя милая, и тебя…
Пасть надвигалась. Она не жевала, не жрала – а просто поглощала. Пластик вагона не трескался, древесина не шла щепками, половичок не рассыпался лохмами – все просто втягивалось, исчезало, растворялось в небытии, которое источала эта пасть.
Марина видела патлатую серую бороду, которая торчала из этой пасти, пальцы с обломанными, покрытыми белыми пятнами ударов ногтями – мужик, тот самый пыльный, пепельный мужик, что лез через окно, раззявив рот, теперь превратился в жадную, пожирающую пространство и время, пасть.
Марина сжала руками виски: это сон, сон, сон, всего лишь сон!
И словно откликнувшись на ее отчаянную просьбу, мир вокруг задрожал, замерцал, подернулся легкой рябью – словно был лишь пленкой, пеленой, вуалью на истинной реальности.
– Это сон! – выкрикнула Марина, стремясь разорвать эту пелену дремоты. – Сон! Сон! Сон!
– Ме-е-ертвенькая! – проблеяла старуха.
– Сон! – выплюнула Марина.
И пелена спала. Все то, что было ненастоящим, неправильным, не принадлежащим Марине – исчезло.
И Марина увидела себя лежащей на карусели. Прямо на деревянном вагончике.
В грохоте и треске, клубах пыли и облаке щепок оседал старый дом. Старый дом, который давно уже надо было снести. Старый дом, который никто уже и не замечал, считая горой мусора.
И сейчас этот дом действительно превращался в гору мусора. Видимо, подгнившие столбы больше не выдержали – и рухнули, увлекая за собой все строение. Сухое лето превратило крышу, балки, стены в миллионы острейших щепок, которые только и ждали своего часа.
Обо всем этом догадывалась взрослая Марина – но не пятилетняя Маришка, которая лежала на деревянном паровозике и смотрела в ослепительно синее, с белыми кудрявыми облаками небо. Смотрела лишь одним глазом – потому что во втором клокотала и плескалась жгучая тьма.
– Мертвенькая, – донеслось сквозь годы. – Мертвенькая. Ускользнула. Уползла. Укатилась…
Карусель покачнулась и повезла Маришку вправо, вправо, вправо, все время вправо. Деревянный паровозик покачивался – а жгучая тьма утекала, рассеивалась: словно теряла Маришку, не в силах поспеть за ней.
– Ме-е-ертвенькая…
Потом уже прибежала мама, и толпа мужиков начала в панике разбирать дом: вдруг кто оказался под завалами, и приехала скорая, и двор оцепили милиционеры. Маришка пыталась рассказать про тьму в левом глазе – но врачи сказали, что все в порядке и чтобы прекратила выдумывать, пытаясь привлечь к себе внимание. Маришка обиделась. Обида эта – на злых, уставших врачей, на маму, которая тоже не поверила ей, на отца, который сказал, что если увидит ее на развалинах, то выпорет – обида на весь свет, который не помог, не поддержал, не погладил по голове, заставила забыть событие того июльского дня. Стерла из памяти. Выкинула в ту тьму, которая не удержалась в левом глазу.
– Ме-е-ертвенькая, – сухая старушечья лапа погладила Марину по голове. – Двадцать пять лет, почитай как.
Марина съежилась. Старуха продолжала гладить ее по волосам – а ей казалось, что на нее что-то сыпется. Мелкий сухой песок, комья жирной земли, лопаты чернозема…
И пахло тоже землей – сырой, свежей, напитанной водой и семенами. В запах земли вплетался аромат всего того, что вот-вот взойдет, вырастет, заколосится: петрушка и укроп, лук и чеснок, картошка и морковь. Ландыши, пионы, малина и земляника…
Мертвые пассажиры – когда-то, как и она, потерявшиеся в жизни, загулявшие на этом свете – теперь рассыпались в прах. Жуткая пасть поглощала всех, возвращая в то небытие, которому они и принадлежали.
Марина попыталась вспомнить свою жизнь – ведь говорят же, что перед смертью та пролетает перед глазами – но так ничего и не пришло на ум. Все, что было после той поездки на карусели, после того побега от тьмы, угнездившейся в левом глазу – все было серым. Выморочным. Чужим. Не ее. Не Марининым. Чужим. Украденным по кусочку, по лоскутку, по минутке – и сложившимся в жизнь. Или не-жизнь. Что там может быть у мертвых, которые позабыли, что умерли?
– Запоздал наш поезд, запоздал немного, – продолжала старуха. – Но ничего, все равно же пришел…
Она погладила Марину по спине.
Пасть надвигалась.
Острый и твердый старушечий палец начал чертить на Марининой спине.
– Рельсы, рельсы…
Пасть надвигалась.
– Шпалы, шпалы…
Пасть надвигалась.
– Ехал поезд запоздалый…
Карусель вращалась, вращалась, вращалась…
И весь мир вращался вокруг Марины.
И даже тьма, медленно наползавшая на нее и поглощающая свет, звуки, запахи и ощущения – казалось, тоже вращалась, вращалась, вращалась…

