[Михаэль фон Барток]

А впереди, в самом деле, можно было различить очертания замка. И судя по всему, это был очень старый замок, каменная твердыня, какие строили еще до Эпохи Варваров.
Фирсонхэй миновал ров, на дне которого виднелись острые колья, на которых там и здесь белели черепа. Он поднял голову к воротам и там на него тоже уставились пустые глазницы отсеченных голов. Некоторые были вмурованы в камни кладки, другие надеты на колья.
Капитан сам убил в своей жизни немало людей. Доводилось ему и казнить пленных. Отрубленная голова была как будто не то, чем можно испугать Логана Фирсонхэя. Но то в обычном, понятном ему мире долин.
А здесь, в Ночь Дыхания Имира, на плоскогорье, десятки, а может быть и сотни черепов заставили его похолодеть. Наверное, защитники замка собирали черепа врагов не одну сотню лет – подумал он.
Он прошел по узкому, лишенному перил мосту, что было немалым испытанием даже для того, кто привык пробираться по горам.
Фирсонхэй обратил внимание, что замок выглядит заброшенным, но нетронутым временем. Что все это значит?
Войдя во двор, капитан, утративший всякую способность удивляться, привязал коня, и вошел в дверь, которая, как ему показалось, распахнулась, только когда он ступил на первую ступеньку.
Он не знал, куда идти, но огонь, которого, он только что не замечал, указал направление.
Ноги сами привели капитана в большую комнату, где стены были завешаны военными и охотничьими трофеями и жарко пылал огонь в камине. Тепло! Это было то, что ему нужно! Конечно, надо позаботиться и мерине, но сейчас он мог думать только о том, чтобы приблизиться к огню.
Повернувшись к нему спиной, стояла высокая, статная женщина. Она обернулась и оказалась похожа на провожавшую его воительницу, но старше и красивее. Но Логан вдруг понял, что ему трудно уловить черты ее лица. Он только видел, что она красива и явно происходит из горных кланов. Длинные черные волосы были не убраны. Одета женщина была по-старинному, сейчас так не одевались даже женщины самых диких горных кланов.
- Здравствуй, Логан. – сказала она на старом языке, и не добавила ничего, относящегося к его родословию.
- Здравствуйте, госпожа. – Фирсонхэй изобразил подобие церемонного поклона. Женщина чуть заметно улыбнулась. – Вам обо мне известно все, а мне о вас ничего. Как вас зовут?
- Меня знают как Морригу.
- Не понимаю. – сказал Логан. – Кому взошло в ум назвать дочь именем Властительницы Битв, которой поклонялись наши предки?
- Все ты понимаешь, капитан Логан Фирсонхэй. – ответила Морригу, ставя на стол кубок, который непонятно откуда появился в ее руке.
- Понимаю? Что я должен понять?
-Ты все понял. Может быть, не сразу, но у статуи Старого Диардаха должен был все сообразить.
И капитан кивнул, соглашаясь.
- Я умер, там, на подьеме? Свалился вниз? Или замерз на перевале?
- Нет, ты жив. Это не царство мертвых, Логан. Просто сегодня такая ночь, в которую Старые Боги пробуждаются ото сна. Пей.
Логан недоверчиво посмотрел на кубок.
- Просто горячее вино. Мне нет нужды опаивать тебя каким-то колдовским зельем.
Вино было отменное.
- И что же, это все. – капитан демонстративно огляделся, стараясь получше разглядеть комнату, которая, как будто сменила свои очертания. Не было ни вспышек пламени, ни тумана, ни волшебного сияния, что обычно сопровождали волшбу в сказках и песнях. Просто в глазах у него немного мутилось, а когда зрение прояснялось, стены, утварь, очаг стали немного другими. – Это все просто случайность?
- Случайностей не бывает, капитан. Садись, ешь. Не переживай о своем коне, о нем позаботятся как в королевских конюшнях.
На столе теперь стояли блюда с едой, от которой тянуло паром.
Логан стащил с рук перчатки, скинул плащ. Для одежды тут же нашлась небольшая скамейка, на которые он ее и сложил. Он отстегнул и аккуратно уложил свои пистолеты и палаш. Обнажил кинжал и разрезал дымящуюся, исходящую ароматом и жаром утку.
Несмотря на сильнейшее душевное потрясение, он хотел есть. Место куда он попал, было колдовским, но еда – настоящей.
- А ты присоединишься ко мне, госпожа? – спросил Логан.
