Хоррор конкурс - Белобородый

[Junta Khan]

Белобородый

Свет. Тьма. Иногда сумрак. Серый тяжелый сумрак и неистребимый запах пыли. Они окружают меня уже не первую вечность, и теперь я сам уже часть затхлого небытия. Я пустота, в которой остались лишь пересохшие, опухшие губы да свинцовые гири в черепе. Холодные грузики безуспешно выдавливающие мои глаза прочь из головы. Больше у меня ничего нет. Звуки, запахи, глаза и губы.
Я вишу в «нигде и никогда», но слышу где-то за границей туманного мира радио да скрип половиц надо мною. Там равнодушно продолжается жизнь. Сквозь туман доносятся глухие разговоры посетителей. Старческий обманчиво немощный голос и множество других. Они приходят и уходят, они всегда разные, и мне каждый раз хочется кричать, чтобы позвать их, но я не знаю, как открыть рот. Я больше не умею говорить. Есть только сухие губы и холодные глаза. Я пустота, я сумрак, я пыль.
Я – пыль.

«Кха!»
Кашель Белобородого выдрал меня из бесконечности. Вернул в подвал, растревожив сознание интонациями старика. Он что-то бубнил наверху, где скрипели половицы, и в голосе прослеживались знакомые нотки. Мягкие, опутывающие, липкие знаки особого интереса к собеседнику. Ему отвечал женский голос, и это значило, что скоро в подвале снова загорится свет.

Время пришло. Опять. Взгляд сам собой уткнулся в темноту, туда, где за старой ширмой прятался опутанный ремнями стул. Место Боли. Жесткое, крепкое, пустое. Пока пустое.
Память содрогнулась, как выворачиваемый наизнанку желудок, и выблевнула образы, от которых-то я и прятался в небытии. Они ожившими кадаврами зашевелились в углах, поползли на свет, пробуждая эмоции, и я почти вспомнил тот страх и ту боль. Вновь увидел подвал сквозь залившую глаза кровь. Увидел стеллажи с пялящимися на меня злыми фигурками. Одна из них, еще безликая, пустая стояла на столе, и при взгляде на нее почему-то становилось легче. Перед глазами вновь всплыло лицо старика с пушистой бородой и его острые инструменты. Голубые глаза Белобородого весело щурились, когда он...
Нет. Не хочу вспоминать. Не хочу.

Последнюю вечность больше всего хотелось закрыть глаза. Хотя бы ненадолго, чтобы просто не видеть место Боли, когда загорается свет. Но я не могу даже моргнуть. Жестокая ирония судьбы, когда-то прежде, до подвала, бездействие убивало меня, а пассивных людей так хотелось сжечь в доменных печах. Я презирал аморфность и все время куда-то спешил, чего-то хотел, планировал. Но теперь небытие это то, что мне нужно. Потому что в нем нет Боли. Поэтому я пустота. Я покой.

