Киммерийский аркан

[Михаэль фон Барток]

ну, кто соскучился по степным киммирай?
есть такие?
готовьтесь к эпосу, не меньше.
Киммерийский аркан.
I. Встреча в степи.
По весенней степи, которая цвела от буйства пробуждающейся жизни, ехал на рослом, крепком коне одинокий всадник. Это был молодой мужчина, высокого роста и мощного сложения.
Но сейчас голова и рука его были перевязаны окровавленными тряпицами, широкие плечи поникли, а на лице, в обычную пору красивом и гордом, запечатлелась великая тоска.
Богатая одежда всадника была во многих местах пробита и разодрана, пропитана потом и дорожной пылью. Единственным его оружием был короткий тяжелый меч с чуть кривым клинком, который путник заткнул за пояс. Небольшой круглый щит из кожи и дерева висел справа у седла. Щит этот был покрыт многочисленными зарубками и насечками, явно не раз и не два принимал он на себя удары вражеского оружия и спасал жизнь своего владельца.
Человек не казался так уж тяжело раненым или больным, видимо большая часть его страданий были душевного свойства.
Светлые длинные волосы, грязные и спутанные, падали на крепкую шею. В густой бороде запеклась кровь.
Он смотрел пред собой пустым, будто остановившимся взглядом, и казалось, вовсе не правил конем, и тот нес седока, куда ему вздумается.
Трава еще не поднялась в полный свой рост, но повсюду виднелись алые, желтые, синие цветы.
Мало в мире зрелищ столь прекрасно-возвышенных, как это цветение, охватывающее многие мили, и даже самые грубые и жестокие люди, такие как воинственные степные властители киммирай, сталкиваясь с этой красотой, преисполнялись благоговения перед ней.
Но ничто не трогало погрузившегося в скорбь одинокого путника.
Его вывело из задумчивости лишь столкновение с другим человеком.
Сначала он увидел коня – невысокого и мохнатого, обычного коня, на каких ездили гирканские кочевники. Животное стояло, понурив голову, и меланхолично жевало невысокую траву, цепляя ее мягкой и широкой губой. Что же до всадника, то он скорчившись валялся на земле, издавая странные скулящие звуки. Это был совсем юнец, почти мальчик, смуглолицый и с раскосыми глазами, чистокровный гирканец. Прическа и цвета одежды указывали, что принадлежит он к народу богю.
Путешественник подумал было, что юный богю ранен или тяжко болен, но заметив незнакомца, тот вскочил на ноги, в заплаканных глазах его сверкнула ярость, а в руке – клинок кривой сабли.
- Убирайся, пока я не вырезал твое сердце! – взвизгнул он, наступая на конного путника.
Тот миролюбиво поднял руки.
- Я не враг тебе, человече. Мое имя Грим, я из рода асиров, который ныне пресекся под мечом Люта. Между нами и богю никогда не было крови.
Юный кочевник не был настроен столь миролюбиво.
- Кровь никогда не поздно пролить, ас! Хорошо твои волосы будут смотреться на моем щите! Подними меч и сразись как мужчина!
- Вижу не терпится тебе пролить кровь и напоить ею землю. – сказал Грим, в один миг спешившись и выхватил свой короткий клинок.
В следующее мгновение он нанес сверху рубящий удар, который богю отразил своей саблей, но Грим ударил гирканца в лицо щитом. Тот сделал шаг назад, совершенно оглушенный этим ударом, из разбитого носа и рта потекла кровь, глаза стали мутными. Грим мог бы убить своего противника одним ударом, но он вновь ударил щитом, в этот раз по темени, и юный богю свалился к его ногам как мешок шерсти.
Когда гирканец пришел в себя, то увидел, что лежит на земле, даже не связанный, хотя и разоруженный. Грим сидел напротив, подвернув под себя ноги, и устало улыбался.
- Что же исторгло слезы из глаз столь храброго воина? – спросил он с той же улыбкой, в которой не было веселья.
И богю заговорил.
- Я плакал по своей молодой жизни, чужеземец. Зовут меня Унур, сын Нохая, отец мой глава нашего рода Хулганов. Все было в моей жизни, богатство, и слава, и молодая жена из хорошего рода, красивая и добрая нравом. Но скоро лишусь я головы, не прожив жизни, не совершив подвигов, не породив сына, не оставив следа в истории нашего рода. Потому и поддался я позорной слабости, потому и лил слезы.
- Кто же приговорил тебя к смерти, юный Унур?
- К смерти меня приговорил отец мой Нохай, а исполнит приговор сам великий каган Каррас, недаром прозванный Жестоким.
- И как же вышло, что отец твой и великий каган сговорились, чтобы умертвить тебя?
- Отец мой послал меня гонцом ко двору Карраса, а известно каждому в Степи, что Каррас казнит гонцов, несущих дурные вести.
- И что же такого дурного хочешь ты сообщить великому кагану, что он непременно должен казнить тебя?
- С севера идет неведомое прежде племя вентов. Они уже перебили алта и склонили к покорности татагов и мужонов, а так же другие племена леса. В бою они неодолимы, не берут их ни стрелы, ни сабли, ни копья.
- Но это не новость уже. Известно каждому, что венты вышли из леса три года назад.
- Да, это не новость. Новость же то, что народ богю, с пасаясь от вентов, решил уйти в дальние земли, покинув руку Карраса. А так же то, что венты взяли уже и разрушили крепость Баглараг, которую киммирай возвели у северных своих пределов.
- В самом деле, дурные вести везешь ты Каррасу. Но и я еду с тем же самым. Я один в мире знаю, как погиб славный сын Карраса, Конан, и кто к тому причастен. Страшной смертью умер Конан, шаманы истерзали его плоть, Доржа-каган съел его сердце, а душу его пленила ведунья Айрис. Мой род тоже погиб в бою с вентами. Мы не не покорились князю Люту, и венты перебили каждого асира, кроме меня, который, быть может, был достоин смерти больше, чем прочие. Я тоже ехал к Каррасу и вез ему дурную весть. Жизнь моя закончена, нет у меня ни отца, ни сына, ни даже рода моего больше нет. Я решил сыграть с судьбой, и вверить свою жизнь Каррасу. А ты так и не сказал, почему же родной отец обрек тебя на такую участь, не послав раба или любого другого воина?
- Отец мой возжелал моей жены.
Грим улыбнулся.
- Старая, как мир история, молодой Унур. Скажи мне, на словах велел тебе отец передать послание Каррасу, вручил письмо, или напел песню?
- Послание мое – песня.
- Так спой же ее для меня. Я поеду к Каррасу, и спою ему твою песню, и поведаю свою повесть. Пусть каган вершит мою судьбу.
- Почему ты спасаешь мою жизнь, Грим?
- Потому что я слишком много видел смертей. Поезжай к своей жене, и проживи свою жизнь.
И они расстались.
Но через некоторое время Унур решил, что не обязательно ему следовать совету Грима. Теперь он знал то, что во всей Степи знали лишь Грим, Айрис, да шаманы северян-звероловов. Унур решил убить Грима, привезти Каррасу его голову и его историю. За это Каррас не казнит меня, а наградит. И тогда я пожалуюсь ему на своего отца. – так думал Унур, разворачивая коня.
Два дня и две ночи крался Унур за своим спасителем. Они миновали заболоченную местность и пересекли невысокий горный кряж. Все чаще встречались деревья, шелестящие полной жизни молодой листвой осины и березы слушали вечные песни ветра.
Грим двигался напролом, не идя никакой известной тропой, не соблюдая никакой осторожности. Унур посмеивался над наивным асиром. Он уверил себя, что убийство Грима в сущности не предательство, а дело чести. К тому же асир столь глуп и беспечен, что если он, Унур, не снимет с него головы, то это сделает первый попавшийся степняк.
Унур возненавидел Грима за легкость, с которой тот одолел его, ханского сына, рожденного и вскормленного для побед. Последующий милосердный поступок асира теперь казался гирканцу изощренным издевательством, изысканным унижением.
Унур скрипел зубами и плевался, когда вспоминал грустную улыбку асира и его великодушные речи.
Теперь, идя по следу асира, юный гирканец не смел разводить костра и мерз ночами, и питался одной зачерствелой солониной, да разводил себе болтушку из муки на холодной воде. Спал он мало и чутко, не снимал руки с сабли.
Однажды в рассветном солнце Унур, утомленный ночным бдением и тем, что проделал пешком не меньше трех миль по всхолмленной местности, слишком уж согрелся на пригорке. Предательский сон пал на него.
Ночью Унур подошел на несколько десятков шагов к костерку, у которого сидел Грим, мучимый бессонницей. Асир тянул какую-то печальную песню, и выглядел совсем сломленным. Казалось, будучи предоставлен сам себе, он полностью погрузился в тоску, утратил всякую выдержку и подобающую мужчине и воину повадку.
Унур спал чутко и проснулся он от того, что на лицо пала тень.
Он открыл глаза и увидел, что над ним навис Грим. Асир опять улыбался, но в этой его улыбке не было печали или дружелюбия. Гирканец лишь дернулся, когда Грим взмахнул мечом и пригвоздил его руку к земле. Лезвие вошло на фут в землю, не стоило и пытаться вырвать его. От боли, огромной и страшной, юный богю завопил так, что с ближайших деревьев поднялись в испуге птицы. Грим зловеще улыбаясь, преодолел жалкое сопротивление Унура, прижал вторую его руку к земле, и его же собственным ножом перерезал жилы на запястье и на локте. Потом Грим подрезал коленные жилы гирканца, который выл и скулил, словно истязаемое животное.
Асир не говорил ни слова, пока одну за другой перебил кости Унура. Но перед тем, как уйти, он сказал.
- Быть может, Лют и прочие венты правы, и таким как вы нет места на этой благословенной земле. Вы змеи, пожирающие собственные хвосты, вы шакалы, съевшие своих отцов и матерей, узкоглазые отребья Эрлика.
И Грим ушел, а Унур с перебитыми руками, ногами и ребрами, жил еще несколько часов.
Он был жив и в сознании, когда из кустов вышла облезлая волчица с тяжело набухшими сосцами на поджаром брюхе. Ее щенки были слишком малы, чтобы вместе с матерью идти за мясом, они питались молоком, а значит матери надо было есть как можно больше.
Голод и необходимость заботы о детенышах быстро заставили волчицу преодолеть робость перед людьми, тем более, что этот был какой-то странный, совершенно беспомощный, как и младенец, чье мясо ей довелось отведать две зимы назад.
Волчица вонзила острые зубы в живот Унура. И он еще жил, когда она добралась до печени.

