Круммох из Горных Круммохов

[Михаэль фон Барток]

А впереди, в самом деле, можно было различить очертания замка. И судя по всему, это был очень старый замок, каменная твердыня, какие строили еще до Эпохи Варваров.
Фирсонхэй миновал ров, на дне которого виднелись острые колья, на которых там и здесь белели черепа. Он поднял голову к воротам и там на него тоже уставились пустые глазницы отсеченных голов. Некоторые были вмурованы в камни кладки, другие надеты на колья.
Капитан сам убил в своей жизни немало людей. Доводилось ему и казнить пленных. Отрубленная голова была как будто не то, чем можно испугать Логана Фирсонхэя. Но то в обычном, понятном ему мире долин.
А здесь, в Ночь Дыхания Имира, на плоскогорье, десятки, а может быть и сотни черепов заставили его похолодеть. Наверное, защитники замка собирали черепа врагов не одну сотню лет – подумал он.
Он прошел по узкому, лишенному перил мосту, что было немалым испытанием даже для того, кто привык пробираться по горам.
Фирсонхэй обратил внимание, что замок выглядит заброшенным, но нетронутым временем. Что все это значит?
Войдя во двор, капитан, утративший всякую способность удивляться, привязал коня, и вошел в дверь, которая, как ему показалось, распахнулась, только когда он ступил на первую ступеньку.
Он не знал, куда идти, но огонь, которого, он только что не замечал, указал направление.
Ноги сами привели капитана в большую комнату, где стены были завешаны военными и охотничьими трофеями и жарко пылал огонь в камине. Тепло! Это было то, что ему нужно! Конечно, надо позаботиться и мерине, но сейчас он мог думать только о том, чтобы приблизиться к огню.
Повернувшись к нему спиной, стояла высокая, статная женщина. Она обернулась и оказалась похожа на провожавшую его воительницу, но старше и красивее. Но Логан вдруг понял, что ему трудно уловить черты ее лица. Он только видел, что она красива и явно происходит из горных кланов. Длинные черные волосы были не убраны. Одета женщина была по-старинному, сейчас так не одевались даже женщины самых диких горных кланов.
- Здравствуй, Логан. – сказала она на старом языке, и не добавила ничего, относящегося к его родословию.
- Здравствуйте, госпожа. – Фирсонхэй изобразил подобие церемонного поклона. Женщина чуть заметно улыбнулась. – Вам обо мне известно все, а мне о вас ничего. Как вас зовут?
- Меня знают как Морригу.
- Не понимаю. – сказал Логан. – Кому взошло в ум назвать дочь именем Властительницы Битв, которой поклонялись наши предки?
- Все ты понимаешь, капитан Логан Фирсонхэй. – ответила Морригу, ставя на стол кубок, который непонятно откуда появился в ее руке.
- Понимаю? Что я должен понять?
-Ты все понял. Может быть, не сразу, но у статуи Старого Диардаха должен был все сообразить.
И капитан кивнул, соглашаясь.
- Я умер, там, на подьеме? Свалился вниз? Или замерз на перевале?
- Нет, ты жив. Это не царство мертвых, Логан. Просто сегодня такая ночь, в которую Старые Боги пробуждаются ото сна. Пей.
Логан недоверчиво посмотрел на кубок.
- Просто горячее вино. Мне нет нужды опаивать тебя каким-то колдовским зельем.
Вино было отменное.
- И что же, это все. – капитан демонстративно огляделся, стараясь получше разглядеть комнату, которая, как будто сменила свои очертания. Не было ни вспышек пламени, ни тумана, ни волшебного сияния, что обычно сопровождали волшбу в сказках и песнях. Просто в глазах у него немного мутилось, а когда зрение прояснялось, стены, утварь, очаг стали немного другими. – Это все просто случайность?
- Случайностей не бывает, капитан. Садись, ешь. Не переживай о своем коне, о нем позаботятся как в королевских конюшнях.
На столе теперь стояли блюда с едой, от которой тянуло паром.
Логан стащил с рук перчатки, скинул плащ. Для одежды тут же нашлась небольшая скамейка, на которые он ее и сложил. Он отстегнул и аккуратно уложил свои пистолеты и палаш. Обнажил кинжал и разрезал дымящуюся, исходящую ароматом и жаром утку.
Несмотря на сильнейшее душевное потрясение, он хотел есть. Место куда он попал, было колдовским, но еда – настоящей.
- А ты присоединишься ко мне, госпожа? – спросил Логан.
- Конечно. – Морригу улыбнулась ему. Сейчас в ней не было ничего сверхъестественного, просто красивая женщина, хоть и не первой уже молодости.
Логан принялся резать и раскладывать по блюдам мясо, хлеб и сыр, пока хозяйка извлекла откуда-то (опять из воздуха?) целый кувшин вина, наполнила им кубки.
Капитан сьел и выпил довольно много, прежде решил, что можно вернуться к разговору.
- Ты говоришь, что случайностей не бывает. Тогда что привело меня к твоему дому?
- Наверное, это была судьба. Так всегда говорят, когда не знают, что ответить.
- И какая меня ждет судьба? Я скоро погибну, или стану Императором? А быть может, я захвачу трон в Гвареле и завоюю весь Новый Свет?
- О, вижу, ты больше горец, чем хочешь казаться! – рассмеялась Морригу. – Но ничего такого я тебе не скажу. Хотя это не значит, что ничего подобного с тобой не случится. У меня лишь одно послание для тебя. Только ради того, чтобы услышать его, ты оказался здесь. Больше Сестры мне ничего не сказали.
- Для кого это послание, госпожа?
- Для тебя, для твоего графа, и для любого, кто поднимет меч на Каллена Круммоха.
- И что же такого особенного в Каллене, что Сестры передают послание через Владычицу Битв?
- Дело не в самом Каллене. Дело в его крови. Завтра тебе будет казаться, что все, что ты видел и слышал сегодня – лишь сон. Но запомни мои слова. Мертвый должен оставаться мертвым.
- Мертвый должен оставаться мертвым? Я запомню. Как будто, ничего сложного. То есть, если граф его повесит, это не нарушит волю Сестер и еще кого-то из вашего племени?
- Мне ничего об этом неизвестно, Логан. Но мертвый должен остаться мертвым.
- Хорошо. – проворчал Фирсонхэй. – Мертвый будет мертв, чтобы это ни значило.
Он вдруг понял, что ощущает… разочарование! С ним случилось то, что обычно происходит только в сказках, а между тем все было как-то… обычно. Да и тот факт, что Морригу не напророчила ему великой будущности, огорчил капитана, который вообще-то не был лишен амбиций. И хотя он смирился со своей участью «правой руки» грозного графа Остейна, иногда его посещали мысли о том, чего бы он добился, если бы не остался в Пограничье, а отправился ловить свою судьбу где-то еще.
Но если застолье в обществе Морригу и разочаровало Фирсонхэя, то последующая ночь осталась в памяти как самая восхитительная в его жизни. Какое-то время он крепко спал, а разбудили его женские объятия. В потьмах Логан так и не разобрал, в каком обличье приходила к нему хозяйка. Проклятье, он даже не мог сказать, сколько раз предался за ту ночь страсти, и каждый ли раз это была одна и та же ипостась Владычицы Битв. Дело было конечно, не в выпитом вине, а в царившей в замке магии как таковой. Он помнил, что горевший в камине огонь в настоящем смысле не мог разогнать сгущавшуюся со всех сторон тьму. Помнил сладостные стоны своей любовницы. Помнил, что его собственные силы словно удесятерились. В обычной жизни он никогда не был способен на такие любовные подвиги. Видимо, вино все же было колдовским.
Логан потерял чувство времени. Кажется, он что-то ел, кажется, еще пил то чудесное вино. Ночь была долгой.

