Horror-конкурс - Протекция

[Lex Z]

Протекция

Глеб Колодезных жил на западной окраине города. Посетителей принимал по ночам, днём впадал в спячку. Представлялся он личностью крайне мрачной, поэтому Коля Брешний из всех городских колдунов, о которых сумел наскрести сведения, именно его выбрал для своей миссии.
Созвонившись с ним (звонить следовало с 23.00 до 4.00, как было указано в объявлении о магических услугах) и записавшись на приём, Коля в полтретьего ночи подъехал на такси к развалинам бывшего летнего кинотеатра «Закат», отыскал тропу среди валунов и сорных трав и, светя под ноги мобильником, за пять минут пришёл по ней к дому колдуна, стоявшему на отшибе.
Тот принял его в тесной комнате, обставленной книжными шкафами.
Усевшись в потёртое кресло, Коля приступил к сути:
— Надо, короче, спасти человечка одного…
— «Спасти»! — колдун усмехнулся.
— Дослушайте сначала, — раздражённо процедил Коля. — Я-то знаю, куда пришёл, а вы — дослушайте. (Коля нервничал, и с нервозностью возрастала у него злость, которую он, впрочем, сдержал.) В общем, есть один писатель. Ужасы пишет, мистику всякую. Известный. Так, вот он, сука, добреть начал на старости лет. И ужасы писать разучился. Надо его, ну… спасти. Вот вы там иголки в куклы втыкаете, чтобы, значит, воздействовать на расстоянии… Так воздействуйте на него! Не знаю, ужас там какой-нибудь нашлите, чтобы накрыло по-чёрному. Достанет же у вас действие до Америки, да? Или… (Колдун молча кивнул утвердительно.) Пусть на него там жутью дохнёт. Чтоб чувак опомнился, перестал сопли размазывать и начал настоящие ужасы писать. А я вам заплачу.
Коля достал из сумки книгу и протянул колдуну задней стороной обложки вверх — где фото автора.
— Тебе-то всё это зачем? — поинтересовался Колодезных.
— Ну как! Я ж, блин, не могу в стороне... Любимый же писатель. Пропадает. Я же должен как-то… Так просто стоять — то ж не по-людски.
— Ты, я смотрю, мужик отзывчивый, — заметил колдун.
— Как сказать, — Коля задумался. — Не знаю. Когда у тебя на глазах человек тонет, тут, хоть и не отзывчивый, а поневоле вытаскивать полезешь.
Колдун заверил, что всё будет сделано в лучшем виде. Назвал сумму — немаленькую. Коля к этому готов был и сразу расплатился. Спросил, спохватившись, о гарантиях.
— Во сне всё увидишь, — пообещал колдун. — Весь ужас, которым его накроет. Я тебе этот сон обеспечу.
— А если что не так? Если эффекта не будет? — волновался Коля.
— Ну, тогда, — Колодезных разрезал улыбкой густую растительность на своём лице, — приходи ко мне с топором и руби меня в капусту.

*
Коле снился сон. Писатель — Коля сразу его узнал — бродил по своему особняку, смурной и встревоженный. Старик, а между тем, неплохо сохранился, несмотря на годы пьянства и наркомании. Молодец, что вовремя завязал, а то б не дожил до таких лет. По лицу ползали неброские, на первый взгляд, приметы растущего страха. Похоже, магия начинала действовать, подтачивала психику писателя, и тот мыкался, бедный, не понимая причин своей тоски.
«Давай-давай!» — злорадно и азартно шептал Коля во сне.
Писатель замер на месте, тревожно прислушиваясь. Нервно зыркнул по сторонам. Принюхался, совсем уж по-звериному, коротко и быстро втягивая носом воздух. В этот миг что-то птичье изобразилось в лице.
«Стервятник. Точно! Один в один, — подумал Коля. — Вынюхивает падаль».
Произнёс какую-то короткую фразу, но Коля её не понял; не настолько хорошо знал английский, чтобы легко понимать разговорную речь. Наверное, спросил: «Кто здесь?» Немного потоптался на месте, а потом резко двинулся куда-то в сторону и пропал из виду.
«Вот блин! — подумал Коля. — Магия магией, а тоже ведь, сука, с техническими косяками».
Изображение перед Колиными глазами поехало в сторону, затряслось и, когда, наконец, стабилизировалось, стал виден писатель, опасливо идущий по дому с большим кухонным ножом в руке.
«Ага, — понял Коля, — на кухню, значит, за ножом сходил».
Старик прислушался, и тут до Колиного слуха донёсся странный звук, похожий на тихое собачье поскуливание, почти посвистывание, когда кажется, будто кто-то потихоньку дует в глиняную свистульку.
Писатель напряжённо вслушивался, и Коля явственно ощутил, как сильно бьётся стариковское сердце, как пальцы, сжимая отчаянно металлическую рукоять ножа, холодеют от страха.
Скрипнула какая-то мебель. И тут же словно бы царапнуло по полу что-то костяное. Старик закусил зубами нижнюю губу.
Тут-то Коля и увидел её.
Женщина — голая, синюшно бледная, в паучьих конвульсиях, нечеловечески изламываясь в каждом потусторонне-хищном движении, ползла по полу, приближаясь к старику. Тот застыл от ужаса, безвольно опустив руку с ножом. Пробормотал что-то вроде: «Наоми, девочка моя!» И кошмарное это существо, судорожно распрямляясь, хищно прыгнуло.
Всё слилось в смазанную абстракцию, в которой Коля различил распахнутую пасть с зубами.
Потом увидел, как старик, рухнувший на пол, с трудом поднимается. Правая рука его заметно дрожала, и в ней дрожал окровавленный нож.
Женщина корчилась на полу с распоротым брюхом, которое, будто второй рот, плевало кровью и выблёвывало из себя потроха. Она умирала не как человек — как огромное насекомое, какая-то гадостная саранча.