[Михаэль фон Барток]

II. При дворе киммерийского кагана.
В те самые часы, когда Унур сын Нохая умирал, заживо раздираемый волчьими зубами, Грим-асир встретил в степи трех вооруженных до зубов киммирай и они проводили его ко двору своего правителя.
Как истинный повелитель Великой Степи, Каррас-каган проводил большую часть года в дороге, передвигаясь между своими крепостями и дворцами. Грозный правитель киммирай не жаловал оседлой жизни. Хотя он и считал земледельцев и ремесленников людьми полезными, но единственной достойной жизнью для мужчины видел жизнь воина-кочевника, что садится на коня раньше, чем начинает ходить.
Он путешествовал во главе своих отборных воинов, и вечная кочевка была не просто прихотью правителя. Везде, куда ступала нога кагана, царила его власть и его закон. Каррас должен был все время посещать самые отдаленные уголки своего обширного царства, просто чтобы их жители не забыли, кому принадлежат их жизни.
Вместе с каганом переезжал и его двор, который отличала варварская роскошь и варварская же грубость нравов.
Карраса окружала знать покоренных им народов и киммерийские названные воины. При нем служили писцами выходцы из городов что стояли на Вилайете, ремесленники из Кхитая, в гареме его везли женщин со всего мира, даже из Вендии и из разрушенной ванирами Стигии.
Кумыс кагану подливали юные заложники – сыновья покорных его власти степных ханов, в обозе ехало около двух дюжин мелких правителей и их родственников, стремившихся заручиться милостью владыки Великой Степи.
Каррас поил и кормил их со своего стола, без счета приказывая резать баранов и коз. Через них он знал все настроения, все мысли что царили в далеких становищах гирканцев. Три тысячи лучших воинов-киммирай и три сотни названных кагана могли привести к покорности любое вздумавшее бунтовать племя.
Придворный этикет кагана сочетал грубую простоту киммерийских нравов с гирканскими традициями почитания власти, а отчасти даже кхитайским и вендийским ритуалом. Любой киммирай мог запросто войти в любой шатер, даже к самому кагану, любой киммерийский проситель, приехавший издалека получал кров, пищу и кумыс. Гирканских же ханов месяцами томили ожиданием, прежде чем они могли обратиться к кагану с просьбой, а жители податных областей чтобы предстать перед правителем должны были ползком ползти между пылающих костров, дабы очиститься от черных помыслов. Только после этого они могли ничком пасть к ногам Карраса.
Однажды Каррас принимал вендийских посланников, которые рассыпались в цветистых похвалах грозному повелителю киммирай и раскладывали перед ним шелка, жемчуг и иные драгоценности. Прямо посреди ритуала в шатер вошел какой-то старый киммирай, сел к огню, и стал дожидаться, когда ему поднесут поесть. Вендийские посланники с изумлением воззрились на эту картину, ожидая от Карраса вспышки ужасного гнева. Вместо этого каган приказал одному из своих слуг накормить старика и слуга принес нарелку мелко нарезанной баранины и кувшин вина.
Наевшись и напившись, старик поблагодарил кагана коротким поклоном и ушел.
- Кто был этот человек? – решился спросить вендийский посол.
- Не помню его славного имени, но когда он был молод, то хорошо служил моему отцу, а нынче ходит за стадом пегих лошадей. – пожал плечами Каррас.
Таков был этот могущественный правитель, чье имя внушало ужас его врагам.
Каждое утро Каррас вставал под звуки тоскливой мелодии, что напоминала ему о гибели Старой Родины, горной Киммерии, располагавшейся где-то на далеком Западе. Так завещал его отец Конан, который не хотел чтобы киммирай забыли свое прошлое и стали гирканцами.
В самом же Каррасе смешалась кровь киммерийских горцев и степняков-оюзов.
Грима провели через ряды киммерийских воинов, но не заставили ползти на брюхе через огонь. Два вооруженных тяжелыми короткими копьями стража грубо толкнули асира вперед, чтобы он пал на колени перед Каррасом, который, подвернув под себя ноги восседал на крытом шкурами невысоком помосте, заменявшем ему трон.
Грим лишь поклонился кагану и выпрямился, не дожидаясь позволения.
- Слушаю тебя, дерзкий чужеземец. – тихо сказал Каррас.
Это был среднего роста, но могучего сложения мужчина лет пятидесяти. Черты его смуглого лица выдавали смешение кровей в его жилах. Как и все киммирай он носил длинные волосы, лишь немного подбритые с затылка и висков, и спадавшие на плечи, подобно конскому хвосту. У киммирай был так же обычай, касавшийся внешности. Молодые мужчины брились чисто, достигшие сорока лет отращивали длинные усы, спускавшиеся к подбородку, и лишь перешагнувшие шестидесятилетний рубеж старики отпускали бороды. Если человек слишком рано давал своему лицу зарасти, или же наоборот, долго брился, над ним смеялись, давали обидные прозвища и даже женщины порицали его.
Каррас был еще безбород.
- Имя мое Грим, я из рода асиров, прибыл к тебе, великий каган, с дурными вестями.
Каррас издал сипящий смешок.
- Ты должно быть очень храбр, или совершенно безумен, Грим-асир. – сказал он, чуть улыбнувшись.
За спиной Карраса стояли с опахалами из птичьих перьев два юнца, отгоняя от правителя мошкару, чтобы он не унижал свое достоинство, отмахиваясь руками от гнуса. Каган погладил свои густые усы, глядя прямо на Грима.
- Я обрекаю свою жизнь твоей воле, великий каган. Пусть будет так, как ты рассудишь.
- Мы ценим храбрость. – сказал Каррас. – Рассказывай свои дурные вести.
Грим пропел весть Нохая.
- Народ богю оставил тебя, великий каган. Богю снялись с обычных становищ и двинулись далеко на восток. Богю испугались грозных вентов, что пришли с севера и не верят что твой меч сможет защитить их от гнева князя Видослава. Венты взяли и разрушили киммерийскую крепость, которую киммерийские воины возвели у северных пределов твоих владений. Венты склонили к покорности мужонов-звероловов, татагов-скотоводов и иные племена приграничья. Под руку князя так же ушли племена шалыг, кустю и другие.
- Да, это точно дурные вести. Но мы не уподобимся гирканским ханам, что казнили посланников. Ты должно быть много пережил, Грим-асир. Ты рассказал нам о том, как повели себя народы, что кочевали к северу от владений киммирай. А что же род асиров, владевших землями по берегам Вилайета?
- Нет больше асиров, великий каган. Венты перебили всех. А меня отпустили чтобы я мог рассказать об этом.