Добавлено через 3 минуты
7. Глава седьмая, в которой все идет не так.

Вильда не скандалила. Отец, когда ее запер, думал, что потаскушка начнет швыряться мебелью и пробовать выбить дверь. Но Вильда просто сидела, бледная и тихая. Дверь сколочена так, чтобы несколько сильных мужчин с топорами не могли с ней совладать. Сил переломать всю утварь ей бы, в самом деле, хватило, вот только зачем? Что с того? Отец не помилует Каллена. О своей судьбе Вильда не волновалась. Возможно, во вспышке первого гнева отец и мог ее покалечить, а то и убить. Но раз не сделал этого сразу, значит, ничего по-настоящему ей не грозит. Отец меня любит – подумала Вильда. – Любит, потому и запер. Чтобы я не могла с ним поговорить. Что он сделает со мной, когда убьет Каллена? Да то, что всегда делают в таких случаях. Пригрозит вырвать язык каждому, кто будет сплетничать, и продолжит искать женихов. Только теперь понизит требования. Правда, все Пограничье все равно только и будет, что судачить о нас с Калленом. Все будут все знать, но отец слишком богат и силен. И, в конце концов, кто-то, в ком-то желание породниться со Стражем Границ победит гордыню, согласится взять «порченый товар». Не я первая, не я последняя «порченая» невеста в этом мире. Может быть, мужу даже будет на это наплевать. А может быть, он меня возненавидит, и сживет со свету. Сейчас все это не важно.
В поле стучали молотки. Колотили виселицу. Человека простого звания вздернули бы без церемоний, на воротах. А Каллен хоть и бедный, худородный, но все-таки дворянин. Так что казнят его со всеми положенными церемониями. А в поле виселицу ставят специально, чтобы ей из окна была видно. И самое ужасное – Вильда знала, что будет смотреть. Может быть отвернется в самый последний миг. Но на живого Каллена, на его последние минуты она смотреть будет.
С момента ее заточения прошло три дня. Еду просовывали в узкую щель под дверь. Вопреки всему есть ей хотелось. Хотелось только есть, и лежать, уткнувшись лицом в подушку. Слезы она выплакала на второй день.
Вильда была убита горем и будто отрешенно, со стороны, смотрела на себя. Беспомощную узницу в собственном замке, которая может только есть и спать. Не такой она себя представляла. Что же, я настолько слаба, раз сломалась от первой же угрозы? Я просто избалованная богатая наследница?
Надо было что-то сделать, но что? Конечно, Маха Рыжая Грива вынесла бы эту дверь, перебила отцовских стражников любым подручным предметом, и вытащила Каллена из темницы. Да вот только Маха никогда не оказалась бы в такой ситуации, потому что она не была графской дочкой, любительницей пирожков с грушами и поспать до обеда. Маха жила в Эпоху Саг.
Проклятье, да при чем тут легендарная воительница древности. Ведь наверняка, есть же способы как-то переломить ситуацию, не размахивая топором?
И как будто бы да. У Вильды острый ум и хорошо подвешенный язык. Поэтому она и сидит взаперти!
Вильда хорошо знала отца. Ей отлично было известно, что облик великана-людоеда он напускает на себя нарочно. В Пограничье иначе нельзя, Стража Границ должны бояться. Он человек сильный и храбрый. Но какой-то доли жестокости, какой-то свирепости ему на самом деле недостает. Как говорится, он из тех, кто легко ударит кулаком по лицу, но засомневается вонзить нож в живот.
Но Остейн эту слабость за собой осознает, и именно поэтому, чтобы доказать самому себе, что он не мягкосердечный человек, способный только во гневе браниться, Каллена он повесит. Даже если в глубине души не слишком хочет это делать. Не столько, чтобы запугать горцев, горцы не из пугливых. А чтобы показать, что с ним шутки плохи, что он достоин славы своих ванирских предков.
Если бы я могла с ним поговорить…
И тут в голове у Вильды все-таки стал созревать план. Она резко села на кровати, даже в голове зашумело. Когда ее заперли, отец настолько вне себя был от гнева, что ее комнату даже толком не обыскали. Веревка, по которой спускался Каллен, была все еще у нее. Да, графу Остейну и в голову не могло бы прийти, что его дочь решится на то же, что Каллен.
Только тут же Вильда снова впала в отчаяние. Окно ее комнаты выходило на поле, где теперь стоит виселица, которую охраняют три солдата. На случай, если соплеменники Каллена решат ее сжечь. Стоит ей выбросить веревку из окна, и ее заметят.
К тому же хватит ли у нее сил, чтобы спуститься. Не разожмутся ли пальцы на первых же нескольких футах? Каллен – горец, он с малолетства лазал по кручам, перепрыгивал пропасти с помощью шеста, скользил по канатам на десятки футов, а вверх по голым камням поднимался, упираясь только пальцами. Для него это было привычным делом. Он рассказывал, что уже малышом искал на отвесных скалах птичьи яйца, а будучи постарше помогал переносить через границу незаконные товары. Она вспомнила его пальцы, словно железные, сплошь покрытые шрамами и мозолями. Вильда недоверчиво посмотрела на свои руки. От природы, конечно, крепкие, но все же она никогда не лазила по скалам, по-настоящему не занималась физическим трудом или военным делом.
Вообще-то, хотя женщины очень редко воевали в составе армий, ничего противоестественного в том, чтобы учиться стрельбе, фехтованию, участвовать в скачках или бороться друг с другом, они не видели. Все эти умения считались полезными даже для благородной дамы, Пограничье – мир жестокий. Да остальной Север не добрее. А я – обреченно подумала Вильда – я избалованная, мягкотелая, мне бы поесть сладкого и почитать.
И что же теперь, сдаться, и снова лечь спать? Впасть в сонную одурь, и может быть даже, проспать, когда Каллен сделает свой последний шаг в пустоту? Может быть, это и не худшее из возможного.
Короткий зимний день быстро подошел к концу. Вильда в самом деле уснула. Сном без сновидений, но неспокойным и нездоровым. Под грузом отчаяния разум ее словно отключался.
Молотки на поле замолкли еще вчера. Теперь под окном высилось мрачное сооружение.
Вильда на самом деле угадала настроение отца. Остейн действительно не хотел казнить Каллена Круммоха. Он даже себе боялся признаться, что испытывает к храброму авантюристу что-то вроде симпатии. Но Страж Границ просто не мог помиловать разбойника, не потеряв лица. Поэтому на душе у него было неспокойно, поэтому он слишком много пил. Остейн понимал, что смерть Каллена разобьет сердце Вильде. Но он приказал себе быть жестоким, и только сноровка плотников теперь ограничивала срок жизни Каллена.
Графу доносили, что Вильда сидит тихо. Несколько раз ее даже просили откликнуться, чтобы удостовериться, что она на себя рук не наложила. Каллен Круммох в подземелье тоже не буянил, видимо, собирал душевные силы, дабы встретить смерть достойно.
Остейн не собирался над смертником издеваться дополнительно. Пусть умрет, как положено человеку его звания и происхождения.
