Horror-конкурс - Щурь

[Lex Z]

Щурь

Артём приостановился возле изгороди, оглядел улицу. Рубаха из старой гимнастёрки с форсом обтянула шею и плечи. Красавец! Конечно, заштукованные* дырки заметны даже после искусной маминой работы. А перелицовка не спасла от выгоревших полос.
И всё ж в такой рубахе не зазорно явиться на собрание городской комсомольской ячейки. Артём важно зашагал по улице, ускоряя шаг – идти в город полвечера, возвращаться полночи.
Мама подбирала и выпрашивала всякое старье, чтобы одеть Атрёма, как следует, чтобы сразу было видно – человек окончил семилетку! Её упрекали соседки, которым привалило счастье встретить мужей с войны: «Пропастину в дом тащишь. Беду кличешь». А мама отвечала: «Слезами всё нечистое смою, утюгом наглажу да начищу».
В мамином мире, под платком, который стал редким, как марля, в почти всегда опущённых долу глазах, теплилась радость. Вот – всенародную победу одержали. В горячий цех перевели – трёшка к зарплате добавится. Во дворе проветрится шинель без рукава, будет полупальто для Артёма. За благостность маму часто обзывали дурковатой. А ей и дела не было. А вот Артёму было.
Пока он шёл по улице, вреднющая и неаккуратная Дашка крикнула: «А у нас половичок весь рассыпался. Не возьмёшь на тюбетеечку?»
Артём только лопатки свёл да чётче зашагал. Нет у него в душе места для обиды. Только для будущего. Ради которого нужно всё вытерпеть.
Если б Артём увидел, каким светом, а может, слезой, пролился вслед ему девичий взгляд, то, наверное, ему стало бы легче. Не знал ещё, что худое слово иногда от добра идёт.
А вот мать его, Верка, видела-знала.
Подошла к Дашке, которая не замечала никого, кроме уходящего Артёма, расправила перекрученную ленту на косе неряхи. А потом неодобрительно оглядела россыпь дырочек на съёмном воротнике. Видно, деваха неосторожно обошлась с горящей головнёй или чугунным утюгом, насыпав в него искрящих угольков.
– Ты чего моё платье цапаешь? – окрысилась Дашка и дёрнула крупной ручищей другую сторону воротника.
А Верка размотала нитку на иголке, которых у неё на лямке передника было приколото немерено, и легчайшими стежками стала обшивать дырку.
Дашка огромными глазами с коровьими ресницами уставилась на незабудку и бутончики, которые вдруг выросли на поплиновом воротнике.
Нитка снова затанцевала, и вот уже вместо прожжённого места весенний букетик.
– Отстираешь, отгладишь – можно будет на праздничное платье пристегнуть, – шепнула мать Дашке, у которой от удивления отвисли губы.
– Ты чего, воронуха, моей дочке нашёптываешь? – разнёсся по сонной округе бас Дашкиной матери. – О, так ты ещё и нашиваешь ей что-то? Портишь девку мою?! Да я сейчас тебе…
– Мам, гля, какой воротник стал! – порадовалась Дашка густым и низким, тоже каким-то коровьим, голосом.
– Платок таскай, нашто этот ворот прицепной, – переключилась на Дашку мать. – Двор не метен, хлев не чищен, гусака вчера не досчиталась. А доча- помощница где? Доча дурищей по улице ходит, порчу собирает.
– Гыгы… – издала звук обиды и несогласия Дашка, бросилась за калитку, едва не защемив тяжеленную косу.
– Ты, Верка, смотри, привяжешь Дашуне наветь*, порчу какую – мигом со света сживу. Свёкор поссовета теперь, фронтовик муж на днях вернётся, – постоим за дитю единственную…
Женщина захлюпала в вязаную шалку с залубеневшими концами. Не открывая всего лица, щуря толстые мокрые веки, продолжила:
– Это ж ты, ты распашонок да пеленишников* для Сёмушки наделала… И где сейчас мой Сёмушка?.. Не пойдёт к папке на руки, земляным одеялком навеки закрылся.
У Верки сразу затряслись ноги, она уткнула нос в свои иголки, засновала тонкими пальцами.
Обидчица широко раскрыла было рот для брани, но Верка почему-то терпеть поношение не захотела и ответила:
– А кто на смертное сушёные яблоки да сухари сменял? Кто нагрешил так, что только младенчику, по чистоте равному ангелам, пришлось искупать?
Верка долго стояла, дожидаясь ответа, не поднимая глаз, пока не поняла: одна она у прясла.
***
Больше трёх лет назад через посёлок шли беженцы. Одна волна, вторая, третья. Меняли скарб и нехитрые ценности на еду. Людям из третьей менять было почти нечего. Посельчане много приняли греха из-за наменянных вещей.
Верка жила у троюродной тётки: добралась к ней из Москвы, приткнулась в уголке большого дома бобылки. Угождала злобной и жадной родственнице работой да безответностью. Тётка, к которой прежде было не подступиться, стала смотреть на Верку с Артёмом, как на семью. Но так было недолго.
Верка была готова всё раздать. На зелень с огорода и сада не покушалась – тёткино, но сшитую на продажу одежду дарила. Тётку же такое выворачивало и бесило, она даже поколачивала племянницу. Но что поделать с порченной на голову?