- Мы выражаем сочувствие твоему горю. Если захочешь, Грим, то в память о старой дружбе между нашими народами, ты получишь коня, копье, шлем и место в нашем войске.
- Позволь сказать еще, великий каган.
- Говори.
- Я знаю, что случилось с твоим сыном, храбрым юным Конаном.
Лицо Карраса помрачнело.
- Мы слушаем тебя. – сказал каган. Воцарилась такая тишина, что слышно было полет мухи.
Грим склонил голову.
- Конан мертв. Чародейка Айрис выпустила ему кровь, Доржа-каган сожрал его сердце. Шаманы мужонов, татагов, шалыг и прочих плясали вокруг. Было это три лета назад, на праздник Солнца. Я знаю это, потому, что был там и все видел своими глазами.
- Позволь мне убить его, отец! – вскочил во весь свой исполинский рост Дагдамм, второй сын Карраса. – Я вырву его сердце и брошу собакам! Если ты позволишь, я возьму избранную тысячу и пойду на Север! Я вырежу таежных людоедов до последнего и принесу тебе головы их ханов! Хуг! – рявкнул он короткий боевой клич рода, к которому принадлежал. И тотчас три десятка воинов Дагдамма в одну глотку взревели «Хуг!!!», и схватились за рукояти мечей, но обнажить их без приказа кагана не посмели.
- Подожди, сын. – поднял руку Каррас и огромный, как скала Дагдамм затих, только небесно-синие глаза горели из-под гривы волос.
- Что делал ты, Грим-асир на поляне, где водили круги шаманы лесных людоедов?
- Я служил Айрис. Таков был мой обет. Когда подошел конец моей службы, я оставил эту злую чародейку.
- И с этим ты приехал ко мне, Грим? Ты ищешь смерти, безумец?
- Я твоя жертва, великий каган. Моя жизнь в твоей власти.
Каррас вновь погладил густые усы.
- Отец! – вновь поднял голос Дагдамм, но взмах руки великого кагана опять заставил его замолчать.
- Что же, Грим-асир, ты нашел то, что искал. Твоя кровь окропит череп посвященного Таранису коня. Так будет смыто твое преступление. Мы окажем тебе особую честь, горло твое перережет вот эта самая рука. – Каррас поднял сжатый кулак.
Так закончился прием у великого каган.
Грим странным образом испытал облегчение. После того, как он примчавшись от Железного Озера нашел родной город разрушенным до основания, и увидел, как среди пепелища отощавшие собаки грызутся за человеческие кости, что-то надломилось в его душе. Он искал смерти и в безумии своем в одиночку набросился на целый отряд вентов, сумел убить одного воина и ранить троих. Но венты не убили сумасшедшего асира, а прогнали его прочь, босым, безоружным и полураздетым. Грим брел на юг, питаясь выкопанными кореньями, пил талую воду и спал зарывшись в прошлогоднюю палую листву.
Когда он вышел на равнины, разум его несколько прояснился, он сумел завладеть мечом и конем, но жажда жизни так и не вернулась к асиру. Грим хотел умереть и искал только достойной смерти.
Покорно принял он приговор Карраса.
Обреченный на жертву Таранису вовсе не должен был провести последние часы жизни в колодках, мучимый голодом и жаждой. Наоборот степняки принялись всевозможно ухаживать за асиром. Они расчесали и постригли его спутанные волосы и бороду, они принесли приговоренному новую одежду взамен его лохмотьев, которые бросили в огонь.
Грима поили кумысом и кормили жареной бараниной. Конечно же, Грима крепко стерегли, чтобы он не вздумал убежать и полдюжины воинов неусыпно следили за всеми его перемещениями.
Асир бродил по ставке кагана, окруженный всеобщим вниманием. Женщины и дети старались коснуться его, очевидно это сулило удачу, старики провожали долгими взглядами, что-то шепча в бороды.
Тут он видел все разнообразие киммерийской орды, от чистокровных знатных киммирай, до самых жалких людей из «собачьего народа». Называли их так, потому что подобно собакам они путешествовали следом за караваном, подбирая объедки за пировавшими. В рядах воинов особо выделялись высокие, крепко сложенные представители так называемых «сынов ночи». Такое прозвище получили дети киммерийских воинов и женщин из податных племен, которые не были признаны отцами и жили нелегкой жизнью изгоев и сирот в родах своих матерей. Сыновьями ночи их прозвали потому, что иногда киммирай проводил с матерью своего сына лишь одну ночь, потом уносясь дальше по степи. Девочкам было легче, их брали замуж так же, как и обычных гирканок. А вот сыновья киммирай не могли рассчитывать на достойное место в роду матери. Обычно они шли на воинскую службу к кагану, составляя одну из трех тысяч его отборного воинства.
В их внешности сочетались киммерийские и гирканские черты, многие были странно красивы. Никто из них еще не носил усов или бороды.
Каррас и сам был полукровкой, потому испытывал симпатию к этим изгоям. Но прежде всего он понимал, что "сыновья ночи" всегда и во всем будут ему абсолютно преданы, в отличие от своенравной киммерийской военной знати.
Киммирай были совсем юным народом, который возник тогда, когда после кошмаров взаимоистребительной бойни киммерийцы сломили оюзов и стали брать себе жен из этого народа, а некоторые киммерийские вдовы взяли в мужья оюзов. Но не каждому киммерийцу досталось по оюзской жене, да и многие брали их вторыми, третьими и даже пятыми женами, а потому их дети, если таковые рождались, не всегда наследовали место отца в племени, многих племя выталкивало вниз, к данникам-гирканцам, а другие всю жизнь несли службу простых воинов.
С тех пор прошло пятьдесят лет, и киммерийцы не только не растворились в гирканской орде, но напротив, больше чем прежде стали держаться своих, заботясь о чистоте крови. Оюзская примесь дала им чуть раскосые глаза. Но кожа их, хотя и опаленная степным солнцем была светлее, чем у гирканцев, лица оставались длинными, с острыми чертами. Особенной же приметой киммирай были светлые глаза, голубые, серые, зеленые, горевшие на смуглых скуластых лицах. Ростом они были чуть не на голову выше гирканцев.
И вооружение их, и военное дело были отличны от гирканского.
Грим подмечал все это, уже сам не понимая, зачем.
Завтра на рассвете Каррас принесет его в жертву Таранису, богу грома и покровителю лошадей, веру в которого киммирай принесли со Старой Родины, со многими другими обычаями.
В наступлением ночи Грим уснул тяжелым, болезненным сном в котором вновь и вновь видел залитую светом луны поляну висящего на дереве, истекающего кровью Конана который пророчил страшное чужим голосом.

