Круммох из Горных Круммохов

[Михаэль фон Барток]

Продолжаю "расцвечивать" Новую Хайборию художественными текстами.
Небольшая пояснительная записка.
Говардовские киммерийцы - кельты.
Но практически единственное, что можно почерпнуть на эту тему у отца-основателя, это имя самого известного его героя, поминаемые Конаном боги, да "король Кумалл" в черновиках. Маловато будет.
Кельты некогда насели Европу от Испании до Румынии, и от Дании, до Италии.
Но все они смешались с последующими поколениями пришельцев, и утратили идентичность. А сохранили ее только уроженцы крайнего Северо-Запада. Даже, в и так не большой Шотландии, гэллы оказались "варварами с северных гор".
Зато, при относительной малочисленности, шотландцы, ирландцы и валлийцы оставили такой след в культуре, что у всякого автора, который создает свой мир, есть великий соблазн использовать "кельтское" (читай - ирландское, шотландское и валлийское!) наследие.
На заре своего пребывания на форуме, я брался за написание произведений о Киммерии. Не думаю, что все написанное было так уж плохо с литературной точки зрения. Но сейчас я согласен, что использование столь явно выраженного "горно-шотландского" колорита было ошибкой. Просто потому, что он относится к другой эпохе. Классическая Хайбория все-таки имеет некий антураж большей древности, с элементами античности.
Однако, коль скоро по внутреннему времени нашей (с соавтором) Новой Хайбории, прошла не одна сотня лет, народы сменили место жительства и образ жизни, я считаю себя свободным от этих ограничений.
Это Киммерия не времен Конана, а времен, когда ее равнинные части заселили ванирские поселенцы, в войнах вовсю используют огнестрел, а корабли Лигурийского Союза открыли Новый Свет.
Так что "конные кланы" Пограничья, контрабандное виски, рыжие бородищи и письменные объявления о поимке преступников не являются более "анахронизмом".
Рассказ, как многие догадаются, вдохновлен скорее сэром Уолтером Скоттом, (хватит уже немецкого Вальтера!!!), чем Робертом Говардом. В некотором роде трибьют шотландскому барду, но надеюсь, имеет самостоятельную ценность.
В рассказе вольно использованы байка астронавта Нила Армстронга (выходца из "конного клана" Пограничья!), и эпизод из биографии Уолтера Скотта-Баклю, предка писателя.

Круммох из горных Круммохов.

Каллен Круммох происходил из Горных Круммохов.
А по обе стороны границы всем известно, что только Горные Круммохи и являются настоящими носителями древней крови и имени. Да, по чести сказать, даже упоминать Круммохов с Равнин или Гандерландских Круммохов рядом с истинными, горными Круммохами не стоило бы.
Только вот Гленн Круммох, чей замок стоял на перевале, которым только и могли проникнуть в Киммерию большие торговые караваны, выводил в поле порядка двух тысяч всадников. И это - если считать членов его клана, а с наемниками, союзниками и родичами, Гленн, пожалуй, располагал войском в пять тысяч.
Гандерланский же Доналл Круммох владел титулом имперского барона, полудюжиной замков, и носил титул Стража Границ, а значит, кроме восьми сотен воинов клана, командовал, самое меньшее тремя тысячами имперских всадников. Если бы он вздумал собирать большое войско, то, наверное, сумел бы вывести в поле силу не меньшую, чем его киммерийский родич и заклятый враг Гленн.
Весь клан, власть над которым унаследовал Каллен, насчитывал едва ли пятьсот человек, а значит, воинов у него было человек шестьдесят-семьдесят.
Зато это все были настоящие горцы, чистокровные киммерийцы, которые крепко держались старых обычаев. Они не то, чтобы не склонили колени ни перед королем из Трагерна, или императором из Тарантии. Они вообще не понимали, почему они должны склонять перед кем-то колени. В своих родичах, когда-то спустившихся с гор, и превратившихся теперь в больших людей, Горные Круммохи видели только отступников. Но если уж их приглашали на большие пиры, или сражаться под знаменем одного из могущественных родичей, откликались с великой радостью.
С необычной крепостью, являя всему миру пример настоящего киммерийского (причем горского!) упрямства, Круммохи сопротивлялись нововведениям и держались старинных обычаев.