Голоса приблизились:
— Да бросьте, барышня. Ко мне с самой Москвы приезжали, кха-кха. Только заради посмотреть на них. А уж ленинградцы каждые выходные тут, кха. Иногда и на велосипедах заезжают, а отседова от станции под тридцать километров надо по шоссе катиться. И ничего, едут. Вот, кха, думаю еще отельчик открыть. А что? Места у нас красивые, речка рядом.
Я вспомнил счастливый ветер в лицо и гул уставших ног, крутящих педали. Когда-то судьба провела меня по мосту через эту реку, к музею «Куклы Алевтина». Нет. Нельзя вспоминать дальше. Так можно пробудить Боль! Потому что если осталось что-то кроме небытия — то только мучение. Нельзя вспоминать. Нельзя. Лучше пыль и пустота. Думай об этом. Пыль и пустота. Я – пыль!
Но голоса тревожили.
— Я видела вконтакте альбом знакомой и поражалась. Очень хотела сама посмотреть. У вас золотые руки. Просто золотые. Не зря приехала. Вы все это сами сделали?
— А то! Вот этими самыми. Кха.
Эти “кха” пронзают острыми, невыносимыми лезвиями. До костей.
— Просто великолепно. Такие тонкие черты. Они как настоящие. Как… Живые!
— Спасибо, спасибо, барышня. Кха-кха. Каждая уникальна, не сомневайтесь. У каждой за спиной целая жизнь. Своя история, кха.
— Это так романтично. Вы истинный создатель, Алевтин Игнатьевич.
Они были совсем рядом, эти голоса. Если бы я мог повернуться, то, наверное, увидел бы щель света между дверью и полом. Когда-то она единственная напоминала о мире по ту сторону подвала. Когда я был прикован к месту Боли.
Нет. Нельзя вспоминать.
— Да, в этом что-то есть от создателя, барышня. Кха. Что-то божественное, если хотите. Могу показать вам, над чем сейчас работаю. Не желаете взглянуть на мастерскую?
“Нет!” — беззвучно, недвижимо закричал я в пустоту. “Не-е-е-ет!”
Память возвращалась. Я бы зажмурился, сжался бы, спрятался в темноте, но те кадавры уже доползли до меня и стояли напротив, заставляя вспоминать.
Я — пустота. Я — пустота, пожалуйста!
— Боже, это было бы просто великолепно! Я могу сфотографировать?
Старик замолчал. Тьма испуганным зверем разорвалась на клочья и попряталась по углам от проникшего в подвал света. Они открыли дверь и стояли у лестницы, в проеме. Если бы я мог повернуться. Если бы я мог хотя бы закричать.
— В… внизу? – она засомневалась.
— А что такого?
“Нет!” – заверещал я немыми устами.
Подвал загорелся огнями потрескивающих ламп, свет выдрал из темноты стеллажи с расставленными на них уродливыми куклами. Явил миру рабочий стол с потеками на матовой поверхности, ширму, за которой прятался стул Боли.
Меня скрутило от страха и ожидания.
— Я…
Глухой стук прервал слова девушки. Так бьет по черепу колотушка. Я услышал, как тело скатилось по ступенькам. Услышал, как с сопением по лестнице спустился Белобородый. Если бы я мог, то обязательно закрыл бы глаза. Зажмурился бы так, чтобы веки склеились навсегда.
Потому что стул Боли всегда напротив. Потому что скоро он вернет меня в те времена, когда ремни терзали плоть, притягивая измученное тело к спинке. Пожалуйста, не надо. Нет! Я — пустота!
Белобородый оттащил безвольное тело к стулу. Его движения были до ужаса будничные, как у человека совершающего ежедневный ритуал, и даже не задумывающегося о своих действиях. Мышечная память и опыт прожитых лет.
Он, напевая что-то, сдвинул ширму, и та скрипнула, складываясь. Белобородый поднял безвольную жертву подмышки и усадил на стул. Затянул ремни, небрежно с виду, но тщательно. Сильно. Я помнил их власть. Моя кожа помнила их власть.
Вернее то, что когда-то было кожей.

Я не хотел видеть то, что опять вернулось в подвал. Но не мог закрыть глаза. Не мог сделать даже такую малость!

Он выкатил из дальнего угла стойку для капельницы, повесил на нее прозрачный пузырь с раствором, опытным жестом подсоединил иглу, поднял ее на свет и придирчиво вгляделся. Я смотрел на девушку. Она красива. Проклятье, она так красива. Белобородый сноровисто ввел иглу в вену жертвы, и это значило, что больше ей не суждено пошевелиться. Что она тоже никогда не закроет глаза.
Мне захотелось плакать.

Старик перевел дух, и с любовью оглядел полки с куклами. Он смотрел на нас, а мы на него. На миг его нежный, родительский взгляд коснулся меня.
— Кха, — кашлянул он и ушел из подвала.
Мне ничего не оставалось, как наблюдать за новой жертвой Белобородого. У нее чудесные тонкие брови, и наверняка великолепные глаза. Старик таких любит. С щелчком выключился свет, и в тишине подвала осталось лишь дыхание девушки. Пока еще ровное

Я благодарен темноте. Иногда это почти то же самое, что закрыть глаза. Если бы еще заткнуть уши и не слышать ее мягких, домашних вдохов и выдохов. Лишь бы не слышать, как они меняются по воле Белобородого.