[Михаэль фон Барток]

III. Священный конь.
Грим проснулся и не сразу понял, где находится. Потом вспомнил все.
Значит наступил последний рассвет моей жизни? – подумал асир, но настоящего ужаса так и не ощутил. Тоска будто выгрызла что-то в его душе, оставив после себя лишь пустоту. Его народ всегда был подвержен черной меланхолии, навеянной вечной зимней ночью, которая падала на Асгард. Знаменитое веселье асиров, их шумные пиры и грубые шутки, и громкий смех лишь гнали прочь тоску, серую как туман, сползающий с гор Асгарда.
И пусть Грим родился на берегах Вилайета, он нес в себе эту тоску и она поглотила его душу после того, как он увидел пепелище, в которое венты обратили город асиров.
Он умылся из поднесенной лохани, ему вновь расчесали волосы и бороду.
Нарядный Грим вышел из шатра, и в сопровождении той же полудюжины воинов отправился к возвышавшемуся в полумиле от лагеря холму.
Там на холме все уже было приготовлено для жертвоприношения.
Обнаженный по пояс Каррас с кривым ножом в мускулистой руке, стоял неподалеку от плоского камня, на котором лежал лошадиный череп, покрытый бурыми потеками засохшей крови.
Только тут, при виде ножа в руке великого кагана какая-то часть Грима взвыла от желания жить, но асир не замедлил своей поступи.
Сейчас, когда все уже решено, умолять о пощаде и рваться прочь значило бы выглядеть жалко пред лицом суровых киммирай.
А Грим хотел уйти с честью, как истинный сын своего гордого племени.
Ни один асир не уподобится собачьему народу.
Или богю.
Все было готово для кровавого ритуала.
Но тут раздался отдаленный крик, топот конских копыт, свист веревок.
Грим обернулся и увидел, что в его сторону вихрем мчится неоседланнный конь снежно-белого окраса, с одним-единственным черным пятном во лбу. Следом за испуганно ржущим животным скакал на взмыленном, шатающемся от усталости коне Дагдамм.
Размахивая в воздухе веревочной петлей, Дагдамм злобно что-то кричал.
За Дагдаммом едва поспевало с полдюжины всадников, растянувшихся по степи почти на полмили. Кто-то из них держал наготове веревку, кто-то петлю на конце длинного шеста, а кто-то и просто вцепился в гриву коня и думал только о том, как не разбиться оземь во время безумной скачки.
Белый конь метнулся в сторону, обходя Грима и Карраса, и помчался на юг.
Дагдамм почти настиг его, когда измученный конь царевича споткнулся и упал, выбросив из седла всадника. Сын Карраса ловко приземлился, почти сразу же поднялся, и готов был тут же вскочить в седло. Но его рыжий скакун бросился прочь от яростно ругавшегося всадника, и тот, проклиная свою неудачу, побежал следом, опять раскручивая веревку.
Приключение это было комичным, и рассмеялся даже Грим, который ожидал когда ему перережут горло.
Каррас изумленно посмотрел на приговоренного к смерти.
Спутники Дагдамма некоторое время пробовали ловить стремительного белого жеребца, но тот неизменно уворачивался от их петель. Во время очередного стремительного рывка неуловимый конь чуть не сбил с ног Карраса.
Грим вцепился в гриву зверя, который почему-то тут же затих.
Асир принялся гладить косившего налитым кровью глазом жеребца по стройной шее, где под шелковистой шерстью виднелись мышцы прочные, как вековое дерево. Он потрепал испуганно храпевшего коня по длинной узкой морде, нашептывая какие-то бессмысленные успокаивающие слова на родном языке.
И белый конь покорился Гриму.
Когда подбежал мокрый от пота, покрытый пылью и злой как сотня поднятых с лежки кабанов, Дагдамм, белый конь уже мирно щипал свежую траву, лишь иногда потряхивая гривой. В полушаге от него ступал Грим, все еще гладивший буйного зверя по шее.
Каррас убрал свой кривой нож в ножны.
- Отец! – вскричал Дагдамм. – Почему асир жив еще?! Если ты не хочешь делать это сам, дай мне перерезать ему горло!
И царевич в самом деле потащил было из ножен кинжал, но голос Карраса ударил его, словно бич.
- Не смей! Запомни Дагдамм, с этого момента тот, кто занесет меч над Гримом будет убит на месте. Тому, кто хотя бы заговорит об этом, я велю сломать хребет и бросить его в степи волкам!
- Проклятье Крома! Что такого случилось?
-А ты сам разве не видишь, сын? – Каррас поднял руку и указал на Грима и белого коня.
Что странного в зрелище человека, выгуливающего коня, подумал Грим.
Но на лицах киммирай и даже самого Карраса читалось что-то похожее на благоговение.
- Послушай меня, Грим из рода асиров. – обратился к нему великий каган. – Ты избран богом Таранисом, потому что конь, который так легко примирился с тобой, это священный зверь Тараниса, отобранный ему в дар из многих тысяч других. Этот белый конь, в котором наши шаманы видят дух Тараниса, владыки грома, всегда был совершенно диким. Он искалечил и убил нескольких моих конюхов. Он никогда не знал седла, потому что на нем ездит сам Повелитель Грозы. Когда подойдут к концу его дни, его череп станет такой же святыней, как этот. – Каррас указал на кровавый череп, над которым чуть не пресеклась жизнь Грима. – А пока мы заботимся о нем, как ни об одном коне во всей Великой Степи. Мы поим его ключевой водой и кормим хлебом и отпускаем скакать в любых табунах. Я не принесу тебя в жертву Таранису, раз сам Владыка Грома избрал тебя. Отныне ты будешь хранителем священного коня Тараниса, и твоя жизнь пресечется, только если ты погубишь священного скакуна. Таково мое слово.
Грим выслушал эту речь и благодарно поклонился.
- Я твоя жертва, великий каган. - сказал он. - Моя участь - повиновение.
Прежний Грим никогда не сказал бы такого киммерийскому кагану.
Но тот Грим умер.
Каррас даровал Гриму новую жизнь и смысл в ней.
Быть хранителем священного коня, состоять в ближней свите великого кагана – почетная участь даже для того, кто в прежней жизни был прославленным воином.
Грим обернулся, и увидел горящие ненавистью глаза Дагдамма.
Новая жизнь – новые враги, подумал он, и повел послушно пошедшего за ним Коня Тараниса к лагерю.

[Михаэль фон Барток]