*
Проснувшись, Коля решил, что задумка Колодезных была неплоха: свести с ума дочь писателя, заставить её напасть на отца и нарваться на нож в его руке.
Но, к разочарованию Колиному, никаких известий о том, что писатель убил свою дочь, так и не появилось нигде.
Коля позвонил Колодезных и сказал, что сон видел, однако реальность этих событий под сомнением.
— А что ты хотел? — отвечал тот. — Чтобы он дочь зарезал и в полицию на себя заявил? Сам бы, что ли, так сделал? Он от трупа избавился и всё скрыл. Мозги-то у него ещё есть.
Поразмыслив, Коля решил, что так оно, наверное, и лучше. Объявить себя убийцей — значит, сесть в тюрьму, а то и на электрический стул. Если же всё скрыть, то после этого можно писать книги, подтачиваясь притом жуткими червивыми мыслями, от которых и сами книги станут жутче.
Теперь надо ждать, когда появятся новые книги старика. Собственно, в них всё и дело, там и должен проявиться эффект от Колиной затеи.

*
Время шло и несло с собой лишь разочарование. Старик писал, как всегда, быстро и много, на русский язык его переводили тоже быстро. Но все новые книги, жадно прочитанные Колей, отозвались в нём возмущением и глухой злобой.
Старик не исписался, нет, он просто сползал в сентиментальщину и морализаторство.
Коля пытался поговорить об этом с Колодезных, но тот и слушать не хотел, а лишь твердил упорно, что всё сделал в лучшем виде, что заказ выполнен, что писатель, как и договаривались, попал под тёмное колдовское воздействие.
После телефонных споров с Колодезных открывалась в Колином нутре зудящая червоточина: «Чёрт его знает, — сомневался, — может, я отношусь как-то предвзято? Искажённо всё воспринимаю?»
Но тут же сомнение разворачивалось в противоположную сторону: «Или это он специально на мой разум влияет, чтобы я верить себе перестал, чтобы отстал от него? Шепчет, сука, в мой адрес что-то, шепчет…»

*
Коля завёл знакомства с другими колдунами города, адреса которых сумел найти среди объявлений об услугах. Поговорил с ними о Колодезных и выяснил, что тот среди коллег авторитетом не пользуется, что раньше, лет десять назад, его уважали, но потом он позиции сдал.
— Выгорел, — так сказал колдун Лазарь Изметинович, от которого на Колю повеяло настоящей жутью.
После разговора с Изметиновичем он даже утратил недели на три всю свою мужскую потенцию, которая обычно не подводила, а тут вдруг увяла, будто при радиоактивном облучении.
Рассказывая Коле о Колодезных, Изметинович тихо пробормотал себе под нос:
— Такого прихлопнуть бы, чтоб звание не позорил.
Коля услышал это и промолчал, про себя же подумал, что у Колодезных сильно, видать, подмочена репутация, раз коллега такое о нём говорит.
Раньше Колодезных, говорил Изметинович, действительно, жил во тьме: бодрствовал по ночам, а днём спал, и была у него перед глазами вечная ночь. Всегда видеть одну только ночь — наяву и во снах — это залог подчинения себе тех особо тёмных энергий, что недоступны никому из бодрствующих под солнцем. Однако Колодезных начал собственным правилам изменять, и кое-кто не раз замечал его в городе при свете дня.
В последние годы Колодезных только прикидывался мрачным колдуном перед доверчивыми клиентами. Что-что, а пускать пыль в глаза умел. Колдовских способностей у него почти не осталось, зато предпринимательская жилка пульсировала вовсю.
Услышав всё это, Коля помрачнел и окончательно убедился, что Колодезных просто развёл его как лоха, что деньги пропали зазря, и что эта лицемерная тварь будет выкручиваться перед ним до последнего, вешая на уши лапшу о том, как он всё сделал в лучшем виде.
Чем дальше, тем сильнее проникался Коля убеждением, что все свои магические способности, если только была тут хоть капля магии, а не один элементарный гипноз, Колодезных направил не на писателя, а на одного лишь Колю. Сфабриковал для него инсценировку и внушил эту сказочку в виде сна. Ледяной яростью наполнялось Колино нутро при мысли о таком обмане.

*
Наконец, раскалившись в сомнениях и умозаключениях, повесил он через плечо сумку с топором и отправился ночью к дому Колодезных.
На этот раз дом был погружён во тьму. Дверь заперта, но Коля увидел приоткрытое окно и влез через него внутрь.
Колдун мирно посапывал на разобранном диване. Голова покоилась на большой мягкой подушке, и подушка эта привела Колю в бешенство.
«Вот же сука, — думал с ненавистью, — на мягкой подушке нежится! И если спит ночью, значит, днём точно бодрствует!»
Недолго думая, Коля рубанул топором спящего — по правому плечу. Потом, когда тот, проснувшись в ужасе, свалился с дивана и корчился на полу, Коля отрубил ему правую руку и, включив свет (уже не такой тусклый, как в той комнате, где колдун принимал Колю, а яркий, чуть ли не стоваттный), склонился над жертвой и прошипел:
— Или ты, сука, сделаешь всё, что должен, за что я деньги заплатил, или я тебя в капусту порублю! Помнишь, тварь, сам же и говорил: что не так, приходи, мол, и руби меня. Говорил? Вот я и пришёл, как договаривались. Всё по чесноку!
Колодезных плакал, умолял пощадить, обещал вернуть деньги, выплатить неустойку, а Коля нависал над ним с топором, чувствуя прилив лихой тёмной силы, бурлившей в крови. Захваченный этой силой, его дух отрывался от липкой материальности мира сего. Вернуть деньги? Выплатить неустойку? Заклекотав от гортанного нечеловеческого смеха, Коля рубанул колдуна топором — на этот раз в левое плечо.
Когда несколькими ударами отрубил ему, наконец, и левую руку, то увидел, как на побелевшем лице колдуна проступило что-то страшное и глубинное, словно откуда-то из могильной тьмы выползало древнее чудовище, очнувшееся от векового транса.
Мгновенно мелькнуло у Коли в уме: «Ого! Вот такой-то колдун и нужен был с самого начала. Уж этакий сумел бы любого погрузить в ужас. Видать, проснулись в нём от шока прежние способности, в житейский тлен зарытые. И теперь он опасен. По-настоящему опасен».
Губы колдуна шептали что-то — заклинание или проклятие, которое Коля едва ли не увидел воочию: как бы дымчатая чёрная паутина ползла изо рта и сплеталась в уродливый замысловатый узор. Расширились во все глаза зрачки колдуна и впились в Колино лицо, затягивали в себя его взгляд, на гипнотическом крючке втаскивая Колин разум в свою трясину.
Стряхивая наваждение, Коля дико заорал, боясь, что ещё пара секунд промедления — и конец: он станет пленником безрукого чудовища, останется без воли и сил, и тогда проклятый колдун сделает с ним всё, что захочет. Продираясь сквозь оцепенение, уже пеленавшее его, Коля ударил лезвием топора в страшное мертвенное лицо.