Куда запропастился Фирсонхэй, будь он проклят? Неужели лежит где-то на дне пропасти, засыпанный снегом? Зачем его понесло на ночь глядя в замок к брату?
Остейн знал, что капитан – человек опасный. Но во-первых, никакая отвага и воинский опыт не помогут против двух дюжин горных головорезов. А во-вторых, свалиться в тумане пропасть, заплутать буран и, просто-напросто замерзнуть, не найдя на плоскогорье укрытия, может самый сильный воин.
Если бы Фирсонхэй не пропал, то командовать казнью Остейн поставил бы его. Сам бы он даже смотреть не пошел. Но паз капитана нет на месте (а скорее всего, вовсе нет в живых), эту обязанность придется взвалить на себя.
Проснувшись до рассвета, граф Остейн, кляня весь свет за боль в голове и суставах, а Каллена Круммоха и свою дочь за то, что они вынудили его стать палачом, Остейн велел, наконец, готовить казнь.
Когда первые лучи тусклого зимнего солнца, не способные, толком пробиться через снежные тучи, осветили небольшое поле, Остейн уже выстроил солдат в каре вокруг. Они стояли, опираясь на алебарды и копья, заспанные, угрюмые, и от дыхания поднимался пар, который оседал изморозью на шлемах.
Из города почти никого не было, стояло холодное, промозглое утро, и лучше лишний час провести в постели, чем тащиться по свежему снегу к замку графа, только чтобы посмотреть, как какой-то Круммох станцует последний горский танец - на веревке. Но кто-то из замковой челяди все же пришел, из каких-то темных углов повылазили старики, старухи и увечные, которым никогда не спится.
И почему-то, заявился собственной персоной землемер, который, как будто, имел обычное безучастное выражение лица, а все же видно было, как он все происходящее не одобряет.
Два седоусых ветерана в покрытых инеем шлемах и кирасах вытащили из подземелья исхудавшего и заросшего щетиной Каллена Круммоха. Он старался идти сам, но ветераны норовили его тащить, сопровождая каждый шаг ударами эфесов своих тесаков. И тут в Каллене, который с жизнью, уже, как будто простился, вдруг вкипешла ярость. Он был готов умереть, но терпеть побои. Бешено взмахнув скованными руками он обрушил цепи на лицо стоявшего справа солдата, и прежде, чем то повалился, вырвал из руки тесак.
Размахнуться для настоящего удара он не успел бы, потому тут же ткнул второго стража эфесом в лицо. Солдат тут же осел на снег, прижав руку к кровоточащей глазнице.
Все это заняло не более пяти секунд.
Каллен затравленно огляделся. В цепях ему было не убежать. Он зло оскалился, не рассчитывая на жизнь и свободу, а только на смерть в бою, а не в петле.
Лязгая латами, к нему тяжелой рысью бежало сразу полдюжины человек.
Остейн, у которого от гнева на миг, будто разум помутился, вместо отчетливой команды своим людям, смог издать только что-то похожее на звериный рык, и потащил из ножен собственный палаш.
- Живым! Возьмите живым! – прохрипел, наконец, граф.
Конечно бунт Каллена был обречен. Измученный темницей, со скованными руками, он даже жизнь свою продать подороже не смог. Солдаты взяли его в кольцо, смеясь, отразили, или приняли на доспехи несколько размашистых, неуклюжих ударов короткого тяжелого клинка, а потом Каллена сбили с ног. Стоило ему упасть, сразу несколько человек набросились на него и начали страшно избивать тяжелыми, подкованными гвоздями сапогами. Особенно усердствовал тот, которого он разоружил и опозорил. Прижимая руку к рассеченному лицу, служака бранился окровавленным ртом, и при этом норовил вонзить мысок сапога в место понежнее, в пах или под ребра. Каллен крутился, катался, пробовал уворачиваться от ударов, но он был один, слаб и скован по рукам.
Пока Остейн не добежал до места расправы и не принялся могучими руками расшвыривать солдат, смертнику точно сломали несколько костей и отбили все внутренности. Идти он теперь не мог, и к виселице его волокли под руки. За ним оставался кровавый след. По ступенькам Каллен подняться, конечно, не смог бы, и стражникам пришлось чуть ли не вносить его на эшафот.
Там один из стражей отпустил плечо смертника, чтобы что-то спросить у капрала, и тогда Каллен, которому сломали ногу, повалился на грубо оструганные доски. Назначенный палачом солдат, начал его поднимать, но справился не с первой попытки, и смог сделать это, только когда закинул руку Каллена себе на плечо. Будто поднимал с дороги перебравшего товарища.
Так они и стояли потом, палач и приговоренный, причем первый старался не дать второму упасть.
Вместо жестокого, но торжественного действа, призванного символизировать торжество закона, творилась какая-то бойня, мало того, что жестокая, так еще и нелепая, неуклюжая. Немногочисленные зеваки как-то приуныли, кто-то отворачитвался, кто-то прятал лицо в ладонях, по группе людей, слишком малочисленной, чтобы называть ее «толпой» прокатилась рябь возмущенного, или испуганного ропота.
Среди зрителей по-прежнему скалой высился Артаэр, но его обычное бесчувственное спокойствие было нарушено. У гиганта кривилось не то от отвращения, не то закипающего гнева его гротескное лицо.
Наконец на эшафот поднялся сам Остейн, который уже мало что соображал от гнева и замешательства. Его усилиями Каллена все-таки поставили прямо, накинули на шею веревку, и он с трудом стоял на одной ноге, борясь с дурнотой и слабостью, опираясь на руку Остейна. Граф, чувствуя, что выглядит совсем уж глупо, велел одному из солдать занять свое место – поддерживать смертника на ногах, спустился с эшафота и отдал команду.
Ротный барабанщик пробил «на караул».
Солдаты приосанились, приняли положенную позу, с алебардами у ноги.
По всем правилам, приговоренному полагалось последнее слово. Это был старинный обычай, и были в истории люди, которые ей только предсмертными словами и запомнились. Кто-то до последнего настаивал на своей невиновности, кто-то обращался к некоему высшему правосудию, кто-то молился. Когда казнили знатных людей, их речи, бывало, записывались, или они сами читали их с листа. Потом эти жуткие памятники человеческой мысли переписывались, иногда даже перепечатывались, становились частью истории. Конечно, для этого надо было родиться аристократом, и быть казненным в торжественной обстановке где-то в столице, лучше всего за государственную измену.
Но обычай был всеобщий, последнему конокраду пару минут на последнее слово обычно даровали. Только вот, избитый до полусмерти Каллен лишь вращал налитыми кровью глазами, один из которых почти совершенно исчез в стремительно распухшем подглазье. Ему было настолько плохо после избиения, что он кажется, уже готов был умереть, лишь бы все это поскорее закончилось. Он что-то пробормотал, но что – не разобрал даже палач.
Барабанщик отбил еще дробь, палач одним ударом кувалды выбил засов, удерживающий люк под ногами Каллена, и тот повис в петле, душу ни молитвой не облегчив, ни бранью не отведя.