IV. Царевич Дагдамм.
На следующее утро Грим проснулся с рассветом и отправился исполнять свои новые обязанности. Они были мало отличимы от работы конюха, но окружены сакральным смыслом. Сам асир не видел в безымянном белом коне, посвященном богу, ничего сверхъестественного.
Это был просто конь, ко всему конь глупый, злобный, трусливый и коварный. Он действительно убил мальчишку-конюха, затоптав его копытами. Двух других так крепко искусал и истоптал, что один бедняга остался сухоруким, а второй тронулся умом и стал панически бояться лошадей, что превратило его во всеобщий объект насмешек. Только старые женщины, да малые дети жалели полоумного, который бродил по лагерю, клянчил подаяние и трясся как лист на ветру при виде любого скакуна.
Любое другое животное за эти выходки пошло бы в котел, но белого злодея охранял священный статус. Более того, кажется дурная слава лишь укрепила репутацию волшебного, избранного зверя. Ходить же за ним стал Дагдамм, обладавший такой силой, что вцепившись в гриву мог поставить на колени упирающегося боевого скакуна.
Царевич тоже боялся коня, не подходил к нему без крепкой палки. Наверное, Дагдамм сумел бы укротить коня, но такой задачи перед ним не стояло. Белый возил на себе незримого Тараниса, и единственным предназначением его было следовать всюду за Каррасом.
Дагдамм тяготился своими обязанностями, потому что набожности в нем было столь же мало, сколь и милосердия. Но должность хранителя была почетной, и передача ее чужестранцу, да еще и такому который приложил руку к смерти Конана, вызвала у царевича очередной приступ гнева.
Все это Грим узнал от самого Дагдамма, который пришел к нему вечером, совершенно пьяный и разразился длинной, путаной речью, по большей части состоявшей из ругательств.
Дагдамм несмотря на свою телесную мощь, напоминал Гриму рассерженного ребенка. Несомненно царевича угнетало всевластие грозного отца. Не имея сил восстать на Карраса, Дагдамм утверждался над нижестоящими, тираня их жестоко и бессмысленно, раздавая направо и налево затрещины и пинки.
Ему было двадцать два года, лицо его оставалось еще юношеским, а руки были толщиной с бедра обычного человека и сплошь из мускулов.
О более опасном враге можно было и не мечтать.
Разве что князь Лют, но Лют далеко, а Дагдамм - рядом.
Грим оседлал своего коня, и накинув на шею священному белому скакуну веревочную петлю, отправился к реке.
В то время, когда Грим поил лошадей, Дагдамм еще крепко спал, оглушенный выпитым и усталостью.
Он проснулся когда солнце стояло уже высоко и вокруг шумел огромный лагерь.
Дагдамм сел, и обхватил голову, так сильно в нее ударила кровь, отравленная винными парами.
В полутьме шатра он рассмотрел двух обнаженных женщин. Одну из них он помнил, тоненькая, светловолосая, откуда-то с запада, чуть ли не из старой Бритунии. Вторая… Дагдамм пригляделся. Гирканка, наверное из проклятых богю. Лицо широкое и плоское, зато грудь пышная. Кажется ночью он ее слишком уж сильно искусал. Дагдамм не был по-настоящему жестоким человеком, и в здравом уме не стал бы мучить женщин или пытать мужчин. Но он легко впадал в буйство, и в гневе был страшен.
И так, вчера я напился еще со стражами. Потом пошел к проклятому чужеземцу и наговорил ему всякого. Потом пошел к женщинам. Где-то в промежутке я еще падал с коня и избил кого-то из своих людей.
-Эй, женщина! – нарочито грубо сказал он. – принеси своему хозяину кувшин кислого молока!
Гирканка давно уже не спала, а только притворялась спящей, потому тут же поднялась, и стала одеваться. Да, в самом деле синяки на груди, на шее. Слишком крепкое вино. Надо было как-то загладить свою вину. Что-то подарить.
Он потянул за ногу светловолосую женщину.
- Уходи. – сказал он просто. – Вечером я пришлю за тобой.
Или нет. – подумал Дагдамм.
Гирканка чуть погодя вернулась с полным кувшином чуть сбродившего молока. Дагдамм осушил его в один прием, довольно крякнул. Правда, когда он поднялся, в голове опять застучало, но от этого не умирают. Во всяком случае не в двадцать два года.
Женщина отводила от него глаза. Дагдамм усмехнулся. До чего причудлива женская стыдливость – выделывать в постели всякие штуки она ночью не стеснялась, а вот смотреть на него утром – да.
- Подай одеться. – проворчал царевич.
Женщина принялась подавать ему вещи.
- Чей это шатер? – наконец спросил Дагдамм, ровно ничего не помнивший до того момента, как обнаружил себя на подушках со светловолосой.
- Вашего сотника Дугалса.
- А где же он сам?
- Дугалс отправился предстать пред взором нашего великого кагана, да правит он девяносто девять лет. – с поклоном сказала гирканка.
Для кого величайший правитель мира и почти живой бог, а для кого еще и отец. – подумал про себя Дагдамм, но промолчал. Он слыл человеком необузданным, но на самом деле буйству его был положен известный предел. Дагдамм знал, что если с его языка сорвется что-то неподобающее, то каким бы сильным он ни слыл, и как бы ни сравнивали его с вековым дубом льстивые певцы, а хребет царевича может сломаться точно так же, как и любой другой.
- Что-то еще случилось?
- Наш повелитель собирается устроить большую тризну, в память вашего славного брата, царевича Конана.
- Ах, да. Мой брат, пусть небесное воинство примет его.
Дагдамм не слишком любил брата, но он вовсе не собирался ломать ему шею или топить Конана в реке, чтобы только обойти на пути к власти. Каррас приписывал ему эти мысли потому что сам он всегда готов был послать убийц даже к родным сыновьям. Дагдамм просто отодвинул бы брата от кормила власти.
- Как тебя зовут женщина?
- Балиха, мой господин.
Дагдамм посмотрел на нее внимательнее. И вовсе лицо у нее не плоское, а наоборот, живое и интересное. Просто чисто гирканское, скуластое и круглое. Глаза раскосые, но не узкие. Красивая для гирканки. Совсем молодая, на несколько лет моложе его.
- Возьми.
Дагдамм пошарил в поясном кошеле и вытащил первое украшение, которое подвернулось. Это оказалось ожерелье из серебряных монет. Наверное, слишком уж дорогой подарок за одну ночь и кувшин молока, но в конце концов, он – наследник Карраса. Царевич должен быть щедрым.
- Благодарю вас, мой господин. – с поклоном приняла подарок Балиха.
И тут Дагдамм сделал лишнее. Сильные мира сего не должны извиняться, а он проворчал.
- Серебро исцелит твои раны.
- Но мой господин, эти раны я бы навсегда оставила свежими.
- Так тебе понравилось?
- Как не нравилось ничто другое в моей краткой жизни, мой господин.
И царевич понял, что говорит она искренне. Воспользовавшись его молчанием, гирканка лукаво улыбнулась и посмотрела на Дагдамма с мнимой покорностью.
Они смотрели друг на друга, сын самого могучего правителя Великой Степи и безвестная невольница. Надо было поставить ее на место.
- Слушай меня, Балиха. Ты ведь принадлежишь Дугалсу?
- Да, мой господин.
- Я думаю купить тебя.
- О, мой господин. – Балиха готова была броситься к ногам Дагдамма, но он жестом остановил ее.
- Но не сейчас. Ты кажешься смышленой женщиной. Это так?
- Пусть судят другие, мой господин.
- Я составлю свое мнение из того, как ты мне послужишь.
- Для меня будет удовольствием служить вам любым образом. – с готовностью откликнулась женщина, но эта ее льстивая фраза оказалась потраченной зря.
- Ты знаешь о чужеземце, которому мой отец отдал священного коня?
- Как и все в этом стане.
- Сблизься с ним. Узнай, что он за человек. Стать ему подругой, любовницей, если это нужно. Но я должен знать, что у него на уме. Ты поняла меня, Балиха?
- Да, мой господин.
- Если ты окажешься полезной, я куплю тебя. У меня только четыре жены, еще есть место для одной. Ты поняла меня?
- Да, мой господин.
- Это все, можешь идти. Хотя нет, не совсем. Приходи ко мне сегодня ночью, сразу же после заката.
- А Дугалс?
- Дугалс не посмеет мне возразить.
Они оба широко улыбались. Дагдамм подавил радость, натянув на лицо свирепое выражение. Балиха следом за ним скрыла свою улыбку, согнувшись в поклоне.

[Михаэль фон Барток]