*
Вышел с топором во двор, прихватив по пути полотенце, висевшее в кухне на крючке. Тщательно обмыл лезвие топора в бочке с водой, что стояла под трубой водостока, насухо обтёр полотенцем и, обмотав им топор, сунул его в свою сумку.
Такси вызывать не стал. Был такой прилив сил, что, казалось, легко прошагает через весь город.
«Что убийцей заделаться пришлось — это ничего, — размышлял он. — Не человека ведь убил, а тварь какую-то. За что мне, если честно, спасибо надо сказать от лица… ну, там не важно, от чьего. От лица тех, кто всё понимает. Да и вообще, это ж самооборона была, если разобраться».
При мысли о самообороне, Коля прыснул со смеху. На душе было так хорошо, так легко, так восторженно, что захотелось чего-то совсем уж исключительного. И, прислушиваясь к себе, понял, чего ему, на самом деле, хочется сейчас. Ребёнка зачать. С кем угодно.
Так-то, вообще, он детей недолюбливал и до сих пор, к своим тридцати восьми, ему ловко удавалось не вляпаться в детский вопрос, но вот именно сейчас так остро, до мурашек, захотелось ребёнка. Сына, дочь — не важно. Пока он ещё не остыл от победы, пока ещё клокочут эти силы, — взять и продлить бы род. Чтоб передать ребёнку всё это, чему не мог подыскать названия, что звенело струной, смеялось и рвалось изнутри.
Шёл по ночному городу, и постепенно приходило понимание, что не в писателе ведь дело было. Нет, лишь поводом послужил старик. А главное в том, что произошло между Колей и Колодезных. Вступили они в связь, сплелись в причудливый узел, и в этом взаимодействии каждый получил своё: Коля победил колдуна, принеся его в жертву высшему смыслу; а колдун, меж первым и последним ударом Колиного топора, лихо проскочил через такую внутреннюю эволюцию, какую иначе и не преодолел бы.
Тут Коля и осознал, и даже остановился, захваченный осознанием, как магниевой вспышкой: ребёнка зачать — дело плёвое, а вот сейчас он, в сущности, мистически зачал Глеба Колодезных и отправил его на тот свет инициированным, духовно пробуждённым. Не писателя, на самом деле, следовало спасать, а этого колдуна, который отступил от предназначения своего, но послан был к нему ангел с топором в руке...
Поднял Коля лицо к звёздам и полной грудью вдохнул небесную тьму, пролившуюся в мир людской с ледяных высот.

*
Уснув на рассвете, увидел во сне будущее. То была грядущая возрождённая Русь, и над крышами небоскрёбов, блиставших на солнце стеклом и сталью, гигантским айсбергом высился храм, каких не видывали на Руси. Через его циклопические ворота вошёл Коля с опаской, как входят в пещеру, где обитает неведомый зверь. Бродя по храму, рассматривая грандиозные мозаичные фрески, увидел и своё собственное изображение: многометровый, он высился на стене, вокруг головы чёрный нимб, в руках, словно младенец, покоился топор. Старославянского типа витиеватые буквы, над правым плечом фигуры, гласили:
«Святый Никола».
И над левым:
«Убивец и Спаситель».

*
Полиция вышла на Колин след довольно быстро. Проверяя телефонные контакты убитого Глеба Колодезных, взяли на заметку и Колин телефонный номер. А потом Лазарь Изметинович — его номер тоже отыскался в контактах — дал показания о том, что некий Николай, обиженный клиент Колодезных, приходил к нему, Лазарю, с откровенной против Колодезных злобой. Так телефонный номер Брешнего всплыл вторично и уже с намёком на преступный мотив. Следы, найденные около дома убитого, подошли к Колиным ботинкам. И отпечатки Колиных пальцев сняли с оконного стекла в доме Колодезных. Одна к одной, улики сложились против Коли.
Его арестовали.
Однако арест и обвинения ничуть не омрачили убийцу, чрезвычайно довольного собой. Он спокойно признался во всём, рассудив, что пребывание в тюрьме только украсит необходимым штрихом будущее житие святого Николы, Убивца и Спасителя, придаст легенде ту изюминку, а лучше сказать, перчинку, без которой его грядущая история стала бы слишком пресной. Да и как русский народ узнает о своём герое, если тот просидит в углу до конца дней своих? Надо выходить на свет, к людям, надо популярность набирать, а тюрьма и шумиха в прессе вокруг убийства — то самое, что для этого требуется.