Тётка втихаря, чтобы не прознали посельчане и не донесли, за ночёвку брала деньги. Один раз чуть не отказалась: дед с бабкой за каким-то чёртом волокли с собой в коляске параличную девку, жизни которой было один - два дня.
За то, что болящая умрёт не во дворе, не в хлеву, а в доме, тётка запросила золотых вещей. Но помыслить не могла, какую пакость подложит ей племянница. Верка поступила по-своему: у неё было сшитое ещё в Москве из панбархата платье с бисерной отделкой. Заказчица не забрала – разбомбили её дом вместе с хозяйкой. Тётка имела виды на это платье: продать да пустить средства на хозяйство.
И когда покойницу обмыли, тётка сунулась в избу лоб перекрестить, да так и зашлась в громкой брани: усопшая была обряжена в розовый панбархат, а на её восковых ключицах играли цветом чайных роз блестевшие бусинки.
Старики стояли на коленях и улыбались с таким умилением, будто перед ними лежала святая, которую не тронет смерть. И слёзы их – это видели все – были светлы, счастливы скорой встречей.
Удары посыпались на Верку, Артёмке досталось пинков, а ночевать пришлось в пустом сарае для поросят.
Вытерев кровь и сопли Артёмке, Верка сказала: «А уж какая Жанна красивая лежала, словно в театр собралась». И ещё долго бормотала сыну о Москве и театрах.
На другой день тётка объявила, что платье на покойнице будет только до могилы. Там она с неё его снимет. Даже лютоватые жители поселка замялись – нельзя так делать. По божеским меркам – грешно, по людским – подло. Но тётке не помешали.
Старики сели недалеко от ямы, которую копали злые мужики, прижались друг к другу и стали неслышно молиться. А когда на старую дерюгу, что укрыла усопшую вместо панбархата, полетели комья земли, повалились. И все увидели, что они мертвы. Так и зарыли троих в одной могиле.
Тётка платье почистила и решила быстрее с рук сбыть – страшновато всё-таки. А вдруг судьба воздаст за такое? Продала его вёрткой красотке, которая ехала с колонной машин на аэродром. Доехала ли, неизвестно – фрицы колошматили бомбами «секретное» место, глубоко в тылу расположенный аэродрома три дня. Старики потом, по осени, сходили по клюкву на болото — нашли только груды обгорелой ржави.
К посёлку с болота никто не выбрался.
Но самый страшный грех приняла Дашкина мать, забрав бязь, приготовленную какой-то безымянной старухой на смерть – её внучок животом маялся, нужен был отвар яблок, хороший хлебушек. Пока торговалась, пацанчику совсем плохо стало. Его бабка прокляла себя за несговорчивость и принесла отрез, приготовленный для савана, Дашкиной матери. Малец не выжил, а старуха померла ещё раньше. Дашкина мать была довольна: муж на день с командиром заезжал в посёлок, оставил ей «подарок», который вот-вот родится и запищит. Верка из той бязи, тяжело вздыхая, нашила распашонок и пелёнок.
Посельчане жили разрозненно, затаившись за заборами. Добро, милосердие, да и любую помощь прятали, как сокровище.
Только Верка, натянув на глаза платок, открыто бегала и совала то ребёнку, то кормящей, то больному что-нибудь съедобное, чаще всего редкость, которую и по мирному-то времени было не достать. Ну без рассудка бабёнка, что поделаешь. И всё ж её поберегли: не стали злословить или осуждать, глаза закрыли на то, что Верка достаёт где-то продукты и даже лекарства. Пацана своего, видать, не кормила: ходил звонкий от голода, с бледно-жёлтой мордашкой. Бывает такое, когда мать – дура.
Тётка зорко следила за припасами и тем, что росло в саду-огороде, и ущерба не находила, грозилась, пыталась заманить Верку: «Я видела, ты сегодня в обозы снесла синенький пакетик. В таких до войны сахар был. Откуда взяла? Признайся… На добро себе, Тёмке твоему...»
Но Верка ещё ниже опускала голову, ещё сильнее тряслись её плечи.
И тётка замолкала: ухало, проседало что-то в подполе, сыпалась труха с крыши, скрипели стены. Страшно было в избе, как на поле боя. Словно бы осуждал тётку собственный дом. Прогнать племянницу с дитём не жалко и не совестно, но самой-то как в тяжёлый случай обойтись? Одинокая ведь она.
В город были эвакуированы два завода, и посёлок прижался к ним, притулился, пережил войну. А вот когда, отсалютовав Победе, засыпав братские могилы, поднялась послевоенная жизнь, за всё пришлось отвечать.
И Верке настало время отчитаться и за сахар, и за манку, и за мыло, которые помогли людям годами ранее. Стали её люди шпынять и ненавидеть неизвестно за что. А может, долги трудно отдавать не только деньгами или вещами, но и признанием того, что кому-то обязан. Хорошо ещё, что не донесли.
Однажды она пришла без платка, со вздутым фиолетовым лицом. Пришла и упала у порога.
Тётка страшно заругалась, велела убираться из горницы, не гневить народ. Артём взвился в крике на тётку и отстоял бы мать, но она уже выбралась за дверь в сени. И как ей только удалось усмирить сына, не допустить семейного раздора, а то и драки, неизвестно. Отлежалась за неделю, потеряв место на заводе.