V. Киммерийская тризна.
Вечером великий каган приказал устроить в память о павшем на Севере сыне тризну, какой Великая Степь не видела с тех пор, когда он возложил на костер своего великого отца.
Поутру весь исполинский лагерь пришел в движение.
В приготовлениях к тризне принимали участие все, от мала до велика.
Только наследника великого кагана было опять не сыскать,
Значит вновь пьян.
Каррас был мрачен. К естественному чувству горя, которое он испытал, узнав о смерти Конана (до того каган продолжал надеяться, что мечтатель отправился в путешествие, подобно легендарному воину, чьим именем был наречен), примешивались тяжкие думы о будущем его державы.
Некогда он выговорил Конану, что тот не готовит себя к жизни правителя.
Зато Дагдамм откровенно мечтал о власти.
Каррас следивший за каждым шагом сына, не слишком опасался от него заговора, но рано или поздно он должен будет передать престол Дагдамму, потому что обычаи киммирай не допускают, чтобы народом воинов правил старик.
Не приведет ли тогда буйный Дагдамм к краху все то, что возводил его отец и он сам?
Не разрушит ли Орду, не рассеет ли ее?
Так думал Каррас.
Порой он хотел назвать приемником кого-то из своих многочисленных зятьев, но они тоже были либо слишком воинственными и буйными, либо просто людьми того сорта, которых на десяток – дюжина.
А великий каган должен человеком незаурядным.
Конан был таким.
Таков и Дагдамм.
Но сможет ли он быть достойным каганом?
Так думал Каррас.
Конечно, оставался третий сын, юный Нейл, но он не был сыном от законной супруги и едва разменял шестнадцатую зиму.
Мысли кагана вернулись к Конану и суровое лицо старого воина омрачилось еще больше. Он не плакал, но в мрачной задумчивости кагана чувствовалось великое горе, которое пожалуй, не выразят никакие слезы.
В тот день его глашатаи объявили всеобщий траур и повседневная жизнь лагеря прекратила течение.
Где-то уже завывали старухи-плакальщицы. Хотя в небе сияло весеннее солнце, а вокруг расстилалась цветущая зеленая равнина, от их песен повеяло тоскливой жутью, старой Киммерией, туманами зацепившимися за пики гор.
И это было хорошо. Пусть в каждое сердце заберется тоска по молодому царевичу, павшему жертвой предательства.
Люди повязывали головы и руки белыми тряпицами в знак траура.
Воины переворачивали щиты и опрокидывали только что гордо вившиеся на ветру знамена.
Те, кто в самом деле любил царевича, и считал себя его другом посыпали головы землей и пеплом из костров.
Караван Карраса остановился на чуть всхомленной местности, у пересечения двух небольших рек, и тянулся на несколько миль, дробясь на отдельные лагеря.
Походные шатры, крытые телеги и простые шалаши, сделанные из нескольких жердин и кусков изношенной материи тянулись всюду, куда хватало глаз.
По сути это был город, размерами не уступавший многим славным городам на Юге, но раз в несколько недель этот город снимался с места и перемещался степными шляхами, пока не находил новое место.
Сейчас под руководством царского распорядителя, старого раба-кхитайца, жители передвижного города принялись организовывать великую тризну.
Умельцы-ремесленники сделали из дерева и глины куклу в рост человека и придали ей удивительное сходство с погибшим сыном кагана. Они облачили куклу в лучшие одежды и вложили ей в руки длинный тяжелый меч. В настриженые с конской гривы волосы куклы они вплели цветы.
Шаманы-гирканцы пели и плясали вокруг куклы, пока не пали в изнеможении. Тогда им поднесли вина и хлеба, и они принялись пировать прямо тут.
Молодые мужчины отправились к ближайшей роще за деревом больших помостов и дровами для костра.
Застучали топоры, тяжело рухнули на землю вековые деревья, и врываясь копытами в землю тяжелые тягловые кони потащили поваленные стволы. Меж тем дети и подростки постарше собирали вязанки хвороста из ветвей и кустов, которые тут же рубили короткими ножами, которые полагались в подарок каждому киммирай на девятый день рождения. На восемнадцатилетие киммирай должен был получить длинный меч, если оказывался достоин его носить.
Вздыхая и воздевая очи небу, кхитаец отсчитал полдюжины кувшинов горючего масла.
На вершине холма киммирай быстро сложили огромный костер.
В то же время низкие, на ножках всего в два дюйма, столы из богатых шатров и просто доски укладывались там, где вечером будет пировать племя.
Сегодня будут поминать чистокровного киммирай, сына кагана, а потому рабам, данникам-гирканцам, полукровкам из рядов сыновей ночи и чужестранцам не место у пиршественных столов.
Киммирай резали скот, кипятили воду в котлах, месили тесто в тазах.
Слуги кагана несли бесчисленные бурдюки, кувшины и бочонки вина.
Сегодня все упьются до беспамятства.
Грим с интересом наблюдал за этими приготовлениями.
Чем-то они очень походили на обычаи, принятые у него на родине.
Но смысл некоторых действий он не понимал. Например чему должны служить два столба, установленные среди погребального костра?
В лагере царило странное оживление.
Предстоял, несомненно, праздник, но праздник, посвященный горю, а не радости.
В табунах отловили и привели девять буйных, сильных коней, которых привязали неподалеку от кострища.
Всюду расстилали ковры и войлоки, складывали дрова для костров.
Каррас не показывался народу. Все приказы его передавались через кхитайца.
После полудня отыскали Дагдамма, который оказался не вполне трезвым, но все же стоял на ногах и говорил как будто разумно.
Каган приказал ему явиться к себе, и отец с сыном о чем-то долго разговаривали.
Наконец, вечером все было готово.
Пиршественные столы ломились от яств, а на костер водрузили изображение Конана, сработанное с таким мастерством, что Грим невольно вздрогнул, поразившись сходству.
Самого Грима, хотя он и был чужак, не изгоняли. Снова спасибо священному коню – подумал асир и улыбнулся в бороду. Не состоявшаяся казнь как будто пробудила в нем интерес к жизни, но пока еще не в полной мере.
Он занял уже привычное место – в нескольких шагах от шатра кагана. Глупый белый конь, сытый и усталый, стоял спокойно, не стараясь никого укусить, или напакостить иным образом. Хранитель сидел рядом, держа в руке веревку, накинутую на шею священного животного.
Грим был одет в подаренные ему нарядные вещи, но вооружен только своим коротким мечом. Иное оружие надо было заслужить или попросту добыть в бою.
Из шатра вышел Каррас.
Вид его был нелеп, и какой-нибудь глупый чужак, ничего не знавший об обычаях киммирай пожалуй, рассмеялся бы при виде степенного немолодого мужчины, который обрил себе голову, оставив лишь одну длинную прядь у лба, лицо и руки вымазал пеплом и шел босым.
Но киммирай при виде кагана, погруженного в глубочайший траур, взвыли пронзительными голосами, полными тоски.
Старухи взялись причитать без слов.
Женщины плакали, большинство - искренне.
Мужчины выли волками.
Каррас взошел на свой помост. Он не принял обычной для него позы, не сел, подвернув ноги, а опустился на колени. Потом он упал ниц. Подскочили телохранители, и подняли кагана.