- Конечно. – Морригу улыбнулась ему. Сейчас в ней не было ничего сверхъестественного, просто красивая женщина, хоть и не первой уже молодости.
Логан принялся резать и раскладывать по блюдам мясо, хлеб и сыр, пока хозяйка извлекла откуда-то (опять из воздуха?) целый кувшин вина, наполнила им кубки.
Капитан сьел и выпил довольно много, прежде решил, что можно вернуться к разговору.
- Ты говоришь, что случайностей не бывает. Тогда что привело меня к твоему дому?
- Наверное, это была судьба. Так всегда говорят, когда не знают, что ответить.
- И какая меня ждет судьба? Я скоро погибну, или стану Императором? А быть может, я захвачу трон в Гвареле и завоюю весь Новый Свет?
- О, вижу, ты больше горец, чем хочешь казаться! – рассмеялась Морригу. – Но ничего такого я тебе не скажу. Хотя это не значит, что ничего подобного с тобой не случится. У меня лишь одно послание для тебя. Только ради того, чтобы услышать его, ты оказался здесь. Больше Сестры мне ничего не сказали.
- Для кого это послание, госпожа?
- Для тебя, для твоего графа, и для любого, кто поднимет меч на Каллена Круммоха.
- И что же такого особенного в Каллене, что Сестры передают послание через Владычицу Битв?
- Дело не в самом Каллене. Дело в его крови. Завтра тебе будет казаться, что все, что ты видел и слышал сегодня – лишь сон. Но запомни мои слова. Мертвый должен оставаться мертвым.
- Мертвый должен оставаться мертвым? Я запомню. Как будто, ничего сложного. То есть, если граф его повесит, это не нарушит волю Сестер и еще кого-то из вашего племени?
- Мне ничего об этом неизвестно, Логан. Но мертвый должен остаться мертвым.
- Хорошо. – проворчал Фирсонхэй. – Мертвый будет мертв, чтобы это ни значило.
Он вдруг понял, что ощущает… разочарование! С ним случилось то, что обычно происходит только в сказках, а между тем все было как-то… обычно. Да и тот факт, что Морригу не напророчила ему великой будущности, огорчил капитана, который вообще-то не был лишен амбиций. И хотя он смирился со своей участью «правой руки» грозного графа Остейна, иногда его посещали мысли о том, чего бы он добился, если бы не остался в Пограничье, а отправился ловить свою судьбу где-то еще.
Но если застолье в обществе Морригу и разочаровало Фирсонхэя, то последующая ночь осталась в памяти как самая восхитительная в его жизни. Какое-то время он крепко спал, а разбудили его женские объятия. В потьмах Логан так и не разобрал, в каком обличье приходила к нему хозяйка. Проклятье, он даже не мог сказать, сколько раз предался за ту ночь страсти, и каждый ли раз это была одна и та же ипостась Владычицы Битв. Дело было конечно, не в выпитом вине, а в царившей в замке магии как таковой. Он помнил, что горевший в камине огонь в настоящем смысле не мог разогнать сгущавшуюся со всех сторон тьму. Помнил сладостные стоны своей любовницы. Помнил, что его собственные силы словно удесятерились. В обычной жизни он никогда не был способен на такие любовные подвиги. Видимо, вино все же было колдовским.
Логан потерял чувство времени. Кажется, он что-то ел, кажется, еще пил то чудесное вино. Ночь была долгой.

Добавлено через 3 минуты
7. Глава седьмая, в которой все идет не так.

Вильда не скандалила. Отец, когда ее запер, думал, что потаскушка начнет швыряться мебелью и пробовать выбить дверь. Но Вильда просто сидела, бледная и тихая. Дверь сколочена так, чтобы несколько сильных мужчин с топорами не могли с ней совладать. Сил переломать всю утварь ей бы, в самом деле, хватило, вот только зачем? Что с того? Отец не помилует Каллена. О своей судьбе Вильда не волновалась. Возможно, во вспышке первого гнева отец и мог ее покалечить, а то и убить. Но раз не сделал этого сразу, значит, ничего по-настоящему ей не грозит. Отец меня любит – подумала Вильда. – Любит, потому и запер. Чтобы я не могла с ним поговорить. Что он сделает со мной, когда убьет Каллена? Да то, что всегда делают в таких случаях. Пригрозит вырвать язык каждому, кто будет сплетничать, и продолжит искать женихов. Только теперь понизит требования. Правда, все Пограничье все равно только и будет, что судачить о нас с Калленом. Все будут все знать, но отец слишком богат и силен. И, в конце концов, кто-то, в ком-то желание породниться со Стражем Границ победит гордыню, согласится взять «порченый товар». Не я первая, не я последняя «порченая» невеста в этом мире. Может быть, мужу даже будет на это наплевать. А может быть, он меня возненавидит, и сживет со свету. Сейчас все это не важно.