[Михаэль фон Барток]

Каллен захрипел, «затанцевал» в воздухе, смерть его ждала мучительная – веревка была отмерена так, что не сломала ему шею, а обрекала на удушение скользящим узлом. Так он и бился, какое-то время, пока веревка не лопнула, и он рухнул вниз, под эшафот.
Тут не только немногочисленных зрителей проняло. Даже солдаты вместо того, чтобы стоять по стойке «смирно» ошарашено переглядывались и с уст каждого готов был сорваться один и тот же вопрос – «чем все это кончится?».
- Милости! – крикнул колченогий старик-сапожник, бывший солдат на службе старшего графа Остейна.
- Милости! – подхватили несколько женщин.
- Милости! – прогудел Артаэр.
Остейн выглядел почти жалко, будто вешали его самого. Мысли у него смешались. Как будто, в самом деле, был повод помиловать проклятого Круммоха, и надеяться, что он умрет от побоев. Как это зачтется, как милосердие, или как слабость? И не одно ли то же эти слова означают в Пограничье? Подпилил ли кто-то веревку (найти и повесить тоже!), или в происшествии есть нечто вроде шутки богов? Граф схватился за голову, будто это могло ему помочь быстрее принять лучшее решение.
И тут случилось то, чего он ожидал меньше всего. Со стороны башни заковыляла какая-то фигура. Сначала Остейн, да, наверное, не он один, вообразил, будто к месту казни явилась Плакальщица, или иная нежить. И только потом в страшилище признали Вильду. Она была в рванье, то там, то здесь виднелось голое тело, сплошь покрытое ссадинами и синяками. С ног до головы графская дочь была перемазана какой-то дрянью, и когда подошла ближе, стало ясно, что от нее ужасно смердит даже против ветра. «Не иначе, через нужник выбралась» - сообразил граф, одновременно и, проклиная себя за то, что не велел проверить решетки, перегораживавшие слив, и восхищаясь решительностью дочери, и испытывая еще дюжину разных чувств. Судя по тому, как Вильда приволакивала правую ногу, спуск через зловонную шахту прошел не совсем благополучно.
- Отец! – выкрикнула девушка. – Отец, милости!
Тут к Вильде подбежал землемер, и, не выказывая ни малейшего отвращения, подхватил ее на руки, потому что она едва могла стоять – из глубокой рваной раны на ступне лилась кровь. Гигант будто ребенка нес рыдающую и молящую о милосердии Вильду к отцу.
Даже каменное сердце дрогнуло бы, а сердце Остейна каменным не было, хотя бы в отношении единственной дочери.
- Отец, милости! – снова вскричала Вильда. Только Артаэр поставил ее на землю, она тут же повалилась Остейну в ноги.
Ей робко, нестройно, но настойчиво вторили несколько зевак, которых с каждым выкриком становилось все больше.
Остейн медлил с решением. Может быть, и в самом деле, помиловать Круммоха? Закон исполнен, а что веревка лопнула, так это к закону отношения не имеет. И все же он колебался, равно колебался проявить и милосердие, и жестокость.
- Как будто по старому закону я могу оказать ему милость. – нерешительно начал граф. И тут же оборвал себя, нарочито грозным голосом. – Но что веревка лопнула, не повод не исполнять закон!
Эй, вы там, бездельники! – рявкнул он в сторону солдат. – Вытащите мерзавца, да заодно посмотрите, живой ли он вообще!
Ругаясь, и подначивая друг друга, двое поставили алебарды и полезли на четвереньках под эшафот. Особенно они бранили тех криворуких бездельников, кто сколотили такой низкий помост, забыв, что сами принимали участие в постройке. Нащупав впотьмах Каллена, они ухватили его за руки и выволокли наружу.
Вильда в ужасе закрыла лицо руками, но потом совладала с собой. Она, до крови закусив губу, смотрела на окровавленного, истерзанного человека, в котором так мало, и одновременно так много оставалось от ее любимого, красивого, сильного, храброго Каллена. Тот содрогнулся и издал слабый стон.
- Дышит! – возгласил один из солдат. – Дышит, мерзавец этакий!
- Доложи по форме! – взревел Остейн, которого до безумия доводило то, что он – граф Пограничья, ничего не контролирует, и потому пусть хотя бы этот солдат обращается к нему по форме.
Будь солдат не таким сообразительным, стать ему следующей жертвой графской ярости. Но он не первый год носил плащ с гербом Остейна.
- Ваша милость, смею доложить! – отчеканил он тем особенным тоном, которым не говорит никто и никогда, иначе как военный перед лицом начальства. – Каллен Круммох дышит, а следовательно - жив!
Остейн хотел заорать что-то вроде «сам понимаю, что раз дышит, то значит, жив», но буквально за язык себя поймал. Не хватало ему посмешищем себя выставить. Уж лучше злодеем, чем балаганным паяцем.
- Отец, пощади его. – уже тихо, без экзальтации сказала Вильда.
- Граф, проявите милосердие. – сказал Артаэр. Потом он, не спрося изволения, опустился на колени рядом с Калленом, и принялся ослаблять узел у того на шее. Каллен глубоко вздохнул, зашелся кровавым кашлем. Кажется, он не понимал, что происходит, но не был в глубоком обмороке, а старался поднять голову и оглядеться, и никак не мог.
Остейн, затягивая время, вытащил трубку, долго не мог ее раскурить, без толку ударяя по камню. Потом, наконец, один из солдат покинул строй и подал графу огня.
- Отец, есть закон, что женщина может спасти приговоренного к смерти, если согласится выйти за него замуж. – сказала Вильда. К ней, кажется, начало возвращаться самообладание. Для человека перемазанного в нечистотах и истекающего кровью, держалась она с редким достоинством.
- Это ты что ли, та женщина, что хочет выйти за него замуж? – усмехнулся Остейн, затягиваясь дымом. – А что если я не дам разрешения на этот брак? А я - не дам.
- Я беременна, отец.
- Что? – чуть не поперхнулся дымом Остейн. – Да когда вы успели!? Или он успел побывать у тебя не только на этой неделе?
- Да, прошлый раз мы виделись во время лошадиной ярмарки.
- То есть месяц назад. – мрачно сказал Остейн. – Ты точно не лжешь?
- Нет, отец. Я беременна, это ребенок Каллена.
Позор выходил еще более крупный, чем Остейн предполагал. И вдруг ему стало на все наплевать. Болела голова, хотелось только покоя и спать. Ему было все равно, что за его семейным скандалом сейчас наблюдает полсотни человек. Да, будут много говорить и смеяться. Пусть смеются. Граф Пограничья все равно он. Да почему, во имя всех богов, он должен вешать Каллена, потом искать подходящего жениха Вильде? Пусть пропадут оба пропадом!
- По старинному обычаю, что помнит еще Эпоха Саг, я дарю Каллену Круммоху жизнь. Сначала разорвалась веревка, а потом нашлась женщина, что готова взять его в мужья. Да будет так.
Но этот удивительный день не исчерпал се6я на страшные события и чудеса.
Пока все, от Артаэра до последнего зеваки в толпе заворожено слушали разговор графа с дочерью, все пропустили появление всадника, похожего на призрак.
Полумертвый, истощенный конь с трудом нес на себе человека, столь же измученного.
Это был Логан Фирсонхэй. Но три дня, даже проведенные в снежном плену на плоскогорье, не могли бы так изнурить и состарить человека. Это была тень, призрак былого капитана. Даже одежда его была изношена до последней крайности. Пистолеты свои он где-то потерял, лишился и теплого плаща, и шляпы. Только тяжелый палаш был при нем, теперь он нес ножны с ним в левой руке.
Никто даже не обратил внимания, на то, как он спешился и неслышной тенью прошел между людьми.
Пока Артаэр на руках нес Вильду, пока та умоляла отца пощадить Каллена, пока солдаты вытаскивали полумертвого горца, Фирсонхэй стоял поодаль, между двумя старухами и крепким молодым ремесленником, в одежде засыпанной роговыми и костными опилками.
Но вот граф произнес свой приговор, и Вильда бросилась к Каллену, а тот, все еще хрипя горлом, попробовал приподняться, опираясь на уцелевшую руку.
Тогда Фирсонхэй бесшумно, со скоростью, которую вообще нельзя ожидать от человека, отбросил в сторону ножны и шагнул в их сторону с обнаженным палашом в руке. Некогда клинок его сломался, лишившись примерно трети длины, и был наспех заточен, наверное, о камни.
Остейн, казалось бы, утративший способность удивляться, уставился на призрак своего верного капитана. Что-то в исхудалом лице и бешено горящих глазах испугало графа.
- Мертвый должен оставаться мертвым. – просипел Логан тонкими, изъязвленными губами, с которых сыпали обрывки отмершей кожи.
С этими словами он ударил палашом сверху, так, как колют с седла, чуть наискось, от себя.
Сломанный меч навылет пронзил Вильду и вонзился в Каллена.
В тот же миг один из солдат ударил Фирсонхэя алебардой в живот, и тот, согнувшись, попятился.
- Вильда, дочка! – в ужасе воскликнул граф, глядя на возлюбленных, пронзенных одним клинком. Он вырвал клинок, и в тот самый миг, когда с выщербленного клинка на землю упала капля, небо на Севере раскололось.