*
Когда изуродованный труп Колодезных лежал в морге, вскрытие проводил патологоанатом Егор Кирилляк, человек непростой и себе на уме. Он практиковал — тайно, конечно, а как ещё! — тантрическую некрофилию и был большим эстетом по части мертвечины.
Останки Колодезных вызвали у него восторг ценителя истинного искусства. А истинным искусством Кирилляк считал единственно лишь смерть во всём многообразии форм, которые принимала она, вторгаясь в мир живой материи.
Как и женская красота, считал Кирилляк, заключается, главным образом, не в одежде, а в наготе, так и красота бытия — не в нарядах жизни, а в наготе смерти под ними.
Он стоял и с наслаждением любовался повреждениями на трупе. Восхищало, что руки отрублены и при этом не утрачены, а тут же, на местах своих лежат, проёмами пустот отделённые от плеч. И как лаконична и в то же время величественна смертельная рана, разломившая лицо пополам! За всю практику Егору ещё не попадался труп с такой композицией увечий, в которой эстетика так тонко сочеталась с многозначительной образностью. Он мысленно аплодировал тому незнакомцу, что убил Колодезных и, тем самым, устроил столь восхитительную инсталляцию.
Кем был покойный, Егор знал хорошо. Почти все местные мистики знакомы ему лично. Кроме того, Егор помнил настоятельную просьбу Лазаря Изметиновича — сообщить ему немедленно, если на стол перед Егором ляжет мёртвый колдун.
Кирилляк позвонил Изметиновичу, и тот, выслушав своего информатора, произнёс:
— Будем проводить ритуал.
— Какой ритуал? — предчувствуя недоброе, спросил Егор.
— Тот самый, — сказал колдун мрачно.
Егор почувствовал, как его прошибает пот.
Изметинович дал ему подробные инструкции, затем строго предупредил:
— Смотри только, на этот раз никакого труположества! — и отключился.
Отняв телефон от уха, увидел Егор на сенсорном экране обильные потёки пота, вытер телефон об халат, сунул в карман, провёл ладонью по вспотевшим уху и виску, и долго затем стоял без движения, стараясь успокоиться.
К ритуалу, намеченному Изметиновичем, следовало готовиться. В задачу Егора входило достать свежие останки трёх абортированных младенцев, но пока это могло подождать. В данный момент он должен провести вскрытие.
Лишь приступив к работе, попеременно орудуя скальпелем и циркулярной пилой, Кирилляк почувствовал, что успокоился окончательно, и к нему вернулось его обычное вдохновенно-поэтическое настроение.

*
Похороны Глеба Колодезных взяла на себя профсоюзная организация работников оккультных наук.
На самом деле, организация эта существовала только на бумагах, которые предъявил в морге Изметинович, добившийся, таким образом, чтобы тело Колодезных, не имевшего даже отдалённых родственников, не было кремировано за казённый счёт.
Не без волокиты, тело выдали для похорон профсоюзу, иначе говоря, Изметиновичу, и тот увёз его из морга якобы на кладбище, а на самом деле — к себе домой, где в тот же вечер провёл в подвале ритуал.
Кирилляк, доставший через друга-гинеколога останки трёх абортированных младенцев (зачем они понадобились колдуну — этого Егор не понимал), засветло явился к Изметиновичу, чтобы помочь подготовить труп к ритуалу, и с ужасом ждал, когда ритуал начнётся.
Его эстетская натура не выносила магических ритуалов, которыми мёртвая плоть понуждалась к оживлению, пусть к ущербному, пусть лишь к псевдо-жизни, но и это было для Егора непереносимо. Оживление мёртвой плоти он считал самым страшным оскорблением в адрес главной святыни бытия — смерти. По его глубокому убеждению, живое должно превращаться в мёртвое, но никак не наоборот. Обратный процесс он расценивал как предательство.
С брезгливостью и омерзением оказывал помощь Изметиновичу в подготовке к ритуалу. Уклониться от обязанности, возложенной на него колдуном, не смел из страха перед ним.
Бедный эстет! Делал то, что ненавидел всей душой, и презирал себя за это.
Лазарь, видя эти духовно-философские страдания Егора и понимая всю их глубину, кривил губы в жестокой полуулыбке.