Обычай же их был простой, истинно горский. Круммохи происходили от легендарного героя Круммоха Кривого. Герой то был великий, а то, что никто о нем толком ничего не знал вне пределом владений клана Круммох, так горные Круммохи не в ответе за чужую скверную память. Говорили, что сий муж был ровесником Конана Скитальца, и даже однажды будто бы дрался с тем на поединке чести, от чего и окривел. Ученые мужи в Трагерне, в самом деле находили в каком-то засаленном, выцветшем и вообще крайне плохо различимом списке имя Круммоха, упоминавшееся в ряду Ниалом, Аэдом, Бранкоригом, Кумаллом и другими воителями Века Саг. Правда кроме имени разобрать было ничего нельзя. Но раз уж человека записали одной строкой с риагами могучих племен – значит он был того достоин. Рассказывали, что двоюродный дед Каллена, один из немногих Круммохов, умеющих читать, своими глазами видел эту строку, в которой за явственно различимым Аэ(д) С(ын) Тума(н)а было начертано Крумм(ох) Кр(ивой).
Слово старейшины клана – закон. Раз двоюродный дед Каллена своими видел имя предка в старинном свитке, значит все претензии Круммохов на знатность рода обоснованы.
Раз уж в Круммохах текла кровь героя, то единственными достойным мужчины занятием они считали войну или разбой. Что, в условиях Пограничья означало одно и то же.
Никто из них не утруждал себя трудом на земле. Рассказывали о Круммохе, который посадил грядку с луком, но над ним так смеялись за это, что он сам же ее и вытоптал.
Зато уж в незаконной охоте на любого зверя и птицу, в рыбной ловле, в выкапынии чужого урожая и тому подобных способах разнообразить свой стол, Круммохи были изобретательны и неутомимы. Воистину, не был истинным Круммохом тот, кто
Впрочем, пасти стада, перегонять их в долины, да и наниматься гуртовщиками к проклятым долинникам, что побогаче, не считалось ниже достоинства истинного сына гор. Но особым шиком у Круммохов считалось угнать порученное их заботам стадо, да и продать его подороже, где-нибудь подальше от Пограничья.
Если случался большой или малый набег с любой стороны границы, все Круммохи, как один, вставали под знамя того, кто пообещает большую долю добычи.
Давно уже запрещен и забыт был во всей Киммерии обычай Алого Копья, когда перед объявлением войны казнили пленника, и посылали во все стороны гонцов с окровавленными копьями – символами призыва явиться на войну.
Но людям нужны символы, и в Пограничье таким стал чадящий кусок угля, который воздевали на пику перед походом.
Стоило где-то зачадить такому факелу, тут же к нему сбегались с гор Круммохи, часто босые, зато в снятых с врагов золотых украшениях, вооруженные страшными всему Северу киммерийскими бердышами на шестифутовых древках, копьями, мечами, кинжалами и арбалетами. И уж, каким бы нищим голодранцем не был горец, но плащ, раскрашенный в цвета клана, у него был всегда. Иной раз, подражая героям забытой старины, даже красили перед боем лица, чего в Пограничье никто уже не первую сотню лет не делал.
Дрались они как все горцы, не признавая дисциплины, и даже презирая ее, зато с бесшабашной отвагой. Впрочем, показать спину врагу не стеснялись, благо спину ту при отступлении прикрывал большой круглый щит, ловко перекинутый через плечо. А потом поворачивались к бросившемуся в погоню врагу, и снова встречали его лесом из копий, секир и мечей.
На заработанное кровью (и просто награбленное) золото и серебро, Круммохи могли купить скота, зерна, или чего-то, помогающего пережить долгую зиму в их холодных, рушащихся от старости и небрежения хозяев, замках. Но еще больше утекало сквозь пальцы, растраченное на выпивку, игры и нелепую показную роскошь.
Жили они все в трех башнях, которые построили, когда еще не были такими бедными, заносчивыми и ленивыми. Жили в варварской роскоши и бедности. Ели с украденных золотых блюд, да только одну и ту же баранью кость варили иной раз трижды, каждый раз сьедая кашу, а вот кость сберегая для приготовления следующей.
Зато пить умели так, что даже соседи, такие же киммерийские горцы, головорезы и разбойники, иной раз уезжали с их пиров, вповалку уложенные, не разбирая принадлежности к клану, знатности и богатства, в одну и ту же телегу, которую тащили через бездорожье трезвые, и хорошо знающие дорогу пони.
Круммохи умели и пить, и гнать бренди. То был напиток необычайной крепости, но не лишенный и вкуса. И хоть упиться им можно было до того, что упадешь с седла, похмелья сей небесный нектар с собой почти не нес. Круммохи порой и продавали свой бренди, и меняли на другие припасы, но особенно много и часто его дарили всевозможным представителям властей и закона.
Как говорил граф Остейн, считавший себя наследником ванирских королей рыжий гигант, (который однажды схватил имперского рейтара за ремень, и перекинул его, как был, в доспехах, через крепостной вал), бренди Круммохов был в родстве со всеми четырьмя стихиями.
Первый стакан пьется, будто пойманный в бутылку огонь, второй – будто родниковая вода. После третьего пьющий ощущает, что летит, а после четвертого ощущает землю, с которой сталкивается после полета. Граф, человек, хоть и свирепый, был не лишен поэтической жилки, особенно во хмелю.