Когда старик вернулся, в его руках был желтый кожаный саквояж с пальмами на наклейке. Сопя и причмокивая, Алевтин вытащил из кармана нескладную фигурку человечка из IKEA. Поставил ее на стол, напротив девушки. Придирчиво проверил, увидит ли жертва куклу.
Когда-то я смотрел сквозь кровавый туман Боли на такую же игрушку. Ремни надежно держали меня под ножом Белобородого, отрава из капельницы превратила тело в студень, а я смотрел на безделушку из шведского магазина и знал, что в ней мое спасение. Так говорил старик, когда...
Нет. Нет. Не хочу вспоминать это. Я — пустота. Я — пыль. Я — кукла. Я пялящийся со стеллажей уродец. Одна из сотни проклятых душ. Меня давно нет. Мое тело он распилил на этом столе и вынес в пластиковых ведрах, а я наблюдал за этим уже с полки.
Старик неторопливо завернулся в полиэтиленовый дождевик, натянул на бороду прозрачный пакет, и встал так, чтобы девушка с зафиксированной головой видела убежище от Боли. Он открыл чемоданчик и достал оттуда тонкий острый скальпель. Провел им по лицу жертвы, раскроив щеку. Кровь потекла по юной, бархатной коже, и веки несчастной распахнулись.
"Нет" опять безмолвно закричал я.
Сколько раз я уже видел такое? Сколько кукол сделал Белобородый, пока единственной моей мечтой было закрыть глаза? Они все оказывались на стуле, и подвал впитывал их немые страдания.
Старик оттянул девушке веко и ловко вырезал его. Жертва не пошевелилась, но Боль была с ней, я отчетливо это помнил. Боль будет с ней до тех пор, пока девочка не найдет в себе силы сбежать в стоящую на столе куклу. Пока не перетечет в бездушную поделку из дерева и не передаст ей свои черты. И даже там страдания будут преследовать ее, пока она не победит собственную память.
Алевтин плеснул ей в лицо перекисью, останавливая кровотечение. Фантомная боль рванула мои глаза. Когда-то он делал это и со мною. Память вернулась окончательно, и несуществующее тело взвыло от страданий прошлого. Своих и чужих. Старик вгляделся в лицо девушки, отер кровь тряпкой. Он напевал песню, слова которой причиняли мне почти физическую боль: «Надежда, мой компас земной».
Белобородый помнил только эту строчку. И повторял, ее как заведенный, пока работал над очередной жертвой.
Я ненавидел слово «надежда».

Новую жертву Алевтин пытал дольше обычного. Свет смеялся тьмой. Наверху вновь скрипели половицы посетителей, а мы, куклы Белобородого, погружались в привычный мир, где была лишь Тьма и сиплое прерывистое дыхание в пустоте. В нашей вселенной перемешались капельницы, острые предметы, запахи крови и хлорки.
Когда старик спускался в подвал, поработать с девушкой, тьму выгонял свет, и каждый из нас видел что кукла на столе меняется. Шла бесконечность за бесконечностью. Белобородый приклеил деревянному человечку кусочек скальпа, обмотал фигурку клочками срезанной кожи, и части тела уже породнилась с деревом. Вросли в него.
Девушка была или сильна духом, или глупа. Никто до нее не выдержал и половины издевательств Белобородого, а она еще жила. Я отчаянно ждал ее перемещения. Я мечтал об этом, потому что тогда подвал, наконец, опустеет, Алевтин отдраит пол, и здесь наступит тишина. Я снова смогу быть пылью. Смогу быть пустотой. Простой куклой на стеллаже.
Старик злился. Он нервничал, спускался вниз все чаще, придумывал новые методы пыток. Резал, колол, подпаливал, вводил кислоту, но девушка держалась. Лишь дыхание ее изменилось. В подвале будто поселилась маленькая набегавшаяся по жаре собачка. Вдох-выдох-вдох-выдох. Торопливо, резко.

В один из визитов Белобородый разрезал ей живот. Он точно был не в себе, когда перешел к такой пытке. Старик спешил, бесился, что жертва все еще сопротивляется. Наверное, поэтому и ошибся. Скорее всего, не запер входную дверь, когда спустился в подвал.
Он напевал про «компас земной» и ковырялся ножом в алых волокнах брюшины, когда наверху заскрипели половицы. Алевтин замер, задрал голову, вслушиваясь. Лицо испуганно вытянулось.
— Есть, кто живой? — послышалось сверху. — Хозяева?
Белобородый оглядел себя и торопливо стащил заляпанный кровью дождевик. Бросил его на девушку, задернул ширму. Не очень ровно — я видел половину изуродованного женского лица, капельницу и прозрачную кишку, впившуюся в вены измученной жертвы.
— Это полиция, — голос приблизился. Человек стоял у входа в подвал.
— Стас, что у тебя?
Ему глухо ответил кто-то еще. Двое. Наверху двое. Алевтин пристально осмотрел себя, оглядел обувь и отошел от места Боли.
Вдох-выдох-вдох-выдох-вдох-выдох.
— Да и не говори, — сказал напарнику полицейский. — Жуть какая-то а не музей. Эй, есть кто живой? Господин Далматов?
Старик поторопился к лестнице, поднялся по ступеням, и я услышал, как хлопнула дверь. Белобородый забыл выключить свет. Я услышал, как он натянуто радушно встречает полицию. Пытается увести сотрудников от подвала, лепечет что-то веселое. А те спрашивают про Лизу Соколенко, не была ли тут, не помнит ли он ее.
Вдох-вдох-вдох-выдох.
Кукла на столе пошевелилась. Я отчетливо увидел, как дернулась рука. Как согнулась проволока, когда вошедшая в новое тело душа словно обнаружила рычаги управления и теперь проверяла свои возможности. Я не верил своим глазам, глядя, как игрушечный человечек делает первый шаг. Собранная из проволоки и деревяшек облепленная кожей и волосами фигурка сдвинулась с места. Крошечные ножки небольшими, неуверенными шажками двинулись к краю стола.
Вдох-вдох-вдох-выдох.
Я наблюдал за ней в страшном и обиженном изумлении. Почему у меня не было такой возможности? Почему я не смог даже закрыть глаза? Что было в привязанной к стулу девушке такого, чего не было у меня?!