Как выяснилось позже, Верку хотел убить отец Жанны, фронтовик. Он вернулся и стал разыскивать родных. Узнал, что дочь за плату пробыла в избе перед смертью и легла в могилу, прикрытая лишь телами деда и бабки. А Верка даже объяснять ничего не стала, ответила своей головой за тёткину вину.
Тут и Артём крикнул матери в лицо: «Дурковатая!» Ну нельзя же так жить, не различая правду и неправду!
Сын перестал разговаривать с матерью, оробевшая тётка от него бросалась, как мышь от кота. У Артёма была цель: устроиться в седьмой класс при ремесленном училище и уйти из дома. Вот сегодня должно быть собрание комитета, на котором рассмотрят заявление Артёма о ходатайстве перед учкомом и завкомом.
***
Артём вышел из посёлка, но всё равно, как если бы у него были глаза на спине, увидел всё, что произошло на улице возле прясла. И услышал всё. Он ненавидел Дашку-толстуху, которая громко хвасталась своим приданым и тем, что дед с вернувшимся отцом сразу начнут ставить ей дом. Ненавидел и её мать, известную делами ничуть не лучшими, чем его собственной тётки. И… свою мать, Верку, тоже почему-то ненавидел. Добрую, безотказную, преданную, искусную в любом ремесле. Но дурковатую.
Новая рубаха сдавила грудь. Или это жалость к безответной Верке помешала дышать? Ну почему, чем дальше он уходил от дома, тем яснее видел сухонькую фигурку с вечно снующими руками?
Дорога в город была пустынной. И опасной – ворья и убийц после войны не стало меньше. Артём, занятый своими переживаниями, быстро шагал вперёд, и, как говорится, прошляпил неприятность.
Сначала он получил старой еловой шишкой в одно ухо, потом по щеке. Резко развернулся, но две тени метнулись за спину. И другой раз так же. А высокий мужичонка, который вынырнул неизвестно откуда и зашагал в ногу с Артёмом, нагло сказал:
– И куда ж ты такой красивый? Моя Машка разлюбит меня, как тебя увидит. Давай скидывай рубашечку, ботиночки.
Не успел Артём открыть рот, как сзади ему заломили руки. Артём рванулся вперёд вместе со схватившими его воришками и достал «ботиночком» живот Машиного любовника, который неожиданно упал навзничь.
– Попиши* его! – заорал он тонким мерзким голосом, как только продышался от боли. И в его вопле уже не было наглости.
Артём почувствовал, как металл входит под рёбра и поворачивается, но боли не ощутил. Ещё раз пустил в ход «ботиночек», свалил поножовщиков и стал выворачивать им руки. Это он-то, недокормленный пацанчик, ниже налётчиков на голову, а то и две! Но пальцы у него были железными, руки-ноги быстрыми и тяжёлыми. Пока боролся с одним, второй пытался вскрыть ему вены на ноге.
«Щурь он»! – завопил вдруг «Машина любовь», и грабители сначала кубарем, потом врассыпную бросились вон.
Далеко впереди показался человек, сразу же побежал на драку, но Артёму встречаться с ним стало не с руки. Как он объяснит раны, от которых булыжники, придорожные репейники покраснели, а в канавке даже заструился тонкий алый ручей?
«Вся кровь ушла», – решил Артём и ринулся в редколесье, рядом с которым были вырубки для заводов и городского строительства. Упал в яму выкопанного корня столетней сосны и стал думать, что ему делать дальше.
Поблизости защёлкали под сапогами сухие веточки.
– Не подходи! – предупредил Артём.
– Да я не из этих, – весело и быстро сказал незнакомец, спрыгивая к Артёму в яму. – Всю жизнь мечтал увидеть щурь, вот и довелось. Да ты брось, куда собрался-то? Посидим, поговорим.
Артём прикинул, что на комсомольском собрании ему не бывать и что без посторонней помощи не обойтись. Ну а насчёт разговора… Посмотрим, каким будет этот разговор.
– Яков, – просто представился незнакомец, вытащил кисет, скрутил самокрутку и предложил Артёму, который фыркнул с отвращением.
– Ты, стало быть, с родственниками где-то в посёлке живёшь, так? – продолжил беседу Яков. – Уйти от них собрался – не без причины, думаю.
Яков подал Артёму оброненный комсомольский билет. Вытащил из-за пазухи трофейную флягу, открыл. В чистейшем смоляном воздухе разлился аммиачный смрад.
Это было то, что нужно! У Артёма жадно дрогнули руки.
Яков взболтал жидкость: «Ну и воняет эта щурь-то! Как вы её пьёте только. На уж, не томись. Тебе сейчас нужно. А то высохнешь…
Яков покивал на опасливый взгляд Артёма – и откуда этот чёрт лесной столько знает? – и ещё раз предложил фляжку.
От кровопотери у Артёма всё помутилось в голове, иначе он бы постарался развеять опасения. А так вцепился обеими руками, что клешнями, в тёмный металл и в беспамятстве присосался к едкой смеси конской мочи, овечьего молока и бычьей крови.
Вдруг ему будто кто-то в уши шепнул: «Давай рассказывай!» Очнулся от своего же голоса, которым по-детски жалобно говорил…