Так же Круммохи любили подкараулить на дороге одинокого путника, (впрочем, и полдюжины их бы не устрашили), и обобрать его до исподнего. Особым шиком считалось отпустить несчастного пешим и босым. Но убийств, за исключением случаев, когда была затронута честь, старались избегать. Круммохи не были кровожадны.
Они любили музыку, и на самом деле умели ее исполнять. Мужчины клана предпочитали песни грубые, лихие, непристойные и веселые. А вот женщины хранили и преумножали наследие песен печальных, поэтичных, порой даже изысканных.
Все-таки Круммохи не были такими уж дикарями, как может показаться. Они были воинским кланом Пограничья, а в то время, о котором пойдет речь, в этом краю сложился такой уклад жизни, в котором война стала постоянной и перестала быть войной в истинном смысле слова. Разбой же вошел в плоть и кровь каждого, рожденного в Семи Марках, и стал не просто разбоем, но стихией, самим веществом жизни.
Старейшина клана Круммох считался королевским рыцарем, и сам считал себя таковым. Кто-то в семье вождей даже умел читать и писать, и иногда бывал при дворе. Вот только после этого обязательно возвращался к бурной и опасной жизни Пограничья.
Конечно, кроме тех Круммохов, что спустились с гор, и основали нынче могущественные, но совершенно потерявшие связь с горными родичами, рода рыцарей по обе стороны от границы, были и те, кто избрал себе другой путь. Представители боковых ветвей клана встречались по всей Хайбории.
Кто-то, поступив на службу лигурийскому королю, уплыл завоевывать для того страны Нового Света. Кто-то охранял самого великого герцога Офирского. Кто-то и вовсе осел на землях Казакии, и там сражался против давно уже обратившихся в степняков, бесконечно дальних родичей.
Наверняка, если тщательно отследить родовое древо Круммохов, на нем можно будет отыскать и ученых мужей, и богатых торговцев, и простых ремесленников. Но для всех этих людей происхождение от горного клана стало не более, чем семейной легендой.
А горцы хранили свое имя и образ жизни в веках.
В мире не бывает ничего вечного, и когда-то и Горные Круммохи и мир вокруг них должны были измениться. Но когда Каллен Киран Круммох пришел в этот мир, казалось, что уклад Пограничья – это навсегда. Вольно или невольно, Каллен станет одним из тех, кто изменит и самих Круммохов, и прочие горные кланы, и вообще жизнь на границе.
Но до сначала ему предстояло вырасти, выжить среди бесчисленных опасностей, возмужать и превратиться из того Каллена, о котором сочиняли песни сами Круммохи в того, о ком будут говорить в Государственном Совете Аквилонской Империи.
Детство и отрочество Каллена прошли в обычных для отпрыска горных Круммохов делах.
Он, то вытаскивал птицу и кроликов из чужих силков, то гонялся с палкой за мальчишками из других селений, которые таскали птицу и кроликов из поставленных им силков.
В один день юный Каллен должен был истово внимать рассказам стариков, которые передавали ему предания клана. В другой - его учил аквилонской грамоте отставной офицер гандерландских пикинеров.
И наконец, на третий день, Каллен был послан своим суровым отцом, отнести сидящему в темнице, в ожидании виселицы, дяде, флягу с бренди и мясной пирог. Сам Каллен-старший появиться в городе не мог по той же причине, что и прочие взрослые Круммохи.
Пропихнув через тюремную решетку подарки, Каллен на обратном пути решил немного посмотреть город.
Конечно, он много видел в тот день, от часов на башне, до развода караула у ратуши. Впервые в жизни отведал сладких вафель, но успел получить по шее от пьяного солдата-инвалида.
Наконец, суета города утомила юного сына гор.
Он совсем уже готов был покинуть каменный мешок, и более никогда туда не возвращаться.
Каллен миновал городские ворота и шел по мосту через ров.
Ров в дни летней жары неприлично обмелел, но наверное, стал даже более непреодолимым для любого злоумышленника, потому что теперь состоял в равных долях из топкой грязи, нечистот и всяческого мусора, и совершенно неприлично смердел.
На мосту стояла толстая рыжая девочка, и зачем-то упорно тыкала палкой в вонючее месиво.
- Эй, босоногий! – окликнула она Каллена, который обернулся, в поисках кого-то к кому рыжая могла обращаться. Но вокруг не было других босоногих, да и вообще никого не было. – Да ты, ты голодранец! Подойди сюда! Помоги мне!
Каллен подумал, что ему нужно просто бежать от рыжей, даже не спросив, чего она от него хочет. Платье девочки, хоть и грязное, и рваное, было когда-то богатым, а в повадках ее было нечто, указывающее на высокое происхождение. Но любопытство победило осторожность, и Каллен приблизился.