Фигурка упала на пол, и голоса наверху замолкли.
— Что это?
— Где? – ответил Алевтин.
— Там, внизу.
— Кошка, наверное, да вы проходите. Чаю, господа?

Кукла встала на ноги и пощелкала деревянными ступнями по бетону. Я и остальные жертвы Белобородого неотрывно следили за каждом ее шагом. Никто из нас не оказался столь же силен духом, как безымянная девочка за ширмой, чья душа оживила человечка из IKEA. Мы предпочли стать деревом, а не подчинить его.
И теперь нам оставалось лишь наблюдать.
— Точно не было? Ее машину видели неподалеку от музея.
— Откуда ж мне знать, господа. Народу-то тут порядочно бывает. Мож и была. Всех не припомнишь. Случилось что?
Человечек добрался до часто-часто дышащей девушки. Остановился в липкой луже у ее ноги. Стоял несколько долгих секунд в замешательстве, но затем уверенно полез по недвижимому телу, цепляясь за сырые от крови ремни. Что он хотел сделать?
— Понятно. Спасибо, Алевтин Игнатьевич, за информацию. Пропала девчонка. Поехала к вам и, видимо, не доехала.
Вдох-вдох-вдох-выдох. Вдох-вдох-вдох-выдох.
Кукла прыгнула на капельницу и стала раскачиваться, выдирая иглу из вены девушки.
— Да ничего, господа. Я ж понимаю – служба. Ежели чего узнаю, то несомненно.
С глухим стуком фигурка слетела со стула Боли, но в ее руках победоносно была зажата игла.
Вдох-вдох-вдох-выдох. Вдох-вдох-вдох-выдох.
Разговор наверху утихал. Заскрипели половицы, и вскоре должен был послышаться хлопок входной двери. Я смотрел в окровавленные глаза девушки и молился.
Наверху опять забухтели. Полицейские застряли у одной из фигурок, которая когда-то тоже умерла в этом подвале. Но потом вновь скрипнули доски. Хлопнула дверь.
Вдох-вдох-вдох... и истошный крик.
Девушка завизжала. Ее тело выгнулось от боли, избавившись от дурмана, капающего из пластикового пакета. От такого крика лопаются стекла и трескаются зеркала. Изуродованное, исполосованное, измученное пытками тело билось на стуле, пытаясь вырваться из плена ремней, и нечеловеческий вой боли метался по подвалу.

Я наблюдал за ее мучениями, и за тем, как деревянный человек, выбивший иглу из вены, лежит без движения на полу. Он выполнил священную миссию. И даже когда в подвал ворвался полицейский, я смотрел только на фигурку у стула с окровавленным человеческим обрубком, бывшим когда Лизой Соколенко. Гадал, осталась ли душа в чертовой игрушке, или вернулась обратно в истерзанное тело. И впервые мне не хотелось закрывать глаза.
— Какого хрена, ты, ублюдок? Лежать я сказал, лежать! Стас, что там? Стас, отвечай! — кричал кто-то наверху, а полицейского рвало рядом с телом девушки. Вопль пленницы прервался. Она смотрела на сильного мужчину, не способного удержать содержимое желудка, и взгляд ее стекленел.
Вдох-вдох-вдох...

Тишина. Лиза Соколенко ушла.

В куклу или к Всевышнему? Не знаю.

Теперь я и сотни других фигурок ждем своего часа в темном помещении полицейского склада. Мы лежим в коридоре из картонных коробок, на которых маркером выписан номер уголовного дела. У каждого из нас свой полиэтиленовый пакет с индивидуальной биркой. Здесь тихо и хорошо. Иногда, правда, к нам заходит пожилой следователь и парочка стажеров. В глазах самого младшего из них я вижу темный восторг, в котором есть что-то от Белобородого. Юноша с потаенным восхищением слушает рассказы о деле Далматова. Я не думаю, что молодой следователь злой или плохой человек. Просто он никогда не сидел на том стуле.
А в целом, если не считать эти визиты, здесь царит мир. Здесь нет Боли, и сейчас мы все пустота.
Впрочем, было ли в нас хоть что-то до встречи с Белобородым?