***
– На хуторке Кулинка мужиков не осталось. Приехал грузовик из райвоенкомата, разом и увезли. А через полдня загрохотало в небе. Коровник с доярками первым разбомбили. А лошади снесли ворота загона и умчались кто куда. Неделю не знали, что делать: вокруг гремит, аж земля трясётся, а на хуторе тихо. Ну, утром колхозные работы, потом — прятали всё, у кого что было. Тикать от фрицев решили поздно, только когда лошадей с телегами мотоциклетки распугали. Горланя, стреляя в воздух, фрицы согнали немногих жителей у конского загона. И стали убивать. Вдарило мне в голову – до сих пор есть вмятина, которую приходится зачёсывать волосами. Я свалился, в глазах свет пропал. Только в голове гроза рявкала, каких раньше не слыхал.
– Ты говори, говори дальше, – тихо попросил Яков и отнял пустую флягу.
– Дедко мне неудобно так на грудь навалился. Чьё-то колено в бок вдавилось, ни вздохнуть, ни выдохнуть, – продолжил Артём. – А солнышко палило, мух поналетело, уселись живой мохнатой коркой на лице, на руках.
– Дедко, жив ты? – спросил.
– Да какой тут жив, всех навечно положили, – ответил дед.
Я напрягся, рожу повернул да о рубаху вытер. Твёрдая она была, как фанера, рубаха-то, царапалась… Я уж тёр веки, пока ресницы не разлепились. Дед всё это время мне наказывал, что делать.
Артём помолчал, перевёл дух. Вспоминал так – по чуть-чуть, словно принимал горькое лекарство или яд. И всё же надолго провалился в память. А когда так случалось, говорить не мог. Только видеть прошлое.
Тогда, продрав глаза, он заметил, что синие дедовы губы не шевелились. Из них торчал чёрный закушенный язык. И рубаха на боку деда чёрной стала. И все, кто в куче лежал, были облиты чёрной кровью, чёрным горем, недвижностью и пахли смертью. Ни один пальцем не шевельнул, ни одна грудь не вздохнула.
Дед не переставая бормотал, но Артём знал, что он тоже скоро замолчит. Вот как остынут все, так Артёму больше слова человеческого не услышать.
И тут мысль скользнула: нужно выбираться из-под груды покойных сельчан. Предать их земле и идти искать Красную армию. Мстить. Вон за соседкину грудную девчонку, которой пули не досталось и которую со всеми не положили, так и бросили возле бревна с разбитой головой. За маму и сестру мстить… Ну и что, если Артёму только десять?..
Только вот сдвинуться с места ему не удалось. Так, по малости, проверить, глубока ли дыра в горле, сколько пуль в живот попало, он смог, и всё. И ещё мухи его боялись.
За ночь все остыли и окостенели. В полной тишине Артём слышал, как бродили животные. Видел, как пугливо приближались прозрачные туманы. Вроде бы у них были головы, руки. Рты разевались, но без звука, руки трогали кого-то из покойных. Одна из теней даже Артёма по щеке долго гладила, но прикосновения он не почуял. Может, это умершие ранее встречали родных?
И только когда рассвело, Артём понял, что тоже мёртв, потому что от обычного солнца у него пошли круги перед глазами. Белые, как молочный кисель. Противный и едкий. Бабушка говорила, что мёртвые так свет видят. Поэтому глазыньки им нужно обязательно закрывать.
Пока Артём не осознавал настоящего и думал только о прошлом, Яков терпеливо ждал и отгонял от лица Артёма мошек. Чуть ли не час ждал. Наконец Артём вымолвил:
– Вы не поверите – ни отчаяния, ни желания вновь живым стать не было. И ещё я стал плохо слышать.
– Ты мне ещё расскажи, всё-превсё, – попросил Яков, ёрзая на месте от какой-то мысли.
И Артём, позабыв, чему его наставляли и Верка, и мёртвый дед, затянул долгий рассказ. Как есть, оказались на нём чьи-то чары! Впервые в жизни его язык размягчился и заработал так легко:
– Вроде я спал, а пробудился от того, что две девчонки спорили. Орали, зачем им этот дом отдыха понадобился, почему не стали выезжать организованно, а наняли придурка, у которого и лошадь придурочная, и телега тоже…
Я хотел им объяснить, что лошади страсть какие умные, просто они от взрывов шалеют. Но голоса-то у меня не было.
Потом подруги рассорились: одна ни за что не хотела нас зарывать – а вдруг фрицы рядом? А другая нашла где-то лопату и стала кидать грунт – он возле загона был мягким. Рыть ей пришлось до вечера, а поскольку она только молчала и плакала, я понял, что подруга её ушла. Когда девчонка потянула меня за ноги, я ей сказал что-то, а она вдруг развопилась и бросилась прочь. Потом подошла и спросила: «Ты сказал, что тебе больно?»
Ну, тут у нас разговор и случился.
Верка, так звали добрую девку-швею из самой Москвы, возвращалась с подругой из отпуска. Она сказала, что неподалёку нанятый мужик ловит лошадь, ремонтирует перевёрнутую телегу, а её подруга, наверное, ему помогает.
А ещё она сказала: «Пойдём со мной, ты живой, я знаю. Дотащу тебя до телеги, а там легче будет. Главное – на фрицев не нарваться».