Это был ритуал, на самом деле его не поразила слабость, но выглядела сцена удивительно искренней.
- Где старший сын мой, Конан? – спросил Каррас,обводя взглядом собравшихся так, будто на самом деле рассчитывал увидеть в их рядах своего сына.
- Вот твой сын! – кричали из толпы, указывая лежащее на костре изваяние.
- Где сын мой, Конан? – повторил свой вопрос каган.
Трижды повторял он свой вопрос и трижды получал ответ, пока наконец не обернулся к погребальному костру.
- Сын мой! – вскричал каган. – Что случилось с тобой?
И старый жрец-киммирай, наследник древней мудрости друи, ответил голосом глухим и страшным.
- Чародейка Айрис выпустила мою кровь, Доржа-каган сожрал мое сердце. Три года блуждала тень моя по степи неупокоенной.
- Мы успокоим твою тень, и ты сумеешь взойти в небесные чертога героев. Я клянусь тебе в этом, сын мой, Конан. Твоя очередь, Дагдамм, выйди и отправь к брату верных скакунов, чтобы легко скакал он по всем девяти небесам.
Полуобнаженный Дагдамм с кривым ножом к руке, подошел к коням.
Он схватил саврасого за гриву, и перерезал ему горло. Хлынула кровь, животное забилось и стало заваливаться набок. Остальные кони испуганно заржали, но их держали крепко. Еще восемь раз вздымался нож Дагдамма и еще восемь туш одна за другой рухнули к подножию холма.
Царевич был весь с ног до головы залит кровью, бешено горели глаза на измазанном алым лице.
Дагдамму подали топор, и он обезглавил коней так же одного за другим.
Потом его люди отнесли головы и возложили их на костер, а туши потащили дальше. Мясо будет зажарено, сварено, запечено, потушено и приготовлено любыми другими способа и съедено во время пиршества.
- Теперь моему сыну есть на ком скакать. Кто же будет стеречь его покой?
К Дагдамму подтащили старого волкодава с облезлой шкурой. Некогда это был могучий зверь, но сейчас он еле волочил ноги от дряхлости и только тоненько взвизгнул, когда Дагдамм пронзил его грудь.
Пса тоже положили на костер.
- Кто будет служить моему сыну, кто подаст ему чашу кумыса, кто снимет с него сапоги, кто сварит для него пищу?
Воцарилось молчание. Киммирай обычно не приносили в жертву людей, кроме исключительных случаев связанных с большой войной или эпидемией, и ограничивались тем, что сжигали чучела изображавшие слуг. Но потом раздался старческий голос.
- Великий господин, разреши мне уйти вместе с твоим славным сыном на небеса!
Вперед шагнул согнутый старостью раб-вендиец. Всех прочих рабов погнали из лагеря, но этому разрешили остаться ввиду близости его к семье кагана. Старый Пурушта был слугой Конана и Дагдамма когда они были малыми детьми и ходил за ними внимательнее любой няньки.
- Великий каган. – с трудом опустился на колени Пурушта. – Окажи мне честь, дай мне уйти с Конаном!
- Да будет так. – кивнул Каррас. – В знак благодарности за твою службу, мы окажем тебе особую милость. Ты ляжешь на костер уже мертвым.
- Я твоя жертва, великий каган, пусть ***дется реченное тобой.
Пурушта проковылял к Дагдамму.
Царевич положил огромные руки ему на голову. Те, кто стоял близко, разглядели в глазах Дагдамма смятение. Он не хотел убивать своего слугу, который бинтовал его первые раны и рассказывал ему на ночь сказки. Но Пурушта шепнул что-то, и Дагдамм закрыл глаза, а затем в одно движение сломал тонкую шею.
Толпа дружно выдохнула. Пурушта был всего лишь рабом, но поступок его свидетельствовал о большой силе духа. Так раб показал владыкам Степи, что значит настоящая верность.
- Народ киммирай, все вы видели, что сделал этот раб. – сказал Каррас. – Он займет свое место рядом с моим сыном. Пусть Пурушта верно служит Конану на небесах. Но на кого будет ставить ноги мой сын войдя в шатер? Тащите сюда этого шакала. – тихо шепнул он названным воинам и те приволокли упиравшегося и отчаянно что-то кричавшего Туя-хана.
Когда киммирай узнали, что к смерти их царевича причастны алта, чей каган съел сердце Конана, они набросились на всех алта, что были в их лагере. Кого-то убили на месте, кого-то обратили в рабов, а Туя-хана, двоюродного брата людоеда Доржи, скрутили ремнями и так и держали связанным.
Туя был человек злобный, при дворе Карраса он оказался потому, что в ссоре убил своего брата и вынужден был бежать. Но это был человек глупый, пустой и пьяный и потому Каррас считал его безвредным и держал при себе вроде шута, выиграв немало пари на то, сколько Туя-хан может выпить, прежде чем упадет с седла.
Туя поводил по сторонам налитыми кровью узкими глазками, будто не веря, что все что происходит с ним творится на самом деле, а не в пьяном сне.
- Великий каган! – вопил он. – Великий каган!
Каррас не даровал Туя-хану легкой смерти. Ему заткнули рот кляпом, обвязали голову веревкой, чтобы он кляпа не выплюнул, и привязали к столбу рядом с изваянием Конана. Приговоренный к мучительной смерти, он еще бился и дергался, но о нем почти тут же забыли.
Снова раздался зычный голос Карраса.
- Мой отец, Конан, великий правитель, первый каган степи, говорил так: один киммирай стоит девяти гирканцев. Значит за смерть одного киммирай должно умереть девять гирканцев.
Привели девятерых пленников из народов мужонов и татагов, и, тыча копьями в спину, поставили на колени. Каррас, вооружившись тяжелой булавой на длинной рукояти одного за другим убил их. Короткий взмах булавы – влажный хруст разбитого черепа. Чтобы на небесах убитые гирканцы служили Конану, их трупы бросили в специальную яму, которую нельзя было назвать могилой, потому что кроме тел туда свалили нечистоты.
- Кто же согреет моего сына ночью? – спросил наконец, Каррас, и киммирай замерли в ожидании, увидят ли они в этот раз настоящее самосожжение во имя любви, или все обойдется простой куклой.
- Великий каган. – раздался женский голос. – Позволь мне уйти за твоим сыном! Я была его женщиной в этом мире позволь же быть ей и на девятом небе.
Каррас на миг будто растерялся.
- Мое имя Гульджахан, о великий каган.
Тут Грим, который довольно равнодушно взирал на предшествующие зверства, встрепенулся. Потому что у помоста, на котором восседал Каррас, стояла на коленях самая прекрасная женщина, которую он видел в своей бурной жизни. Она была высокой и стройной, тонкой и изящной. Волосы ее были темными, как ночь, но подобно тому, как с годами в волосах начинает серебриться седина, так ее волосы в свете угасающего солнца вспыхивали ярко-красными огнями. У Грима не хватило бы цветистых кенингов, чтобы описать красоту ее лица, но стоило только женщине взглянуть на него, асир будто провалился в большие темные глаза, окруженные пушистыми ресницами.
Вся великая асирская тоска, так долго жившая в его душе, ушла.
Сердце Грима забилось быстро, как после быстрого бега. Он готов был на все, лишь бы ощутить поцелуй этих полных губ, сейчас закушенных до крови.
- Но зачем же тебе умирать? – спросил он, совершенно забывшись.
Каррас воззрился на Грима так, будто заговорил не асир, а вверенный ему священный конь.
Дагдамм совсем уж по-звериному зарычал.
И вновь молчание повисло над лагерем, только Туя-хан скулил и бился головой о столб.