*
Доставив Лазарю хорошо упакованный в несколько прочных пакетов абортивный материал, Егор осмелился спросить, какую же роль останки младенцев сыграют в ритуале, и Лазарь, обычно не склонный ни к каким объяснениям, с неожиданной словоохотливостью поведал Егору, что…
…словно крышка подпола приподнялась перед Егором, и дохнуло леденящей подвальной тьмой, когда выкладывал ему Лазарь Изметинович такие вещи, которых Егору лучше было бы и вовсе не знать.
— Что знаешь про Макара Волкова? — спросил Лазарь.
Егор ответил:
— Да то же, что и все. Что Волков — это страшная сказка. Колдун-людоед, умер давным-давно и мёртвый по городу бродит, детей крадёт и пожирает. Меня в детстве им пугали.
— Правильно делали, что пугали. Хотя страх не защита. И бесстрашие — тоже. Если б Волков положил на тебя глаз, ничто не помогло бы.
— Это как понимать? — удивился Егор. — Волков что, действительно существовал?
— Я его знал, — произнёс Лазарь. — Общались. Волков при жизни был людоедом и после смерти таким остался. Целиком он, правда, никого не съедал. Говорил, что людоеды, которые целиком людей съедают, это плебеи, а он аристократ, и ест только правый глаз и левое лёгкое от каждого убитого. А в остальном был строгий постник. Только овощи, фрукты и насекомые. Пауки, черви, сороконожки, личинки. Мясного, молочного — ничего не ел, рыбу тоже. Почему именно правые глаза и левые лёгкие, я до сих пор не знаю. Причём, ел человечью плоть один раз в год — в пятницу перед Пасхой. Церковники ведь Пасху каждый год на другую дату намечают, и пятница перед ней на разные числа падает. Волков за всем этим следил строго, готовился весь год, замораживал глаза и лёгкие, держал их до страстной пятницы, а потом пировал. У него собственная религия была, боги свои, никому больше не известные, правила свои, ритуалы. Никого в подробности не посвящал. Умер по своему желанию. Говорил, что мог бы жить, сколько вздумается, но жить принципиально не хочет. Ненавистна ему стала жизнь. И он годами готовился, чтобы уйти из жизни чёрным ходом, как он говорил. Чтобы, значит, начать жить по-мёртвому. Не воскреснуть после смерти, а именно жить по-мёртвому. Это особое состояние, в котором тело уже не зависит от жизни, его окружающей, от питательных веществ и законов природы, при этом не разлагается, потому что существует не за счёт жизни, а за счёт смерти, от неё получая всё необходимое. Душа в таком теле живёт на границе двух миров — нашего и того. Это и значит — жить по-мёртвому. К такому образу существования готовиться надо серьёзно, постепенно, как бы корнями врастая в смерть. Волков так и делал; тщательно подготовился и ушёл.
— Как именно ушёл? — спросил Егор.
— Остановил сердце и прекратил дышать. Он ведь овладел собственным организмом настолько, что мог, по своему желанию, что хочешь сделать: температуру тела мог понизить и повысить, каждый отдельный орган мог заставить работать так или иначе, или вовсе не работать. Вот и прекратил работу сердца и лёгких. Тогда-то и начал жить по-мёртвому. Дом свой бросил. Вообще от всего отрёкся. Между нашим миром и потусторонним есть промежуточная зона; там-то Волков и поселился. Оттуда он выходил к нам, и детей он туда уводил, которых похищал для пожирания.
— Так если тело у него перестало нуждаться… Если пища не нужна, то зачем же пожирать? — спросил Егор.
— Кто ж его знает, — отвечал Лазарь. — В его людоедстве с самого начала были метафизические цели, а не гастрономические. Гастрономия-то потеряла для него всякое значение, а метафизика — как раз напротив. Живя по-мёртвому, он и меню своё людоедское изменил: не глаза с лёгкими стал поедать, а кожу.
— Как это — кожу? — не понял Егор.
— Кожу стал сдирать с детей и эту кожу поедать.
— Да это ж… — Егор был ошарашен, нужные слова не шли на язык.
— Я сам видел, — спокойно продолжал колдун. — Волков мне как-то раз изволил показать. Я тогда побоялся его про кожу спрашивать — зачем она ему. Лишних вопросов лучше такому не задавать. Сам он сказал мне только: «Кожа — это величайший символ, почти бездонный». Это я дословно тебе привожу.
— И что это значит? — спросил Егор в недоумении.
— Есть у меня одно соображение на этот счёт, но лучше помолчу. Тебе достаточно будет знать, что поедание кожи для Волкова имело высший смысл, и питался он, в общем-то, не кожей, а этим самым смыслом. Кожу сдирать с детишек — это тебе не с трупами совокупляться, другой уровень.
— Да уж понятно, что другой, — пробормотал Егор.
— Волков, может, и не хотел детишек губить, но ответственность на нём лежала, и он должен был это делать. Знаешь, Бог, — и Лазарь при слове «Бог» как-то жутковато мгновенно закатил зрачки под верхние веки, потом тут же вернул их обратно, — тоже ведь не нуждается во всякой ерунде, типа жертвоприношений, поклонений, молитв, мистерий там разных. Но снисходит к жалкому копошению людскому и принимает всё это благосклонно. Так и Волков. Он ведь к нуждам человеческим снисходил, город наш оберегал и потому брал с города символическую плату в виде этой кожи, которую сдирал с детишек. Брал её, чтобы высшая справедливость не осталась уязвлённой.
— А от чего ж он город-то оберегал? — спросил Кирилляк.
— От ужаса оберегал. От такого ужаса, о котором тебе лучше ничего не знать. Уж поверь, Егорушка. Тонкая плёнка от кошмара нас отделяет. Как мыльный пузырь, тонкая. А по ту сторону плёночки чудовища кишат. И ежели нет у нас в городе своего, родного и местного, чудовища, которое стояло бы в проёме меж нами и ними, то, считай, что и нас самих уже нет. Ибо недолго городу тому жить осталось, и стране той, где никакая страшная тень в проёме не стоит и не загораживает собой бедный муравейник от беспредельного ужаса. Содрать кожу с какого-нибудь мальца раз в полтора-два года — это сущие мелочи для тех, кто знает, что тут почём. Чисто символическая плата. Всего лишь копеечка, там уплаченная, где многие миллионы следовало бы взыскать.
— Стоп-стоп! — Егор пристально глянул на Лазаря. — А почему вы в прошедшем времени о нём говорите? Он, что же…
— Потому и говорю, что Волкова нет больше. При жизни-то я мало с ним общался, а как начал он жить по-мёртвому, тут уж мне постоянно приходилось с ним контачить. На каждое более-менее серьёзное действие магическое следовало разрешение у него испрашивать. В обход него здесь ничего серьёзного не делалось. Только мелочи всякие дозволял он делать самостоятельно. Магия — штука такая: залезешь чуть дальше, чем следовало, и пиши пропало. Если, конечно, протекции у тебя нет. А Волков-то протекцию всем нам и обеспечивал. Плёночка ведь тонкая. Неловко ткнёшь — и порвалась. А за ней такой ужас клубится и ждёт! Дай только повод, внимание хоть немного к себе привлеки — и всё. Тут уж со своих собственных детей, ежели кто имеет, кожу начнёшь сдирать, лишь бы отвратить этот ужас, который вот-вот над нами полыхнёт.
— А что же с Волковым случилось? — спросил Егор.
— Никто не знает. Пропал, и всё. Четыре месяца тому. Сейчас ни один серьёзный человек, — «серьёзными людьми» Изметинович называл настоящих колдунов, — лишнего движения сделать не осмеливается. По мелочам только промышляем. Но, ежели что касается души человеческой, либо жизни и смерти, то тут уже сдерживаться приходится. Или сильно рисковать. Мы ведь с тобой, знаешь, как рискуем сейчас? Ты даже представить себе не можешь.
Егор заметил в глазах Изметиновича искру настоящего страха, отчего Егору стало совсем уж не по себе. Похоже, Лазарь готовился к каким-то жутким последствиям своего ритуала. И — мелькнула внезапная догадка — в случае чего, собирался подставить Егора, бросив его, как жертву, в лапы каких-то неведомых сил, которые могли пробудиться в ходе ритуала.
«А ведь сам он, гадина, рассчитывает, при худшем раскладе, как-то выкрутиться и ускользнуть. Как пить дать, меня подставит, а сам в сторону», — со злобой и горечью думал Егор, внимательно глядя в окисленное лукавой мудростью лицо колдуна.
— Может, Волков вернётся? — предположил Егор и сразу покраснел, поняв по лицу Лазаря, что сморозил глупость.
— В таком положении, как у Волкова, не уходят и не возвращаются. Если он пропал, значит, с ним случилось что-то страшное. И пёс его знает, что это могло быть. Не возвращения ждать, а срочно нового кандидата искать надо.
— Вот оно что! — понял, наконец, Егор. — Вы, значит, Глеба решили, вместо Волкова…
— Вот именно. Проблема только в том, что Глебушка жить по-мёртвому совершенно не готов. Поэтому придётся скрестить его с абортированными мальцами.
— Это как же? — не понял Егор.
— Мы их с тобой, Егорушка, пришьём к нему. Ты ж его утробу вычистил; вот и вложим их внутрь, и каждого для прочности пришьём, а потом и утробу зашьём аккуратненько. Ты уж постарайся.
— Ого! — Егора это восхитило.
— Абортированные младенцы, — объяснял Изметинович, — это такое!.. Ты представь только: сидит он в утробе — то ли человек, то ли жаба какая-то, — света белого ещё не видел, слова ласкового ни от кого не слышал, зато столкнулся там, во тьме своей камеры, с единственным проявлением натуры человеческой — с материнским желанием смерти своему порождению. «Я тебя породил, я тебя и убью», — это ещё слабо сказано; в нашем случае, мамаша ведь даже и не породила ещё, а уж убивает. Когда мать сама хочет дитя своё убить, то мысль её об этом втекает в ребёнка и образует в его душе такую опухоль, на фоне которой и рак мозга мелочью покажется. А потом, как начинает материнское желание исполняться, и вычищают-таки эту человеко-жабу из норы, то её охватывает просто удивительный по первозданной чистоте и концентрации ужас, о котором любой мало-мальски серьёзный человек скажет, что такого идеального ужаса в природе и вовсе не бывает. Одна капля этого ужаса перевесит все сокровища мира, положи её только на весы. Вместо любви — жажду смерти от матери впитывать, вместо света белого — лютый ужас встретить, и с такими-то впечатлениями в загробную тьму юркнуть; вот она где, истинная школа жизни! С такой школой за плечами один путь — в загробные чудовища. А мы этих чудовищ с Глебушкой возьмём да и скрестим. Ты их нитками пришьёшь, а я магией так склею, что швы твои вовеки не разойдутся. И совокупятся они, болезные, в таком симбиозе, что даже ангелы содрогнутся, на этот гибрид глядя, хе-хе!
Лазарь потирал руки в сладострастном возбуждении, гнилостно поблёскивал глазами, языком облизывал влажные губы. Кирилляк смотрел на него со смесью восхищения и ужаса. Идея Лазаря о загробном гибриде заворожила его как эстетический и концептуальный прорыв, но при этом ужасала, едва только представлял Егор, что гибрид этот не останется лежать, а зашевелится, закопошится, задвигается…