В поле стучали молотки. Колотили виселицу. Человека простого звания вздернули бы без церемоний, на воротах. А Каллен хоть и бедный, худородный, но все-таки дворянин. Так что казнят его со всеми положенными церемониями. А в поле виселицу ставят специально, чтобы ей из окна была видно. И самое ужасное – Вильда знала, что будет смотреть. Может быть отвернется в самый последний миг. Но на живого Каллена, на его последние минуты она смотреть будет.
С момента ее заточения прошло три дня. Еду просовывали в узкую щель под дверь. Вопреки всему есть ей хотелось. Хотелось только есть, и лежать, уткнувшись лицом в подушку. Слезы она выплакала на второй день.
Вильда была убита горем и будто отрешенно, со стороны, смотрела на себя. Беспомощную узницу в собственном замке, которая может только есть и спать. Не такой она себя представляла. Что же, я настолько слаба, раз сломалась от первой же угрозы? Я просто избалованная богатая наследница?
Надо было что-то сделать, но что? Конечно, Маха Рыжая Грива вынесла бы эту дверь, перебила отцовских стражников любым подручным предметом, и вытащила Каллена из темницы. Да вот только Маха никогда не оказалась бы в такой ситуации, потому что она не была графской дочкой, любительницей пирожков с грушами и поспать до обеда. Маха жила в Эпоху Саг.
Проклятье, да при чем тут легендарная воительница древности. Ведь наверняка, есть же способы как-то переломить ситуацию, не размахивая топором?
И как будто бы да. У Вильды острый ум и хорошо подвешенный язык. Поэтому она и сидит взаперти!
Вильда хорошо знала отца. Ей отлично было известно, что облик великана-людоеда он напускает на себя нарочно. В Пограничье иначе нельзя, Стража Границ должны бояться. Он человек сильный и храбрый. Но какой-то доли жестокости, какой-то свирепости ему на самом деле недостает. Как говорится, он из тех, кто легко ударит кулаком по лицу, но засомневается вонзить нож в живот.
Но Остейн эту слабость за собой осознает, и именно поэтому, чтобы доказать самому себе, что он не мягкосердечный человек, способный только во гневе браниться, Каллена он повесит. Даже если в глубине души не слишком хочет это делать. Не столько, чтобы запугать горцев, горцы не из пугливых. А чтобы показать, что с ним шутки плохи, что он достоин славы своих ванирских предков.
Если бы я могла с ним поговорить…
И тут в голове у Вильды все-таки стал созревать план. Она резко села на кровати, даже в голове зашумело. Когда ее заперли, отец настолько вне себя был от гнева, что ее комнату даже толком не обыскали. Веревка, по которой спускался Каллен, была все еще у нее. Да, графу Остейну и в голову не могло бы прийти, что его дочь решится на то же, что Каллен.
Только тут же Вильда снова впала в отчаяние. Окно ее комнаты выходило на поле, где теперь стоит виселица, которую охраняют три солдата. На случай, если соплеменники Каллена решат ее сжечь. Стоит ей выбросить веревку из окна, и ее заметят.
К тому же хватит ли у нее сил, чтобы спуститься. Не разожмутся ли пальцы на первых же нескольких футах? Каллен – горец, он с малолетства лазал по кручам, перепрыгивал пропасти с помощью шеста, скользил по канатам на десятки футов, а вверх по голым камням поднимался, упираясь только пальцами. Для него это было привычным делом. Он рассказывал, что уже малышом искал на отвесных скалах птичьи яйца, а будучи постарше помогал переносить через границу незаконные товары. Она вспомнила его пальцы, словно железные, сплошь покрытые шрамами и мозолями. Вильда недоверчиво посмотрела на свои руки. От природы, конечно, крепкие, но все же она никогда не лазила по скалам, по-настоящему не занималась физическим трудом или военным делом.