[Зогар Саг]

Жестко. Так все перевернуть на самой, казалось, бы благостной ноте, поди и Мартин бы не решился.
А что, киммерийцы все чтоли отказались от старых богов? И от Крома?

[Михаэль фон Барток]

Цитата: Автор: Зогар Саг А что, киммерийцы все чтоли отказались от старых богов? И от Крома?

эти по имперскую сторону границы живут, втянулись в культурную орбиту метрополии.

Добавлено через 5 минут
вообще в процессе написания мысль моя свернула несколько не туда, куда первоначально собиралась.
но теперь-то направление выбрано!

[Михаэль фон Барток]

Остейн так и стоял, с окровавленным палашом в руке, глядя, как хмурое небо одна за другой разрывают бесшумные молнии.
- Копья Игга! – наконец смог выговорить он.
Род Остейнов действительно имел основателем какого-то ванирского вождя, некогда присягнувшего Империи, и в отличие от других, сумевшего эту клятву не нарушить. Конечно, за века, минувшие с Эпохи Варваров, это превратилось просто в часть семейной истории. Но какие-то следы ванирского происхождения графский род сохранил через много поколений. Главным образом в виде суеверий, сказок и легенд.
Простым капризом природы творившееся в небе быть не могло. Молнии и вообще редко бьют зимой. Но одна за другой следовавшие вспышки несли с собой тьму. Там, где рвали небо молнии, то алые, то синие, то и вовсе зеленые, сгущалась темнота. Как будто наступала ночь, но ни одна ночь не приходит так быстро и в такое время дня.
А потом налетел ледяной вихрь. Пограничье вообще было суровым краем, с долгими и холодными зимами, и сейчас, после Дыхания Имира, ничего странного в наступлении холодов не должно было быть.
Но никогда еще зима не приходила с таким вихрем.
Самые крепко сложенные, как Остейн, Артаэр или сержант Рорк, держались. Прочие люди пригибались к земле, присаживались на корточки, чтобы не упасть. Несколько самых старых и слабых, повалились, и ветер даже протащил кого-то несколько футов.
И молнии, одна за другой сверкали эти молнии.
Сейчас Остейн легко сопоставил то, что видели его глаза, с услышанными в детстве сказками про старых богов. Копье Игга! Старого, и еще более злобного, чем Имир, бога. Игг, или Хар, носитель множества имен. Отцеубийца, повешенный, но неумерший, одноглазый повелитель мертвых, бог потерпевших крах завоевателей, казненных королей, убитых в боях воинов.
Но сейчас не время было для того, чтобы вспоминать все предания древности.
Как бы ни бушевала стихия, крепкому человеку она мгновенной смертью не грозила.
- В каре! – скомандовал Остейн. – горожан – в середину!
- Вы! – повернулся он к землемеру. – Вы несете Вильду! Сержант Рорк – тащите проклятого Круммоха! И сумасшедшего тоже в замок!
Оба несчастных еще были живы вопреки всякой вероятности. Оба были практически без сознания, хрипели и стонали.
Остейн по-привычке построил своих людей каре, как в Аргосских войнах, где в юности служил капитаном имперской пехоты. Только солдатам не было необходимости держать алебарды наизготовку, и защищали они не стрелков, а обывателей. Зато алебарды были хороши как посохи, потому что приходилось нащупывать дорогу в снежной каше и полумраке.
Так они и выдвинулись к замку.
Пройти нужно было всего с тысячу футов, но каждый следующий шаг становился тяжелее предыдущего, снег валил валом, ветер усиливался и норовил сбить с ног даже людей, вообще-то способных выдержать удар тяжелой конницы. Солдаты руганью и древками алебард подгоняли зевак. Самые молодые и крепкие давно убежали вперед, и теперь под защитой солдат были в основм старые и увечные.
Это же просто буря! – думал Остейн. – Ну что странного, снежная буря в Пограничье, зимой!
Но бесшумные молнии не давали покоя. Он такого не видел за пятьдесят лет своей жизни, только слышал рассказы стариков. И каждый раз это было предвестие большой беды.
Граф поразился тому, как его занимает этот вопрос, тогда как его дочь умирает, пронзенная мечом сошедшего с ума Фирсонхэя. Но его не оставляла мысль, что все случившееся, от безумия, обуявшего рассудительного капитана, до молний в зимнем небе, как-то связно друг с другом и имеет потустороннее происхождение. А так же (вот эту мысль уже хотелось гнать от себя), незадавшейся казнью Каллена Круммоха. Остейн вспомнил, что все еще держит проклятое оружие в руке. Хотел бросить, но почему-то не решился на это.
Тысачу футов они шли будто сотню лет, но на самом деле едва ли больше, чем полчаса. Несколько раз пришлось останавливаться, чтобы поднять с земли обессилевших.
Наконец отряд оказался у ворот замка, где ветер не задувал настолько сильно.
- Строй – в россыпную! – скомандовал Остейн, и люди небольшими стайками по три-четыре человека, поддерживая друг друга, и пытаясь спасти лица от порывов ледяного ветра, несшего снежную крупу и кристаллы льда, стали просачиваться в небольшую калитку.
Остейн взбесился, когда увидел, что первыми в очередь лезут всевозможные слуги, тогда как Артаэр с Вильдой на руках скромно стоит последним. Он ухватил землемера полу кафтана и потащил за собой, будто вьючного мула.
Наконец все сумели проникнуть под защиту стен замка, Остейн решил, что больше ни за чью жизнь ответственности не несет. Сейчас его волновала только жизнь дочери. Конечно, колющая рана палашом это страшно, но вера в чудо всегда сопутствовала человеку.
Подавленный и растерянный, он сквозь бурю грубо окрикнул Артаэра, который так и стоял на крыльце в главное жилое помещение.
- Несите уже ее в тепло, болван! Нечего стоять под снегом!
Как обычно, пропустив мимо ушей «болвана», землемер отер голову огромной рукой, тщательно вглядевшись в засыпавшую его лицо и волосы серо-белую кашицу.
- Но сир, это не снег. Точнее говоря, не только снег.
- Потом, всё потом, несите уже Вильду!
Гигант покорно повиновался приказу, но все-таки проворчал.
- Это не простой снег, это смесь снега и вулканического пепла. Явление не то, чтобы небывалое, но редкое и прежде в Киммерии не отмеченное.
Он положил Вильду на стол. Тут же, повинуясь командам графа, подбежали женщины, с тазами воды, тряпками, кусками чистого полотна и иными необходимыми для заботы о раненом предметами. Но тут уже и граф утратил свою власть. Во главе женщин, как ни странно, оказалась злоязычная супруга землемера, прачка Майра. Никто не мог припомнить, чтобы она когда-то занималась лекарским делом. Но пока речь шла больше о чистоте, а в этом Майра была мастером. Она решительно, почти грубо вытолкала мужа, которому еще и досталось за то, что он вывозил в нечистотах кафтан, и Стража Границ, который просто растерялся от такого напора, не в драку же ему было с прачкой вступать.