*
Колодезных брёл по ночному городу — голый, холодный, мёртвый, но при этом извращённо живой, — и видел то, чего прежде не положено было ему видеть. Увиденное было настолько пугающим, что лишило бы рассудка всякого простого человека, едва приоткройся оно взору, а всякого колдуна привело бы в трепет. Колодезных же был спокоен. Три сгустка воплощённого ужаса и запредельной злобы, зашитые в его нутре и вступившие с ним в загробный симбиоз, прочный, как сама смерть, прожигали в его сознании чёрную дыру, и тонул в ней всякий страх, всякий трепет, всякий осколок человечности.
Отрубленные руки покойника, которые Егор пришил к его телу, Колодезных одним движением разума оторвал от себя, разрезав швы лезвием мысли. Словно две страшные птицы, кружили эти руки в воздухе вокруг Колодезных и, наконец, устроились вокруг его шеи, образовав ромбовидную фигуру, наподобие хомута: правая рука вцепилась пальцами в основание левой руки, левая вцепилась в основание правой. С таким ожерельем из отрубленных рук шёл мёртво-живой колдун по городу, обходя свои владения.
Лицо его тонуло в страшном разломе от удара топором: носа не было вовсе, глаза почти вошли внутрь разлома и смотрели друг на друга, а не на мир, но самый разлом этот, будто вытянутый по вертикали зрачок животного, обозревал всё окружающее, и что-то гадостное, бледное, неясное шевелилось в его глубине.
Видеть на ночных улицах страшную фигуру колдуна могли только безумцы и близкие к помешательству, у кого под ногами шатались основания объективной реальности. Прочие лишь чувствовали смутный страх и тяжесть на сердце, когда колдун проходил мимо, когда заглядывал в окна их жилищ, когда склонялся над ними спящими, или когда руки его, отдалившись от тела, двумя огромными пиявками ползали по стенам домов, словно бы заключая эти дома в объятия.