[Михаэль фон Барток]

V. Поединок.
- Она должна умереть чтобы пойти на небеса с моим братом. – раздался наконец голос Дагдамма.
Женщина испуганно переводила взгляд с залитого кровью царевича на чужеземца.
- А зачем же мне жить? Я никто, меньше чем рабыня, я не замужняя женщина и не вдова. Я любила твоего брата, мой господин, но он никогда не сделал бы меня законной женой. Он дал мне свободу от рабства, но не дал ничего для свободной жизни. Где мне теперь снискать крышу над головой и пищу? Идти к собачьему народу? Рыться в объедках и ловить сусликов? Принадлежать каждому мужчине, который того пожелает? Быстро состариться и превратиться в уродливую старуху? Зачем мне такая жизнь? Меня никто не возьмет замуж, а что такое женщина без защиты? Нет, мне лучше унестись вместе с дымом на небеса, где я могу снова стать женщиной Конана.
-Вот видишь, чужак! – громогласно объявил Дагдамм. – Она сама знает, что для нее лучше.
- Но почему же никто не возьмет ее замуж? Я возьму!
- Проклятье! – гнев Дагдамма готов был прорваться, но пока говорил он ровно. – Кто ты такой, чтобы нарушать законы племени и мешать этой женщине выполнить ее священный долг? Всего два дня как ты прибыл к нам, а уже столько раз успел оскорбить народ киммирай!
- Дагдамм! – оборвал сына Карраса. – Он не чужак, а избранный Тараниса! А ты затеваешь ссору на похоронах своего брата! Остановись, пока не поздно.
Царевич замолчал, угрюмо опустил голову. Про себя он должно быть ругался на чем свет стоит, но с губ его не сорвалось ни одного лишнего слова.
- Гульджанхар, если этот мужчина, Грим-асир согласится сделать тебя своей женой, ты пойдешь за него?
Женщина смотрела то на Грима, то на Карраса, то на Дагдамма.
- Да, мой господин.
Гриму показалось, что Каррас облегченно выдохнул. Видимо правителю, который заслужил прозвание Жестокий за свои расправы над разбитыми врагами, ритуал сожжения жен казался излишне кровожадным.
- Да будет так. На костер Конана мы положим много изваяний, одетых в лучшие одежды.
- Я убью его!!! – Дагдамм даже не закричал, он взревел львом. – Я сломаю ему спину и брошу его на костер, когда он еще дышит! – и прежде чем каган успел прервать его, Дагдамм добавил. - Грим-асир, я вызываю тебя на поединок! По законам Старой Киммерии, которые так чтил мой брат, я вызываю тебя на поединок перед лицом своего народа и своего правителя! Мы будем драться здесь же и сейчас же, и пусть тот, кто погибнет, ляжет на погребальный костер Конана! Старый обычай, ха! Ты принимаешь мой вызов Грим, или ты, желтая собака, лишенная чести, опять спрячешься за спину своего коня?
- Я буду драться с тобой, Дагдамм, если то позволяют ваши обычаи.
По традиции на поединках в честь павшего обычно дрались пленные, после чего победителя приносили в жертву богам. Это был старинный обычай, почти ушедший в прошлое у кочевых киммирай, но его крепко держались их оседлые собратья в приморских землях, куда караван кагана приходил к середине лета.
Иногда чтобы почтить павшего воина сородичи дрались в оговоренных поединках не насмерть, только чтобы звоном мечей и демонстрацией удали порадовать тень мертвого.
Однако о кровавых погребальных поединках помнили.
Каррас не мог возразить Дагдамму. Власть кагана была абсолютной над гирканцами или племенами леса. Но киммирай – не гирканцы, каждый из них сам себе каган в своем шатре.
- Да будет так. – только и сказал правитель.
Дагдамму поднесли тяжелый кривой меч и круглый щит. Одевать доспехи он не стал. У Грима был только его короткий меч. Он был на полголовы ниже и намного легче огромного царевича киммирай.
Грим понимал, что если даст навязать себе плотный бой, то соперник, укрытый щитом, обладающий более тяжелым оружием и более сильный, его просто стопчет. Более того, асир понимал, что все его шансы в том, чтобы каким-то неожиданным трюком вывести Дагдамма из равновесия и нанести опасную рану. Если бы не щит, он рискнул метнуть оружие в Дагдамма, но сейчас это просто обезоружит его. Грим чувствовал тяжелое дыхание противника, полное винных паров. Дагдамм должно быть пил всю предыдущую ночь и продолжал выпивать и сегодня днем.
Они кружили на истоптанной траве. Грим не решался что-то предпринять, Дагдамм тянул время, наслаждаясь страхом соперника, совершенно уверенный в своей победе. Наконец он сделал резкий шаг, почти прыжок, вперед, одновременно нанося удар сверху вниз.
Грим, вместо того, чтобы парировать, или попытаться нанести колющий удар своим клинком, бросился ему в ноги в том самый миг, когда Дагдамм провалился вперед, со страшной силой обрушив меч на то место, где Грима уже не было.
Асир полоснул мечом чуть выше ступни Дагдамма, тот взвыл от боли и повалился на землю, а Грим наступил на его вооруженную руку. Он мог бы искалечить царевича, отрубить ему кисть руки, но предпочел просто перенести весь свой вес на ту ногу, которая прижимала запястье Дагдамма к земле.
- Твоя жизнь – моя, царевич Дагдамм. Ты – моя жертва. – тихо сказал асир, приставив острие меча к горлу Дагдамма, на котором бешено ходил кадык.
Никто из собравшихся, даже сам каган, не решился бы вмешаться в этот момент.
- За твою жизнь я хочу двух лошадей с упряжью, полные доспехи, копье, длинный меч, щит и шатер для меня и моей жены.
- Все это твое. Возьми еще верблюда с двумя горбами. И пусть твоя жена выберет три дюжины овец и коз в моих стадах. Подарок вам на свадьбу.
Слышавшие их разговор решили, что асир слишком уж мало запросил за жизнь сына кагана, но другие говорили, что чужестранец поступил разумно, не потребовав ничего, что оскорбляло бы Дагдамма или разоряло его.
Раненого Дагдамма его люди потащили куда-то прочь, рядом бежала невысокая молодая гирканка.
Грим поднял меч царевича и его щит. Он одержал славную победу и разбогател, а так же приобрел жену и всё в один вечер. Поистине, Каррас подарил ему новую жизнь, а боги киммирай оказались милостивы к нему.
- Кровь пролита, тень Конана может быть довольна. – сказал каган. – Огонь мне!
Каррасу подали зажженный факел и он, обойдя вокруг костра, сам поджег его со всех сторон. Политое маслом дерево скоро вспыхнуло, и огонь взвился в чернеющее небо. Гул пламени скрывал и треск сгоравших на нем кровавых подношений и приглушенные крики Туя-хана.
Киммирай построившись в долгую процессию обошли огонь и каждый бросал в пламя что-то дорогое для него. Кто-то только мелкую серебряную монетку, столь стертую, что нельзя было разобрать, что же на ней выбито, а кто-то, драгоценности, стоившие как целый табун тонконогих коней.
Потом они вернулись за столы и принялись пить и есть, петь протяжные песни и предаваться воспоминаниям о павшем.
Когда отбушевал огонь погребального костра, киммирай разожгли множество обычных кострищ, чтобы праздник мог продолжать до самой глубокой ночи.
Грим же искал свою новоприобретенную супругу. Надо распросить ее, что теперь – думал асир. Наверняка брак должен быть как-то освящен, проведены какие-то ритуалы, сыграна настоящая свадьба. Но больше всего он мечтал увидеть Гульджахан.
Разыгравшееся воображение рисовало ему сцену объятий, благодарных слез. Он, увидевший свою нареченную меньше часа назад, уже мечтал, как она бросится ему на шею. Однако красавица все время убегала от него, и погоня асира за женой являла собой зрелище столь комическое, что многие киммирай стали бы смеяться в голос, если бы не великая тризна по Конану, сыну Карраса.
Наконец он нашел ее, заплаканную, у ручья.
Гульджахан пробовала даже драться, но была слишком слабой для этого. Грим недоумевая (он рассчитывал хотя бы на благодарность за спасенную молодую жизнь) с силой стиснул ее руку и потащил за собой.
Дивная красавица продолжала плакать.
- Да в чем же причина твоих слез, женщина? Ты жива, а со мной будешь богата и знатна. Я победил Дагдамма ради тебя! Что ж, ты не знаешь меня и должно быть боишься, но поверь мне, я жесток с врагами на поле битвы, а не с женщинами в своем доме. Или твое горе по царевичу столь велико?
- О, Грим-чужеземец. – отвечала Гульджахан. – Я плачу по Конану, но больше всего я плачу по тебе, безумцу, что решил связать свою судьбу с проклятой, приносящей несчастье.
- Ха! – отвечал Грим. – Что-то твое проклятие не действует на меня. Я ведь победил Дагдамма, которого боятся даже его названные. Должно быть с тех пор, как Каррас дал мне новую жизнь, с новой жизнью я приобрел и новый запас удачи.
Но такой уж уверенности в своих словах он не чувствовал.
- Я должна погубить в жизни девять великих воинов, девять великих вождей. О, семеро уже мертвы!
Может быть Дагдамм умрет от раны. – подумал Грим.
Его в самом деле обуяла страсть к этой красавице, чье имя и облик указывали на то, что принадлежит она к народам старого Иранистана. Но как и все асиры Грим был суеверным. «Только жены, приносящей несчастье, мне не хватало».
Вокруг царила ночь, густая южная ночь.
Гудели всевозможные дудки и рога, тянули свои пронзительные мелодии флейты и свирели, взрыкивали киммерийские мехи.
Люди пели.
Пели о тенях, бродящих по степи, пели о вечных пирах в небесных чертогах, пели старые и новые песни. Но во всех их песнях герой мучительно умирал, погибал от предательства или коварной ловушки, родичи искали отмщения, жены сходили с ума или уходили следом за героями. Казалось, над героем любой песни висел неумолимый рок, толкавший его к погибели, обычно не только преждевременной и мучительной, но еще и некрасивой, подлой.
Грим-асир, всего лишь день назад подставивший свою шею под нож великого кагана, тащил за руку жену-иранистанку, погубившую, по его словам, семь великих вождей.
Где-то не столь уж далеко другая женщина накладывала повязку на кровоточащую рану Дагдамма.
Должно быть с девятого на неба на них смотрели тень Конана, тень Пурушты и тень Туя-хана.
А может мертвые и вовсе не смотрят вниз, носясь на ветрах?
Кто знает…

[Михаэль фон Барток]

ну, что сказать, мои немногочисленные, но благодарные читатели.
дальше по идее должны идти две главы "История Гульджахан" и "Большие скачки", но как раз их я и не сподобился написать.
зато написал главы нижеследующие.
выкладывать?

[Vlad lev]

если они особо не вплетены в повествование, а достаточно самостоятельны, то почему б и нет.

[Зогар Саг]

Цитата: Автор: Михаэль фон Барток выкладывать?

Разумеется!

[Михаэль фон Барток]

ок, только чуть "причешу" текст.