[Нефидимка]

Здравствуйте, автор! Спасибо за рассказ. Он оставил весьма неоднозначное впечатление. Стиль, средства художественной выразительности, передача состояния героини, мир рассказа выдают очень опытную руку. Так мне показалось. Но! Эта бесконечная жвачка из "шизофазических" образов быстро приедается, а упоминание героиней то и дело возникавших в прошлом глюков, мол, шизофрения или депрессия, сводит на нет интерес к чтению. Красочность и даже иногда оригинальность галлюциноза не спасает от желания расстаться с сомнительным удовольствием наблюдать его в таком количестве. К тому же встречаются дефекты создания подобных сцен: вот рука ГГ упала на вздутое брюхо утопленника, оно лопнуло и "В нос ударила вонь прогорклого жира и застоявшейся воды." Реально? В нос вам ударит такой букет трупных газов, что навек запомните. В общем, не знаю, чего было больше к финалу рассказа - неверия или желания не дочитывать.
Да и речь подкачала. Кроме неоправданного лексического повтора (увидела - видела), имеются какие-то дефектные тропы. К примеру, курица "взгрустнувшая". С фига ли такая метафора?
Косяков полно, но, думаю, автору с такими навыками под силу самому их опознать и убрать.

[Monk]

Написано неплохо, но мне как-то не зашло. Сюжет просто растворился в потоке галлюциногенного бреда. Метафоры в целом понятны, но думаю, автор слишком заигрался с ними и визуальным рядом, в результате весь ужас (описанный в общем-то толково) все же кажется чем-то абстрактным, отдаленным, сном, бредом, глюком. От этого ощущения хоррора нет, потому что не веришь тому, что происходит с героем. И намек на "Пункт назначения", то есть пресловутую отсрочку от смерти, которую гг случайно получила, я так понял. Все равно вопросы по сюжету у меня остались, нет цельной и понятной картины.

[Крюков Олег]

Полностью согласен с двумя предыдущими рецензентами. Написано опытной рукой, но психоделические аллюзии убили хоррор. Вы знаете, слишком поздно, но я понял, что чистый хоррор я не люблю. Если в рассказе нет острого сюжета, детективной составляющей или хотя бы криптологической, он мне не интересен. В хорроре я ценю прежде всего саспенс. А Автору спасибо за рассказ.

[Зогар Саг]

А вот это хорошо! Родимые пятна современного хоррора, конечно, сохранились, но в целом, вполне себе. И оригинально и конкретной такой хтонью пахнуло от рассказа, как и должно быть. Думаю, что как минимум в первую пятерку войдет.

[Дарио Россо]

Немного разбавлю дифирамбы своим предвзятым мнением - как по мне, написано нифига не опытной рукой. Автор перенасыщает текст неинтересными, ненужными подробностями, делая его водянистым. Сквозь это болото продираешься с трудом: это не чтение захватывающего рассказа, а чтение с препятствиями. В итоге, внимание рассеивается. Дочитывал по диагонали.

Посмотрим, что скажут судьи

повыдергивать шнуры из розеток - интересно, это тонкая деталь, чтобы показать что Марина не очень умная, или автор сам не в курсе о существовании рубильников?

[Михаэль фон Барток]

недурно-недурно, но как в рассказе Д. Быкова с аналогичным сюжетом (правда решенным не в стиле хоррора, а в стиле "доброй" загробной мистики), вскричал сам ГГ "все же ясно со второй страницы".
хотя есть такие идеи, которые от частого использования не теряют своей привлекательности и сбор мертвых душ на поезд, который едет... куда надо, в общем едет, уж полторы сотни лет не надоедает.
что же до глючных образов, то они все-таки страшноваты (а значит им тут место, хоррор же!), плюс какое-то время они позволяют надеяться что это не то, про что я подумал, а психическое нездоровье героини, которое бог весть во что выльется.
в общем уже пора кому-то сочинить ужастик, где "поезд в Адъ" окажется просто накладкой в расписании, странные пассажиры будут НАСТОЛЬКО странными только в больном воображение ГГ и так далее.

[Ґрун]

Я доволен.