Мне оживать не хотелось. Но из-под слабенького слоя земли на могиле вдруг словно загудело. И я понял: все хотят, чтобы я назад вернулся.
Я рассказал Верке, где что в доме лежит, и она обмыла и переодела меня. Она ругалась, что тело твёрдое, но я пообещал, что завтра будет по-другому.
Вдруг снова зарычали-застрекотали мотоциклетки, послышался гавкающая речь. Что делать?
Я сказал Верке спрятаться и не показываться, что бы со мной ни происходило.
Она побежала к разбомбленному коровнику, а я начал молиться Богу в первый раз в жизни, чтобы фрицы Верку не нашли и не убили.
Видно, их группа зачищала маленькие хутора. У нас они снова остановились справить нужду и пошли поливать псиной и гадить на трупы – как мне потом рассказали, первая волна карателей особенно любила это дело. Глядь — а тут я, обмытый и одетый в чистое, с дырой в башке. Они, видно, подивились, выволокли меня на улицу да мотоциклетками-то ещё несколько раз переехали.
На что я стал похож, не знаю, только Верка долго выла надо мной. А потом всё сделала по-новой. И поволокла искать лошадь, мужика и подругу.
Когда ты мёртвый, в мире всё по-другому. Все носы воротят – воняешь, а тебе всё равно. Сначала Галька орала, что пацанчик дохлый и за каким чёртом его с собой тащить, бросить вон под ель – и все дела. Есть она с мужиком уходила за много метров, а Верка делала вид, что крошки мне в рот суёт, подставляла ухо – мол, разговаривает малец, жив он. Галька стала подговаривать мужика бросить нас с Веркой, но он был местный и кое-что знал.
Подошёл ко мне и сказал:
– Воняешь ты сильно. Давай огнём прижжём? Аль не сдюжишь?
Я ответил и понял, что меня слышат только мужик и Верка.
Мужик кивнул головой:
– Так и есть, щурь. Выдержит.
Он обратился к Верке:
– Ты лечи его, девка. Он прежним станет. А ты, – он обратился к Гальке: – Хоть единым словом обмолвишься, что мёртвого везли, сама тотчас окочуришься! Поняла?
И сделал зверские глаза. Галька запищала и отбежала, напугалась, стало быть. Она всё больше отставала от телеги и однажды исчезла.
А потом после ночёвки мы с Веркой остались одни.
Она сделала всё, что нужно, и к тому моменту, как нам встретились беженцы, я уже умел идти, наваливаясь на Верку. Она закрутила голову платком, чтобы выглядеть старше и говорила всем, что я её контуженный сын.
Москву мы миновали в товарняке, забитом людьми, добрались до Веркиной тётки. Отчаянная Верка метнулась в столицу ещё раз, привезла два чемоданчика вещей. Пока её не было, я отсиживался в лесу, зверь и птица меня не чуяли.
***
– А хочешь, дальше сам за тебя расскажу? – спросил Яков. Нехорошо, без прежней улыбки и доброты спросил. Артём даже вздрогнул: это всё равно как вместо тёплой речной волны шагнуть в холоднющий омут.
– Ты ж неуловим ночью, никто тебя не учует и не заметит. Вот и колотил,* подрезал*, чистил* машины в рейсах, поезда на стоянках. По кооперативам гулял*. Что, много твоя мать за войну припрятала? Слыхано, зря байки не травлю, – заговорил быстро Яков, не скрывая какого-то странного нетерпения.
У Артёма не было сил взвиться и впечатать злоречивый язык в глотку, которая осмелилась оскорбить его мать. Только ему известно, что Верка дозволяла взять то, что позарез необходимо самым неимущим, не более. Артём с матерью лебеду варили, а безногого раненого сыром в банках подкармливали. Верка тряпьё подбирала, одежонку шила. Ни чужой крошки, ни чужой нитки в их доме не было.
А нет сил – может, попробовать рассказать обо всём, что пришлось Верке вытерпеть, чтобы ему жизнь сохранить? Ведь спасение человека тоже подвиг?
Он пристально глянул в глаза Якова и напомнил:
– Про высыхание знаешь?
Яков кивнул.
– Вот и я почувствовал, что рассыпаюсь. Первыми ногти отлетели, брови и ресницы обсыпались. Мать горькими слезами обливалась, но не могла вспомнить, что ей говорил мужик в лесу. И я не помнил слова мёртвого деда.
Однажды мать унесла какую-то ткань одной из поселковых болтуш, вернулась вся бледная. Оказывается, чтобы тайну щури узнать, нужно самому через смерть пройти. Мать наказала мне дома сидеть, но я за ней утёк втихушку.
Был уж октябрь, а мать босой пошла. Луна выкатила, что твой мяч. Или глаз того, кто на человечишек сверху смотрит – яркий, яростный, и от которого ничто не укроется.
Идёт Верка по тропке, которой покойников на кладбище провожают. Земля от инея серебрится. А мать чёрные следы оставляет.
К ним из сухого бурьяна, обмороженных кустов тени какие-то, вроде кошек, выскакивают и вроде лижут следы. Потом я узнал, что ступни нужно было раскровянить. А что за твари следы лизали – неизвестно.
А я уж кожу терять начал. Знаете, когда ветром по сырой мышце шоркнет, больно так, что орать хочется. А подсохнет мышца – ничего вроде, терпеть можно.