Через какое-то время Остейна, который от нервного расстройства успел выпить несколько больших, праздничных кубков вина, позвали к дочери.
Вильда, почти наголо остриженная (промыть гриву густых волос, которые пропитались смесью нечистот, кухонного жира и прочей дряни было невозможно, женщины и не пытались), бледная, мигом ставшая какой-то хрупкой и маленькой, теперь лежала в кровати.
Граф проклинал себя за случившееся. Его единственная дочь, возможно, умирает, и вся его грозная слава, вся его власть, вся его сила бесполезны, бессильны ей помочь.
Остейн вытер глаза, смахнул предательские слезы. В комнате теперь верховодила не Майра, а вовремя вызванный врач. Звали его Иридарн. Это был опытный человек, в свое время учившийся в лигурийской столице. Но Остейн больше доверял не ученым штудиям, а опыту, который тот приобрел, в качестве полевого хирурга участвуя в трех больших кампаниях на Севере. Иридарн был из той породы врачей, что не доверяли снадобьями и хитрым способам лечения, а больше уповали на то тщательную обработку ран и силы самого человека. И такой подход приносил плоды, он вытащил с того света немало тяжело раненых.
Вильда была без сознания, но иногда стонала от боли. Ее отмыли до младенческой чистоты, срезанную одежду куда-то выбросили. Кровоточащую рану на ноге тщательно промыли и туго забинтовали. Тоже сделали и с по-настоящему опасной раной. Палаш Фирсонхэя скользнул по лопатке, пробил, разорвал плечевой сустав и вышел наружу, жестоко вспоров правую грудь. Но кровавых пузырей ни на губах, ни в ране не было, значит, легкое цело. Потеря крови меж тем огромна, и в целом рана очень и очень тяжелая. Надежда только на молодость Вильды и милосердие Митры.
- Вы ведь сделаете все, что в ваших силах. – спросил Остейн, понимая, что Иридарн не будет обещать ему того, в чем не уверен.
- Все что в моих силах, сир. – поклонился хирург.
За Калленом, что тоже кровью кашлял, было велено смотреть солдатскому цирюльнику-хирургу. Для того иметь дело с увечьями всякого рода было дело привычное. Он быстро пришел к выводу, что колотая рана от клинка неглубокая, едва ли три дюйма. Значит, главную угрозу для жизни горца представляют во множестве сломанные солдатскими сапогами кости.
Если внутренности от побоев не лопнули, если кровь не закипит от лихорадки, если в легких не поселится неизлечимая чахотка, то через несколько недель Круммох должен будет встать на ноги. Но джигу плясать еще долго не сможет.
Хотя Иридарн говорил с университетской ученостью, а цирюльник на солдатском грубом языке, сказали они в сущности одно и то же, только разными словами.
Прогноз насчет обоих любовников был обычный. Может быть, умрет, а может быть, милостью Митры, выздоровеет.
- А что с Фирсонхэем? – спросил граф сержанта Рорка.
- Он почти здоров. Его хорошо приложили, но били древками.
- В сознании?
- В сознании, но толку с него нет. Бредит наяву, не иначе.
Граф спустился в подвал, где, уже закованный в цепи, сидел у стены его лучший офицер.
Разглядев Фирсонхэя в свете масляной лампы, Остейн еще раз содрогнулся. То, что случилось с Логаном было неправильным. Он как будто постарел на десять лет. Но если худобу, бледную кожу, выпавшие зубы и безумный блеск глаз можно было списать на внезапную сильную болезнь, то как объяснить изношенность одежды? И особенно волосы. Четыре дня назад у капитана были короткие, темные волосы с проседью. Сейчас на плечи его спадала грива спутанных, засаленных и совершенно седых волос. Чтобы такие волосы отросли должно пройти… Несколько лет? Но ведь Логана не было всего три ночи!
Остейн подумал, что должен желать Фирсонхэю скорой и по возможности мучительной смерти. Он мог бы попросту забить его насмерть голыми руками. Этот человек вонзил три фута стали в спину его дочери, которая жива сейчас только чудом. Но Остейна оставляло странное чувство, что Логан Фирснхэй в этой истории такая же жертва, как несчастная Вильда.
При виде своего господина, Фирсонхэй как будто пришел в себя. Перестал бессмысленно раскачиваться и бормотать на непонятном языке.
- Что с тобой случилось, Логан? – спросил граф, стараясь лучше осветить лампой лицо безумца. – Где ты был, почему ты так постарел?
Блуждающий взгляд Фирсонхэя остановился на Остейне. Он с явными усилиями заговорил. Голос его был глух, невнятен, как будто доносился издалека. Так могло случиться, если несколько лет молчать, а потом заговорить. – почему-то подумал Остейн.
- Они на самом деле серые. – в голосе Фирсонхэя было столько печали, что Остейн ощутил что-то вроде жалости к человеку, который чуть не убил его дочь. – Серые и бескрайние.
- О чем ты говоришь.
- Серые Равнины, граф Остейн. Все, как в старых сказаниях, ни солнца, ни звезд. Только серое небо, только серые камни. Знал бы ты, что мне приходилось есть, чтобы выжить! – тихим, свистящим смехом рассмеялся Фирсонхэй. – А вот воды там много!
- Ты был на Серых Равнинах? Во имя всех богов, возьми себя в руки и отвечай по существу! – вскричал Остейн, но тон его был не угрожающий, а умоляющий.
- Во имя каких богов? Я видел бога, граф Остейн. – ответил капитан, и его голос ослаб настолько, что напоминал больше шелест ветра в траве, чем человеческую речь. – Он пляшет с топором.
Фирсонхэй замолчал, и Остейн понял, что теперь его можно хоть пытать раскаленным железом, он ни слова больше не скажет.
Покинув подземелье Остейн первым делом вышел на крыльцо. Странная буря продолжалась. Но если не считать того, что сейчас на часах был полдень, а на улице как будто полночь, не происходило ничего странного. Снежная буря на севере, зимой? Да, более долгая, жуткая, пришедшая неожиданно, но всего лишь снежная буря. Или что там говорил землемер? Вулканический пепел? Надо будет расспросить ученого болвана подробнее.
И слуги в замке, и все обыватели в городе, и все прочие жители Пограничья, по обе стороны межевых столбов, занимались сейчас одним и тем же. Лучше утепляли окна и двери, таскали топливо, дрова, или уголь, подсчитывали припасы. Рачительные хозяева проверяли скот в загонах. Хлопая по бокам испуганно мычавших, блеявших, ржущих коров, овец, лошадей, они ломали голову над тем, хватит ли сена и кормов, или придется до весны пустить часть животных под нож. Собирались переживать долгую бурю. Даже нищие Горные Круммохи сейчас спешно заделывали провалы окон в своих башнях.