Вообще-то, хотя женщины очень редко воевали в составе армий, ничего противоестественного в том, чтобы учиться стрельбе, фехтованию, участвовать в скачках или бороться друг с другом, они не видели. Все эти умения считались полезными даже для благородной дамы, Пограничье – мир жестокий. Да остальной Север не добрее. А я – обреченно подумала Вильда – я избалованная, мягкотелая, мне бы поесть сладкого и почитать.
И что же теперь, сдаться, и снова лечь спать? Впасть в сонную одурь, и может быть даже, проспать, когда Каллен сделает свой последний шаг в пустоту? Может быть, это и не худшее из возможного.
Короткий зимний день быстро подошел к концу. Вильда в самом деле уснула. Сном без сновидений, но неспокойным и нездоровым. Под грузом отчаяния разум ее словно отключался.
Молотки на поле замолкли еще вчера. Теперь под окном высилось мрачное сооружение.
Вильда на самом деле угадала настроение отца. Остейн действительно не хотел казнить Каллена Круммоха. Он даже себе боялся признаться, что испытывает к храброму авантюристу что-то вроде симпатии. Но Страж Границ просто не мог помиловать разбойника, не потеряв лица. Поэтому на душе у него было неспокойно, поэтому он слишком много пил. Остейн понимал, что смерть Каллена разобьет сердце Вильде. Но он приказал себе быть жестоким, и только сноровка плотников теперь ограничивала срок жизни Каллена.
Графу доносили, что Вильда сидит тихо. Несколько раз ее даже просили откликнуться, чтобы удостовериться, что она на себя рук не наложила. Каллен Круммох в подземелье тоже не буянил, видимо, собирал душевные силы, дабы встретить смерть достойно.
Остейн не собирался над смертником издеваться дополнительно. Пусть умрет, как положено человеку его звания и происхождения.
Куда запропастился Фирсонхэй, будь он проклят? Неужели лежит где-то на дне пропасти, засыпанный снегом? Зачем его понесло на ночь глядя в замок к брату?
Остейн знал, что капитан – человек опасный. Но во-первых, никакая отвага и воинский опыт не помогут против двух дюжин горных головорезов. А во-вторых, свалиться в тумане пропасть, заплутать буран и, просто-напросто замерзнуть, не найдя на плоскогорье укрытия, может самый сильный воин.
Если бы Фирсонхэй не пропал, то командовать казнью Остейн поставил бы его. Сам бы он даже смотреть не пошел. Но паз капитана нет на месте (а скорее всего, вовсе нет в живых), эту обязанность придется взвалить на себя.
Проснувшись до рассвета, граф Остейн, кляня весь свет за боль в голове и суставах, а Каллена Круммоха и свою дочь за то, что они вынудили его стать палачом, Остейн велел, наконец, готовить казнь.
Когда первые лучи тусклого зимнего солнца, не способные, толком пробиться через снежные тучи, осветили небольшое поле, Остейн уже выстроил солдат в каре вокруг. Они стояли, опираясь на алебарды и копья, заспанные, угрюмые, и от дыхания поднимался пар, который оседал изморозью на шлемах.
Из города почти никого не было, стояло холодное, промозглое утро, и лучше лишний час провести в постели, чем тащиться по свежему снегу к замку графа, только чтобы посмотреть, как какой-то Круммох станцует последний горский танец - на веревке. Но кто-то из замковой челяди все же пришел, из каких-то темных углов повылазили старики, старухи и увечные, которым никогда не спится.
И почему-то, заявился собственной персоной землемер, который, как будто, имел обычное безучастное выражение лица, а все же видно было, как он все происходящее не одобряет.
Два седоусых ветерана в покрытых инеем шлемах и кирасах вытащили из подземелья исхудавшего и заросшего щетиной Каллена Круммоха. Он старался идти сам, но ветераны норовили его тащить, сопровождая каждый шаг ударами эфесов своих тесаков. И тут в Каллене, который с жизнью, уже, как будто простился, вдруг вкипешла ярость. Он был готов умереть, но терпеть побои. Бешено взмахнув скованными руками он обрушил цепи на лицо стоявшего справа солдата, и прежде, чем то повалился, вырвал из руки тесак.
Размахнуться для настоящего удара он не успел бы, потому тут же ткнул второго стража эфесом в лицо. Солдат тут же осел на снег, прижав руку к кровоточащей глазнице.
Все это заняло не более пяти секунд.
Каллен затравленно огляделся. В цепях ему было не убежать. Он зло оскалился, не рассчитывая на жизнь и свободу, а только на смерть в бою, а не в петле.