*
Когда был окончен ритуал, и тело Колодезных дёрнулось на столе, Изметинович почувствовал необъяснимую тревогу, и червём начало точить его душу омерзительное чувство непоправимой ошибки, которую он совершил.
Колодезных сел. Затем спустился с высокого стола на пол. Не обращая внимания на растерянного Лазаря и Егора, похолодевшего от ужаса, подошёл к стене подвала, ощупал её рукой, а потом внезапно вошёл в бетонную стену и был таков. В бетоне и малейшей трещинки не возникло, лишь пятно ледяного холода отмечало на стене место, сквозь которое прошёл воскресший.
С тех пор дни и ночи проходили для Изметиновича в мучительном ожидании неизвестно чего. Колодезных исчез, ни словом с ним не обмолвившись, и после не являлся ему, а Лазарь этого явления ждал, и ожидание превращалось для него в пытку.
Прошло почти три месяца после ритуала, и, наконец-то, Колодезных явился Изметиновичу, выйдя из стены в тот момент, когда Лазарь постыднейшим образом сидел со спущенными штанами на унитазе, справляя нужду.
Просторен был санузел в доме Изметиновича, и когда стоял Колодезных напротив сидящего Лазаря, то было между ними метра два с лишком свободного пространства. В этом пространстве медленно парили в воздухе руки Колодезных, словно два цепных пса, охранявших хозяина и готовых в любой миг сорваться в атаку. Пальцы рук хищно шевелились, будто щупальца кальмаров, подплывающих к добыче.
— А ты думал, что я ничего не узнаю, — без предисловия начал Колодезных, словно продолжал какой-то прежний разговор. — Думал, не узнаю, что ты смерть мою подготовил. Внушил этому идиоту меня убить, когда он жаловаться на меня пришёл. Запустил ему гипнотического таракана в голову. И всё для того, чтоб сделать из меня загробное чучело и поставить пугалом в огород. Эх, Лазарь, Лазарь! Ты одного не рассчитал — что я перед самой смертью от спячки-то пробудился. А ты ещё трёх Безымянных мне подсадил, — при этих словах проступили бугры на животе Колодезных: что-то ворочалось у него внутри, натягивая кожу. — И знаешь, что теперь получилось? Догадался уже? Я не протекцию всем вам обеспечу, как глупый Волков делал. С теми силами, от которых Волков, по своему недомыслию, защищал вас, я общий язык уже нашёл, и вы теперь станете кормом для них и для меня. Всякий, у кого хоть маломальский мистический дар имеется, будет кровью собственной души и тканью собственного разума расплачиваться за право существовать на этой земле. Живые деликатесы, которых заживо пожирают всю жизнь, дают отдых, чтобы жирком обросли, а потом снова пожирают, — вот кем все вы станете. Но ты не думай, что я на тебя в обиде и мстить собираюсь. Наоборот, я к тебе с благодарностью пришёл. И благодарность моя вот в чём. Я забираю у тебя все способности твои. Считай это для себя спасением. Ты станешь простым человеком, ординарной вошью среди миллиардов ординарных вшей. Отныне нет у тебя ни крыла, ни стрелы, ни луча, ни искры, ни ключа, ни тайны. Ты пуст и слеп. Нищ и наг. Будешь стучаться в двери — тебе не откроют. Будешь умолять — не услышат. А принесёшь дар — его отвергнут. Отныне ты — никто.
Руки Колодезных зависли над головой Изметиновича, пальцы переплелись в какую-то сложную фигуру, увидев которую Изметинович задрожал от страха. Желудок его шумно и с мерзостным хлюпаньем опорожнился. Лазарю показалось, что вместе с нечистотами вышла из него душа, и лишь сальный след остался от неё на внутренних стенках опустошённого нутра.
Проделав над головой бывшего колдуна необходимые операции, руки Колодезных вернулись к хозяину и замкнулись на шее в хомут. Развернувшись, Колодезных молча ушёл сквозь стену.

*
Ближайшей ночью, после полуночи, явился он Коле Брешнему, который ждал суда в следственном изоляторе.
Проснувшись и увидев в камере фигуру Колодезных, Коля решил, что пробуждение и страшная фигура ему снятся.
Колодезных молча смотрел на Колю, не произнося ни слова, и вместе с чудовищным взглядом, исходившим из пролома в голове, вливалось в Колю нечто жуткое и тошнотворное — некая смесь чувства с безмолвным убеждением. Как сигаретный дым, нечто вползало в Колины ноздри, как мутная рябь, вливалось в зрачки, как отдалённый собачий вой, просачивалось в уши. И дымчатыми струйками своими оплетало какой-то стержень внутри него. В студенистом Колином разуме, будто могильные черви, копошились и кормились мысли.
Колодезных покинул его.
Мысли же остались и продолжали пировать внутри разума.
Расслаиваясь на множество подголосков разной тональности, червиво извивался мысленный голос. Он нашёптывал Коле доказательства его необратимого личного ничтожества, позорно и постыдно воображавшего себе грядущее прославление в лике святых. Тем-то особенно и доказывалась полнота ничтожества, что зрели в нём такие мечты, ведь одни лишь ничтожества и мечтают о личной святости, тогда как настоящие святые даже и не задумываются об этом.
За остаток ночи и весь следующий день голос сумел полностью убедить Колю в том, что он — мерзопакостное насекомое, тем особенно смешное и жалкое, что смеет фантазировать о каком-то величии.
Окаменело двигались Колины зрачки, словно следили за невидимым маятником, когда он смотрел в пустоту перед собой. Губы беззвучно шевелились, будто рот полон личинок, лезущих наружу.
День прошёл в полубредовой маяте. Коля, казалось, начал эволюционировать из человека в пластиковый манекен, полый внутри, и лишь поверхностные признаки жизни ещё озаряли пустынные ландшафты его почти уже кукольно-мертвенного существа.
На следующую ночь Коля опять перепутал сон с явью, но уже в обратную сторону. На этот раз он спал беспробудно, во сне же казалось ему, будто мается без сна. И так был правдоподобен сон, так достоверна маята, так всё обыденно вокруг, так уныло-реалистично, что Коля начал убивать себя во сне, не сомневаясь, будто делает это наяву.
Он разорвал простыню на лоскуты, связал из них верёвку, сложил её вдвое — так, чтобы на одном конце вышла односторонняя петелька, просунул в неё противоположный конец верёвки, получившуюся замкнутую петлю накинул себе на шею и начал тянуть обеими руками свободный конец этой небольшой, размером с галстук, удавки.
Он так и не проснулся, когда ему приснилось, что пришла смерть. Снилось, как выходит из тела его душа, как смотрит со стороны на своё мёртвое тело. Крепко вцепились одеревенелые руки в короткую верёвку-галстук, натянутую, как струна. Покойник словно застыл в момент игры на музыкальном инструменте будущего — скрипке невиданного доселе образца.
На мёртвом лице явственно читалась та мелодичная тема, которую самоубийца с таким вдохновением исполнил: едкое, глубокое, чёрное презрение к самому себе, к собственному ненавистному «я». Открытый застывший взгляд трупа проваливался вглубь себя, и душе стало дурно, когда со стороны она заглянула в мёртвые глаза, в шахты зрачков, просверленных в гнилую внутреннюю тьму Колиного существа. По сути, душа заглянула в саму себя.
Губы мертвеца исказила червивая гримаса. Было в Колином лице что-то людоедское, как будто перед смертью он метафизически пожирал самого себя, и корень своей жизни выгрыз из собственной сердцевины, а затем, с добычей в зубах, нырнул в смерть.
Рассматривая своё тело, душа как будто слышала музыку, ноты которой разбросаны по всему трупу. Чудилась мрачная увертюра, звучавшая из мертвеца. И тут же казалось, будто вслед этой увертюре вот-вот грянет грандиозная опера грядущего кошмара, остановить который будет невозможно.
Тошнотворным ужасом наполнило душу зрелище собственного тела, застывшего в судороге самоуничтожения. Не было жалости, не было раскаяния, были только страх, омерзение и противоестественное влечение к созерцанию трупа, перед которым душе хотелось застыть навеки, чтобы не видеть больше никого и ничего, кроме трупа, словно бы он стал для души Богом, излучавшим на неё благодать глубочайших презрения и ненависти к самому себе. И эту смрадную погибельную благодать душа готова была пить и впитывать без конца.
Всё это был сон. Однако слишком затянувшийся.
Наступило утро, а Коля продолжал спать. Его пытались будить — он не просыпался.
Брешний впал в кому, внутри которой мерцал нескончаемый сон, где он придушил себя, вышел из тела и застыл в созерцании собственного трупа.