Тем временем к матери подошёл дед в длинной рубахе. Или она к нему подошла, не помню, я собой был занят – думал, как скоро меня ветер обдерёт, точно листья на осинах. Дед показал матери куда-то обочь начавшегося кладбища. А она как заплачет в голос! Головой замотала, руками замахала! Дед стал в ночи таять, как дым в утреннем небе. Мать одумалась, видно, стала этот дым хватать. Смотрю – а её уж нет!
Тут меня и жалость к своей Верке одолела, и злость. Кинулся я к тому месту, где она исчезла, а это глубокая могила за оградой погоста. Ясно, что она для самоубийцы. Вроде пуста?
Ан нет! Кто-то в темном платье лежит…
Сполз я в могилу осторожно, чтобы того, кто в ней, не задеть.
И зарыдал так, что горло заболело: это Верка, мамка моя, откинув голову с петлёй на шее, выставив грудь в чёрных пятнах, покоилась в ней.
Лёг я рядом, голова к голове, кроплю слезами, соплями мажу холодную тёмную щёку.
Вдруг слышу звук, вроде пузырёк лопнул. И сразу закапало.
Я глаза-то протёр, схватил материну голову и под лунный луч подставил.
Это покойница гнить начала: из ушей, ноздрей, рта потянулись чёрные струйки. И внутри нее всё ходуном заходило, будто кишки хотят наружу вывалиться.
– И ты, конечно, гнили нахлебался, – злобно сказал Яков, отодвинувшись от Артёма.
Артём промолчал, опустив голову. Потом продолжил:
– Обеспамятел я. Очнулся, когда почувствовал, что землю да кости обнимаю. Стал шарить. Верёвку полуистлевшую нашёл.
А луна так близко над землёй нависла, что кажется: подпрыгни и уцепишься за одну из тёмных борозд на ней.
Вылез я из ямы полный сил. Глядь: мать, жива-здорова, на свежей могиле какую-то бабку киселём из стакана кормит. Ну, думаю, не отпущу уже её, домой уведу. Хватит всякой чертовщины.
Подбежал и удивился:
– Баб Груня, ты ж на той неделе померла. Пойдём до посёлка, коли жива.
А бабка материну руку оттолкнула, хрипло сказала: «Хватит ужо. Жидкий кисель у Клавки. И сама она жидка дитя выносить. Скинет завтра». А потом меня к себе поманила.
Я подполз – не мне мёртвых бояться. Бабка вытянула из халата и рубашки кожистый мешок, пожамкала его и говорит: «Пей давай».
Это она меня попыталась накормить грудью.
И мать так жалостно уговаривать стала. Мол, столько мучений перенесли, ещё немного потерпеть осталось…
Гаже покойничьего молока ничего не пил в жизни…
Потом мы долго плутали в лесу, пока мать не указала на пустое место:
– Вот здесь, кажись, он истлел. Землёю стал. Если ошиблась я, беда нам, всё напрасно.
– Кто истлел, мама? – спросил я.
– Невинный младенец. То ли потерянный, то ли брошенный. Ложись, сын, и землю слушай. Она сама скажет, когда можно встать будет.
Так я и сделал.
Мать потом набрала почвы и былья с того места, и мы домой пошли.
У посёлка она сказала: если бы ты за мной не убежал, пришлось бы три ночи ходить, пока не набралось то, чем три покойника поделиться могут.
Так мы каждый год делали, пока не узнали от цыгана, которому мать распоротую ногу зашила, что вместо этого можно пить щурь – смесь конской мочи, бычьей крови и овечьего молока. Цыган же нам рассказал, что щурью становится каждый пятисотый покойник. То есть наоборот: щурью рождается много людей. Но если такого зароют, он проснётся под землёй и умрёт во второй раз. Тот же, кого отходили, отпоили может жить долго. Но не всякий раз праведно. Из-за способностей щури в мире много слишком удачливых воров и неуловимых убийц.
– Верно, – сказал Яков. – И ты – один из них.
Артём закрыл лицо руками, вздохнул.
– Не брал я для себя, другим помогал! – сказал он, зная, что никто не поверит.
– Поможешь и мне, – заявил Яков. – Со склада нужно мануфактуру вывезти, сейф забрать. Если откажешься – молву пущу в поселке, твоя мать каждый вечер будет битой и насилованной. А бумажечку напишу – попрут тебя из комсомола. Отомстить не сможешь. (Яков постучал по пустой фляге) Сюда кое-что добавлено. Твоей матерью зашитый цыган рассказал, когда мы его на костре поджаривать стали. Оказывается, щурь не так опасна, и управлять ею можно.
Артём упал лицом в ещё невысокую травку, его плечи затряслись. За что это ему, маме Верке?
– Да ладно тебе убиваться-то, – равнодушно сказал Яков. – Ты же щурь, не человек.
Когда Артём повернулся к нему лицом, Яков спокойно всматривался в циферблат трофейных часов. Не глядя на Артёма, он спросил:
– Ну что, брат-щурок*, двинулись? Склад в пригороде, возле вокзала. Быстро управимся, и ступай со своими комсомольцами мусор разбирать да вагоны разгружать. Живи как хочешь.
Яков не успел заметить, как железной твёрдости пальцы сдавили ему горло. Только в выпученных глазах застыл вопрос: «Почему?!» Когда зрачки помутнели, а тело перестало биться, Артём ответил:
«Потому что всё, от матери взятое, сильнее остального».