Я болтаюсь в «нигде и никогда», и не могу забыть того деревянного человечка, ползущего по окровавленным ремням к игле капельницы. Я вижу его каждую минуту своего опостылевшего существования.

И по сей день не могу закрыть глаза.
Просто закрыть глаза!

[Sibirjakov]

Очень зря, как мне кажется, автор выбрал подачу от первого лица и в таком философском ключе. Рассказ разгоняется к середине – он жуткий, он беспросветный, он, действительно, пугающий. Сюжет истертый, да. Может этим и объясняется подобная подача – автор хотел сделать что-то отличное от всего, что было до. Я вспоминаю фильм «Кассадага», там маньяк делал из живых людей марионеток. Я вспоминаю отчасти фильм «Бивень» или «Многоножку»,"Дом восковых фигур". Их с этим рассказом объединяет атмосфера безысходности. Но все эти пафосные названия "стул Боли(?)", пафосные рассуждения человека-куклы, они портят картину. Они глубоки и да, неотделимы от рассказа, автор вплел их в историю очень осторожно, но все же они тянут рассказ вниз, как по мне. Особенно начало рассказа. Когда начинаешь читать – отдает все это какими-то, прости Господи «Сумерками». Рассуждения тысячелетнего вампира. И думаешь – читать дальше или нет? Почитать стоит.Или полистать, это такой своеобразный дневник. Единственным кривым моментом мне показался тот, где души то ли переселяются в куклы, то ли чего…четкой картинки я так и не увидел, не собрал паззл рассказа до конца.

[Monk]

Было бы неплохо, если бы не набивший оскомину антураж многих фильмов ужасов: темный подвал, кресло с ремнями, маньяк-потрошитель, да еще и вездесущие куклы... Коли берешь избитую тему - так сделай ее оригинальной, подай так, чтобы - уххх!
Но не вышло.
Непонятно также, от чьего лица ведется повествование. Кто оно, что оно - неясно. Бормочет что-то себе в углу, заблудшая душа, боится... Чего бояться, дурик - ты уже умер! В общем в страх от лица умершего не очень верится. Конечно, он не за себя боится, а за других - но все же думаю, что автору лучше было бы вести репортаж от лица жертвы, а не духа из-под половиц. Благо передавать ощущения и боль у него получается. За это плюс.
Все неплохо в итоге, хорошее исполнение - но подвел именно замысел.
В лидеры рассказ я бы не определил.

[Дарио Россо]

Замечательный рассказ! Едва прочитав про стул боли, мы почувствовали себя дома. И то правда - там, где есть стул боли, обязательно обнаружится и маньяк, терзающий жертву, а значит ничего неожиданного не светит, можно откинуться на, (каламбур!), стуле и получать удовольствие! Сколько замечательных историй склепано по тем же лекалам! Мы только слегка озадачены тем фактом, что заточенный в кукле рассказчик, у которого даже не было возможности глаза закрыть, не тронулся рассудком за время своего заключения. А в остальном это замечательный рассказ.

1. Общее впечатление - 6
2. Читабельность - 7
3. Увлекательность - 6
4. Стиль - 6
5. Внутренняя логика произведения - 7
6. Хоррор-составляющая - 7

Итого: 6,5 (уровень "Середняк")

[Сфинкс]

Рассказ читабельный, хотя заштампован образами и атрибутами из триллеров. Стиль, логика - всё на месте. Но слишком мрачный.

[Баффи]

Фабрика по производству кукол. Фильм есть "Куклы" - рассказ - взгляд изнутри.

Жалость вызывает, герой реально страдает, но так это долго длится и так монотонно, что к концу начинает раздражать.

Лучше бы без философии и соплей, а то осадок остался неприятный - безысходность.

[Екатерина Белоусова]

Реально страшно. Меня вот ни стул Боли, ни другой какой пафос не смутил. Жуть как она есть.

[Лад О Мар]

Тленота и эмота.

[Monk]

Цитата: Автор: Дарио Россо Итого: 6,5 (уровень "Середняк")

Вот и не угадали. Оказался в лидерах. Хотя я лично и не предполагал.

[Дарио Россо]

Цитата: Автор: Monk Вот и не угадали.

А мы и не гадали так, оценили на свой вкус.