[Злобный]

Написано хорошо, но хочется спросить: а Кинга за что так?



Сам текст оставил привкус сумбурности: слишком много всего намешано, затее явно тесно в рамках рассказа, ее потенциал минимум на повесть тянет.

[Нефидимка]

Спасибо, спасибо, автор, за столь духоподъёмный текст! Ржала как лошадь. Причём это не юмофант, который изредка случается в хорроре, проявляясь как интонация, акцент, способ подачи образа. Это изощрённая, прекрасная сатира, беспощадная и глубокомысленная. Это любование трупами верящих в мистику и играющих в неё. Это тёмная философия, которой мог бы обладать, скажем, один из богов-шутников Вуду.

Конечно, текст не пугает. Ни разу. Вгоняет в дрожь авторская фантазия, его ум, который генерирует аллюзии и выворачивает наизнанку достояния культуры, факты бытия человека.

Повеселила попытка Коли повлиять на творческие процессы "американца" То, что сначала показалось несусветной чепухой, на самом деле было задумано первым ходом в игре по спасению мира от ужаса - видеть всё таким, какое оно есть. Зрительный ряд получился что надо - сам "американец" нервно курит в сторонке.
А уж Коля с топором, пришедший на смену Раскольникову, это нечто! Ржала до колик Это вам не позапрошловековое хухры-мухры, путь к Богу через покаяние; это чистый, как спирт, который перегнали несколько раз, инстинкт размножения! Это апофеоз ЧСВ: "Убивец и Спаситель"
Сатира на оккультные практики и эзотерические учения, безусловно, удалась. Спасители, блин, мира. И ведь на самом деле доиграются до состояния Изметиновича, сидевшего на унитазе. Кстати, нельзя писать: "Желудок его шумно и с мерзостным хлюпаньем опорожнился" Таки опорожняется кишечник.

"Созерцание собственного трупа" - это щедевр. Что-то подобное где-то встречала, не вспомню. Нагуглилось лишь это: https://alex-kozl.livejournal.com/276644.html На фоточки обратите внимание

А вот экспрессивная речь заслуживает аплодисментов. Здорово!

Но не страшно. Да и нафиг страх. Есть то, что победит его - смех.

Об этом тексте можно написать очень много, в три раза больше по объёму. Он этого заслуживает.

[Monk]

Я не знаю, как это прошло на конкурс, потому что это не хоррор. Это - пародия на хоррор, местами смешная от наивности, местами от глупости, а чаще всего - от авторских перлов. Фамилии персонажей особенно доставили...
Читать далее трех абзацев заставить себя не смог. Слабо. Очень слабо.

[Нефидимка]

Цитата: Автор: Monk Я не знаю, как это прошло на конкурс, потому что это не хоррор. Это - пародия на хоррор, местами смешная от наивности, местами от глупости, а чаще всего - от авторских перлов. Фамилии персонажей особенно доставили... Читать далее трех абзацев заставить себя не смог. Слабо. Очень слабо.

Не соглашусь с вами, уважаемый Монк. Это не пародия на хоррор. Сатира, которая средствами хоррора решает свои задачи, попутно издеваясь, конечно, над жанровой целью - напугать. Объясните, пожалуйста, смысл фамилий, я не поняла. Не увидела также перлов, которыми называют речевые ошибки. Все "глупости" вроде подшитых младенцев вполне попадают под определение "фантастический гротеск".

[Разумный Я]

После нескольких абзацев возникло стойкое ощущение, что автор писал под сильным впечатлением от "Юности кудесника" Лукина. Там и одного из ГГ зовут так же - Глеб, только Портнягин. Ладно, почитаю дальше...

[Monk]

Цитата: Автор: Lex Z Глеб Колодезных жил на западной окраине города. Посетителей принимал по ночам, днём впадал в спячку. Представлялся он личностью крайне мрачной

То есть так и представлялся людям: я, мол, личность крайне мрачная...

Цитата: Автор: Lex Z По лицу ползали неброские, на первый взгляд, примет

по лицу ползали приметы...

Цитата: Автор: Lex Z тех особо тёмных энергий, что недоступны никому из бодрствующих под солнцем

а спящим доступны?

Цитата: Автор: Lex Z Губы мертвеца исказила червивая гримаса.

Думаю, есть и еще, да лень выискивать. Со стилем просто беда.

[Дарио Россо]

Ого! Что-то очень забористое принимает автор
Шутки с Кингом мне не понравились - пошло это все выглядит и как-то глупо. Потом дело могло бы раскачаться, со всеми этими ритуалами и рассуждениями о мироздании, но, на мой взгляд, понамешано тут слишком много всего, я ажно утомился к середине. В конце третьего десятка по результатам конкурса сей текст вижу.

[Разумный Я]

Если автор напишет настоящий хоррор, я буду читать его с огромным удовольствием. А сейчас осталось лишь разочарование: так здорово написано, такая фантазия, и - нечего бояться Жаль, очень жаль...

[нмдживладимир]

Вообще, здорово. Написано мастерски, но при чем тут тема конкурса?
Диалоги, возможно, слабоваты, но это, вообще, не простая вещь.