Артём даже позабыл, что Верка не мать ему. И не догадался, что она свята точно так же, как святы все, кто себя ради других не пожалел.
Он стащил Якова в овражек, забросал сушняком.
Когда подошёл к дороге, услышал шум. Всё ясно: и первые, промышлявшие наскоком, и Яков, и те, кто сейчас прячется в темноте – все они одна шайка. И предстоит Артёму война, в которой у него нет и не может быть союзников.
Только прошёл немного, как бабахнуло, а возле уха вжикнула пуля.
Артём решил притвориться, чтобы его не подстрелили раньше, чем он до налётчиков доберётся. Ничком свалился на тёплую твёрдую глину дороги, собрался с духом – воевать так воевать. Не он убьёт, значит, его убьют. Волчьи законы у этих воров. А с волками жить – по волчьи выть.
У дружков-подельников Якова этого самого духа было куда меньше. Боялись они щури, топтались несколько минут, прежде чем схватили Артёма и потащили в лес. И только потому, что послышалось урчание моторов машин на дороге из города. А без этого они до полночи, наверное, изводили бы Артёма ожиданием.
Первым делом Артём выхватил обрез, отшвырнул подальше. Всё ещё надеялся, что эта его война без крови обойдётся. Но нет, его снова попытались достать ножом. Одного «бойца» пришлось прикончить сразу – слишком шумный и нервный оказался. Больше орал, чем дрался, слов слушать не хотел. А другого, поразумнее и потише, надо было «допросить». Но бедолага бросился в ноги, затрясся-завыл о малых детках, старой мамке. Артём поднял его за руку и не сразу отпустил. Разбойная харя закричал тонким, резким голосом. Артём усмехнулся: поди, решил, что щурь его жрать собрался.
Когда трус заткнулся, Артём приложил его руку к своей голове, немой груди, где уже почти шесть лет не билось сердце. А потом сказал:
– Да, я щурь. Не живой, но и не мёртвый. Но хочу жить честно. И тебе советую.
Трусишка разразился такими цветистыми клятвами, что Артём снова улыбнулся. Поднялся и пошёл себе, не оглядываясь. Знал: ни человеку, ни пуле, ни ножу он сегодня больше не нужен.
Тётка заперлась в своей половине избы. Мать строчила пёструю ткань – чей-то заказ. Улыбнулась сыну, хотя заметила всё: и битую рожу, и резаные бок с брючиной. Если молчит, значит, сам справится. Сказала только робко, как младшая сестра брату: «Я молочка и творожку купила. В подполе в банках» Она до сих пор считала себя виноватой во всём.
Артём неловко поцеловал её и спустился в подпол. Нашёл немного редкого и дорогого кушанья – их тётка с недавних пор вообразила, что у неё больное нутро. Ну как же, всю войну племяшку с пацаном кормила!
После крохи молочного захотелось хлеба. Артём наелся и улёгся спать.
Во сне его атаковали знакомые и незнакомые покойники, всё силились что-то сказать. Артём противился, не хотел слушать. Ну, извините – ему завтра на работу на ферме. Подрабатывать нужно. Матери помогать. А потом заснул мертвецким сном.
Он не слышал странных звуков в соседней комнате, тихого вскрика во дворе. Утром, щурясь от солнышка, пошёл на кухню попить. Ступни стали прилипать к полу. С чего бы? Да с того, что они были красны от потёков ещё свежей крови.
Артём рванулся во двор.
На него глянула красными провалами глаз Верка.
Она была привязана за руки-ноги к забору. Из разрезанного живота фартуком обвисли внутренности.
Мир для Артёма стал его болью и криком.
Безответная Верка посвятила свою жизнь ему, чужому, недочеловеку, а он отнял её по глупости. Отпустил налётчика, поверил ему. Расплатилась за убийство воровской шайки его мать.
Артём метался по посёлку, ходил ночами в город, но тот, кто какое-то время был в его руках, затаился. Исчез. Скорее всего, уехал из этих мест.
Мать проводили всем посёлком. Люди не говорили, но знали: не будет больше среди них такого человека, как Верка. Соседская Дашка выла, как по родной матери, и клялась за могилкой ходить всю жизнь.
До и после похорон Артём и вся мирская суета существовали отдельно друг от друга. Он думал над вопросом, заданным в милиции: нет ли у него каких-либо предположений о том, почему убийцы унесли Веркино сердце. Причём было такое впечатление, что его на том месте, где оно у всех людей, вообще не было – ни одного разрезанного сосуда, ни следа травмы на мягких тканях грудной клетки.
Справив сороковины, Артём, несмотря на завывания тётки, отправился в город. Он вышел в той же самой одежде, с любовью сшитой для него матерью. И точно так же словно спиной увидел, что у прясла стоит хрупкая фигурка, наклонив голову. Таким жутко реальным было это чувство, что он с воплем : «Мама»! – обернулся.
Его никто не провожал. И никто никогда здесь не встретит.
Зато его ждут очень важные дела. Он попросит рекомендации для работы курьером или ещё кем в милиции, поступит в одиннадцатилетнюю школу. А как исполнится восемнадцать… Глаза щури сверкнули человеческим гневом.