Люди знали, чем будут заниматься ближайшие дни, а может и недели. Сидеть у очагов, сбившись в кучу для тепла, передавать из рук в руки то тарелку горячей похлебки, то чарку крепкого напитка. Рассказывать истории, вспоминать старые сказки и легенды. И ждать, когда буря закончится.
А что, если она не закончится?
Проклятье, надо поговорить с землемером. Не может ли на Север прийти очередной Год Без Лета?
Несколько сот лет назад три подряд Года Без Лета вытолкнули с севера бесчисленные племена нордхеймцев, среди которых были и его, Остейна, предки, и мир изменился до неузнаваемости.
Голова шла кругом.
Он велел беспокоить его, только если Вильда придет в себя, или умрет и пошел в замковый храм.
Остейн едва ли не впервые во взрослой жизни испытал сильное желание помолиться.
Он, в сущности, никогда не задумывался о вопросах веры. Верил ли он? Да, по-привычке, в силу воспитания, и на всякий случай. Чудес он до сего дня не видел, да и то, что видел сегодня, норовил объяснить с помощью своих кое-как усвоенных и сильно подзабытых университетских знаний. Он знал многих людей, которые чудес тоже своими глазами не наблюдали, но духом были устремлены к божественному. Его же никогда не волновали такие материи. То ли из-за присущей ему самоуверенности и привычки полагаться на себя, то ли в силу отсутствия в душе некоего органа, ответственного за чувствительность к сверхъестественному, Остейн никогда не искал в вере «силу», «опору» и тем более «утешение».
Он, конечно, не отвергал существования богов, и не сомневался в их способности творить свою волю в этом мире. Но это была лишь привычная картина, а не внутреннее ощущение.
Наверное, сегодня настал день, который поколебал его бесчувственность в деле религии.
Остейн не без труда опустился на колени. Вообще-то годы его были еще не преклонные, сил и энергии он еще не утратил. Но пуля, когда-то перебившая костью чуть ниже коленной чашечки и выскочившая из-под колена с обратной стороны, с каждым днем все сильнее напоминала о себе. Тяжелая трость давно уже из предмета роскоши превратилась в подспорье для борьбы с лестницами, а иногда и скамейками.
Потому он в обществе предпочитал стоять, а не садится без крайней необходимости, что всякий раз подняться было усилием через боль.
Но перед лицом Солнечного Бога не надо хранить свой образ несокрушимого воина.
Где еще, как не в храме можно хоть на краткое время побыть тем, кем он был сейчас – растерянным и страдающим отцом?
Остейн поднял глаза к каменному изображению воина в окружении солнечных лучей.
К кому, как не к Богу Солнца обращаться среди противоестественной ночи, в сердце снежной бури?
Он молился, нарушая правильный порядок слов, сбиваясь с книжного аквилонского языка на обыденную речь Пограничья, но все равно чувствовал, что делает что-то правильное и нужное.
Когда Остейн, опершись на трость, с усилием поднялся, то чуда не случилось, из барельефа не ударили огненные лучи и не рассеяли тьму. На душе у графа не наступил покой. Но странным образом он ощутил некое смирение. И ему стало легче воспринимать сыплющиеся на него и на весь край несчастья. Остейн решил вверить свою судьбу Солнечному Богу.
Он уже собирался уходить, когда старческий голос окликнул его. Остейн мгновенно подобрался, перехватывая трость как оружие. Он был здесь не один? Кто тут еще? А что если в замке зреет заговор?
- Ты обрел мир, граф? – спросил у него, выбираясь на свет ламп ветхий старец. Остейн смутно вспомнил, что его зовут Арсилий, он аквилонец и состоял кем-то вроде храмового служителя еще при отце. Но Остейн сопоставил то, что Арсилий был старцем, когда он сам был ребенком – сорок лет назад. Убедив себя, что по свойственному детям обману зрения, просто считал седого сорокалетнего мужа стариком, граф пристально вгляделся в согнутую старческими хворями фигуру.
- Не вполне. Но все же я пришел сюда не зря.
- Да, в такой темный день не помешает хоть немного Света.
Почему-то Остейну не хотелось сейчас вести разговор о вере. Даже с храмовым служителем.
- Ты знаешь историю этого барельефа, Остейн?
- Нет. Вижу только, что работа старинная.
- Так и есть. Когда-то его высекли аквилонцы, что пришли в Киммерию и построили крепость Венариум.
- Про Венариум есть песня у каждого киммерийского клана. Даже те, чьи предки пришли в Киммерию в Эпоху Варваров, и они хвастают, что когда-то их герой первым взбежал на стену Венариума.
- Да, это так. За столетия легенды заслонили правду. Аквилонцы, что высекли это изображение, верили, что принесенный Солнечный Бог поможет им выжить и закрепиться в чуждом северном краю. Но как ты знаешь, они ошиблись и Венариум пал. Захватившие Венариум киммерийцы перебили почти всех защитников крепости, разграбили и разрушили все, до чего смогли дотянуться. Ворвались они и в храм. И воин, который занес молот, разрушить изваяние вражеского божества почему-то опустил руку. Что он ощутил, что подумал – неизвестно. Он опрокинул Солнечного Бога, но не разбил его. Быть может, побоялся гнева божества, а быть может пожалел искусную работу по камню. Но на этом история Венариумского барельефа не закончилась. Несколько лет он так и пролежал в руинах храма, в сердце зарастающего лесом разрушенного города. А потом, когда проклятие наложенное на землю Венариума жрецами Владыки Могильных Курганов было забыто, когда сменились поколения и настала новая эпоха, на месте Венариума построили новую крепость. Только теперь это был не аквилонский аванпост в варварской стране, а ставка киммерийского вождя, мечтавшего стать королем всей Киммерии. Его люди раскопали развалины храма, подняли изваяние и тот вновь увидел Солнце. Тот вождь решил, что это знак, и приказал установить Солнечного Бога вместе со статуями божеств своего народа. Сделал он это, чтобы заручиться поддержкой Тарантии. Долго его правление не продлилось, и он был убит фанатиками Бога Повешенных. Еще несколько раз изваяние это терялось и находилось вновь. Говорят, оно стояло в кругу статуй, которые установил первый король всей Киммерии – Идан Мудрый. И только потом Солнечный Бог оказался в доме твоих предков.
- Все это очень интересно, и возможно, поучительно. Но сейчас, я боюсь, пробудились иные, старые боги Севера. И мне хотелось бы видеть вмешательство Солнечного Бога, а не только истории чудесного обретения этого барельефа.
- Ты впервые за четверть века сам пришел в храм, разве это не вмешательство?