Лязгая латами, к нему тяжелой рысью бежало сразу полдюжины человек.
Остейн, у которого от гнева на миг, будто разум помутился, вместо отчетливой команды своим людям, смог издать только что-то похожее на звериный рык, и потащил из ножен собственный палаш.
- Живым! Возьмите живым! – прохрипел, наконец, граф.
Конечно бунт Каллена был обречен. Измученный темницей, со скованными руками, он даже жизнь свою продать подороже не смог. Солдаты взяли его в кольцо, смеясь, отразили, или приняли на доспехи несколько размашистых, неуклюжих ударов короткого тяжелого клинка, а потом Каллена сбили с ног. Стоило ему упасть, сразу несколько человек набросились на него и начали страшно избивать тяжелыми, подкованными гвоздями сапогами. Особенно усердствовал тот, которого он разоружил и опозорил. Прижимая руку к рассеченному лицу, служака бранился окровавленным ртом, и при этом норовил вонзить мысок сапога в место понежнее, в пах или под ребра. Каллен крутился, катался, пробовал уворачиваться от ударов, но он был один, слаб и скован по рукам.
Пока Остейн не добежал до места расправы и не принялся могучими руками расшвыривать солдат, смертнику точно сломали несколько костей и отбили все внутренности. Идти он теперь не мог, и к виселице его волокли под руки. За ним оставался кровавый след. По ступенькам Каллен подняться, конечно, не смог бы, и стражникам пришлось чуть ли не вносить его на эшафот.
Там один из стражей отпустил плечо смертника, чтобы что-то спросить у капрала, и тогда Каллен, которому сломали ногу, повалился на грубо оструганные доски. Назначенный палачом солдат, начал его поднимать, но справился не с первой попытки, и смог сделать это, только когда закинул руку Каллена себе на плечо. Будто поднимал с дороги перебравшего товарища.
Так они и стояли потом, палач и приговоренный, причем первый старался не дать второму упасть.
Вместо жестокого, но торжественного действа, призванного символизировать торжество закона, творилась какая-то бойня, мало того, что жестокая, так еще и нелепая, неуклюжая. Немногочисленные зеваки как-то приуныли, кто-то отворачитвался, кто-то прятал лицо в ладонях, по группе людей, слишком малочисленной, чтобы называть ее «толпой» прокатилась рябь возмущенного, или испуганного ропота.
Среди зрителей по-прежнему скалой высился Артаэр, но его обычное бесчувственное спокойствие было нарушено. У гиганта кривилось не то от отвращения, не то закипающего гнева его гротескное лицо.
Наконец на эшафот поднялся сам Остейн, который уже мало что соображал от гнева и замешательства. Его усилиями Каллена все-таки поставили прямо, накинули на шею веревку, и он с трудом стоял на одной ноге, борясь с дурнотой и слабостью, опираясь на руку Остейна. Граф, чувствуя, что выглядит совсем уж глупо, велел одному из солдать занять свое место – поддерживать смертника на ногах, спустился с эшафота и отдал команду.
Ротный барабанщик пробил «на караул».
Солдаты приосанились, приняли положенную позу, с алебардами у ноги.
По всем правилам, приговоренному полагалось последнее слово. Это был старинный обычай, и были в истории люди, которые ей только предсмертными словами и запомнились. Кто-то до последнего настаивал на своей невиновности, кто-то обращался к некоему высшему правосудию, кто-то молился. Когда казнили знатных людей, их речи, бывало, записывались, или они сами читали их с листа. Потом эти жуткие памятники человеческой мысли переписывались, иногда даже перепечатывались, становились частью истории. Конечно, для этого надо было родиться аристократом, и быть казненным в торжественной обстановке где-то в столице, лучше всего за государственную измену.
Но обычай был всеобщий, последнему конокраду пару минут на последнее слово обычно даровали. Только вот, избитый до полусмерти Каллен лишь вращал налитыми кровью глазами, один из которых почти совершенно исчез в стремительно распухшем подглазье. Ему было настолько плохо после избиения, что он кажется, уже готов был умереть, лишь бы все это поскорее закончилось. Он что-то пробормотал, но что – не разобрал даже палач.
Барабанщик отбил еще дробь, палач одним ударом кувалды выбил засов, удерживающий люк под ногами Каллена, и тот повис в петле, душу ни молитвой не облегчив, ни бранью не отведя.