*штуковка — вид штопки
*наветь – порча
*пеленишник – старинная пелёнка типа длинного широкого бинта
*попиши – зарежь
*колотить и прочее – воровать
*щурок – мелкая рыбка или птичка, оскорбление для главного героя

[Нефидимка]

Здравствуйте, автор. Спасибо за рассказ. Я не нашла щурь среди славянской нежити, стало быть, вы придумали образ. Рассказывать о новом для читателя персонаже лучше при линейном сюжете. Это позволит избежать "рассказов в рассказе", убивающих динамику и затрудняющих восприятие. Также лучше обойтись без сцен, которые никаким боком не относятся к ГГ. Конечно, в финале понимаешь, что мать Верка тоже щурь, и первые сцены необходимы, дабы подчеркнуть её "человечность". Но при чтении они вызывают раздражение.

[Monk]

Ну, хоть что-то оригинальное, без унылых маньяков-проституток...
И вроде бы слог у автора неплох, но общее впечатление от текста - словно кто-то что-то тебе торопливо и сбивчиво рассказывает, перескакивая с пятое на десятое, нет какой-то целостности в рассказе, возможно, из-за прыгающего фокала, то авторского, то от лица героя. Но это лично мое такое мнение. Ну, а сюжет нестандартен, да. Думаю, судьям рассказ понравится.

[Дарио Россо]

Оп, тяжелая артиллерия подъехала. Здесь у нас серьезная заявка на первую тройку. А может и на победу, кто знает.
Рассказ может и не особо страшный, но псс парни - он интересный. Его хочется дочитать. Подобным не может похвастать 90% конкурсных работ

[нмдживладимир]

Браво. Мне очень зашло!)

[аке]

Нечисть, живущая среди людей и пытающаяся вести себя так, как не свойственно ей. Интересная задумка. И еще на фоне военного времени. Но мне текст показался очень тяжёлым - создалось впечатление что погружаешься в нечто вязкое. При резких перепадах от повествования к воспоминаниям теряешься. С трудом осилил до конца, но и финал как-то слит или недоделан мне показалось.

[Vlad lev]

Не приветствую (ещё с сов.времён) этакое играние с мЭстным или неким старорежимным "колоритом". К тому же, в подобных случаях сноски отягощают восприятие текста.

[Разумный Я]

Рассказ неплохой, нешаблонный (имхо). Но, текст показался рыхловатым, читалось не без труда. Возможно, такая история и должна так подаваться, судьям виднее В любом случае, видны старания автора, за что ему и спасибо

[Ґрун]

Ну прямо “ух ты!”. Прямо вообще-вообще.

[Тусек]

совок - не моё. Извини, автор.