[Зогар Саг]

Цитата: Да, это так. За столетия легенды заслонили правду. Аквилонцы, что высекли это изображение, верили, что принесенный Солнечный Бог поможет им выжить и закрепиться в чуждом северном краю. Но как ты знаешь, они ошиблись и Венариум пал. Захватившие Венариум киммерийцы перебили почти всех защитников крепости, разграбили и разрушили все, до чего смогли дотянуться. Ворвались они и в храм. И воин, который занес молот, разрушить изваяние вражеского божества почему-то опустил руку. Что он ощутил, что подумал – неизвестно. Он опрокинул Солнечного Бога, но не разбил его. Быть может, побоялся гнева божества, а быть может пожалел искусную работу по камню. Но на этом история Венариумского барельефа не закончилась. Несколько лет он так и пролежал в руинах храма, в сердце зарастающего лесом разрушенного города. А потом, когда проклятие наложенное на землю Венариума жрецами Владыки Могильных Курганов было забыто, когда сменились поколения и настала новая эпоха, на месте Венариума построили новую крепость. Только теперь это был не аквилонский аванпост в варварской стране, а ставка киммерийского вождя, мечтавшего стать королем всей Киммерии. Его люди раскопали развалины храма, подняли изваяние и тот вновь увидел Солнце. Тот вождь решил, что это знак, и приказал установить Солнечного Бога вместе со статуями божеств своего народа. Сделал он это, чтобы заручиться поддержкой Тарантии. Долго его правление не продлилось, и он был убит фанатиками Бога Повешенных. Еще несколько раз изваяние это терялось и находилось вновь. Говорят, оно стояло в кругу статуй, которые установил первый король всей Киммерии – Идан Мудрый. И только потом Солнечный Бог оказался в доме твоих предков.

Интересный поворот