В жидкой грязи бился за свою жизнь щенок горной собаки. Чем толстушка собиралась ему помочь, протягивая палку, Каллен не понял. Девчонки, как известно, глуповаты.
В сердце Каллена встрепенулась жалость. Как всякий горец, этих собак он ценил, и, наверное, даже любил. То были верные друзья горцев на войне, и на охоте. Они стерегли стада, они помогали перегонять их через горы, могли в одиночку справиться с волком. Самых свирепых растили для войны. Это были огромные, но сухие и жилистые собаки, покрытые жесткой клочковатой шерстью. Способные зимовать на снегу и питаться объедками, горные волкодавы были как будто, сродни самим горцам. Когда Каллен был совсем маленьким, псы этой породы жили прямо в комнатах его замка. Он помнил их теплые языки, которыми они лизали его, помнил, как холодными ночами спал, с двух сторон согретый жесткими, мускулистыми телами своих стражей.
Нельзя дать отпрыску этих благородных животных утонуть в нечистотах!
- Помоги же мне, ну! – нетерпеливо крикнула девочка. Она была тремя или четырьмя годами моложе Каллена, которому было только одиннадцать. Видимо, жизнь в городе очень безопасна, раз девочки гуляют одни, где захотят.
- Палкой тут ничего не решить. – весомо сказал Каллен, и, полез под мост. Там он крепко обхватив ногами одну из несущих балок, свесился вниз головой. В нос ему еще сильнее ударило зловоние. На миг Каллен усомнился, что ему хватит длины рук, чтобы дотянуться до погибающего щенка. Но судьба смилостивилась над ними обоими. Каллен протянул руку, и в тот самый момент, когда зверь с отчаянным визгом попытался подпрыгнуть, крепко схватил его за ошейник.
Висеть вниз головой, зацепившись коленями за перекладину, вообще нелегко, долго не продержатся даже самые прочные сухожилья. А когда в руке бьется весящая не меньше двадцати фунтов собака, тем более - нелегко.
Но Каллен был, в свои годы, уже достаточно закален бесчисленными часами, которые провел, лазая по горам и скалам, и потому, хоть и скрипя зубами, сумел с помощью одних только мышц живота, подняться. Переведя дух, он перебросил хрипящую собаку через край, и вылез следом, запыхавшийся, с красным, после того, как висел вниз головой, лицом, но довольный совершенным им добрым делом.
Девочка не спешила бросаться к нему с благодарностями. Наконец, что-то решив для себя, она принялась рыться в складках платья. Когда ей удалось отыскать нужный карман, она вытащила большую круглую монету и протянула ее Каллену. Тот подавил в себе порыв гордо отказаться, и принял подарок. Это был имперский аурес с профилем какого-то давно забытого императора. Старый, потускневший, где-то стертый, но это был имперский аурес! Едва ли когда-то хоть один Круммох держал в руке такую монету, если то не была военная добыча.
- Благодарю. – пробормотал Каллен.
Девочка не удостоила его ответом, она возилась со щенком.
- Ты уж следи за ним получше. – сказал Каллен. – В другой раз меня рядом не будет.
- Отстань! – отмахнулась она. – Получил свои деньги, и иди, куда шел!
Это было уже высокомерие, даже заносчивость, но Каллен, все еще не веря себе, сжимавший в кулаке аурес, начал догадываться, кем может быть эта грубая девчонка. Рыжие волосы, пухлое сложение, редкая для такой малявки самоуверенность и привычка дарить золотые за пустяковую услугу.
- Ты ведь дочь графа Остейна? – спросил Каллен.
- А тебе какое дело, кто мой отец? – вызывающе спросила девочка.
- Между твоим отцом и моим отцом – много крови.
Возможно, дочь Остейна еще была сущим ребенком, но для Каллена время детских игр уже прошло. Пройдет год или самое большее два, и он перестанет считаться ребенком. Рыжая толстушка всего лишь девчонка, но она происходит из семьи врага.
- Ты же горец? Ты Круммох?
- Да.
- Пошли, я тебе что-то покажу.
Растерявшись, Каллен пошел за девочкой.
- Больше не приходи сюда, горец. – сказала она, указывая на выцветшую на солнце, истрепанную, дождями и ветром, холстину, что была прибита к створке ворот. На ней был некогда изображен горец. Изображен очень правдоподобно, а все же оскорбительно. Кажется, такое называли «карикатура». И еще какие-то буквы под рисунком и над рисунком.
- Читать умеешь? – спросила девочка.
- Только учусь.
- Ох, я так и знала. Смотри что тут написано.
Каллен и так, и этак вглядывался в кривые буквы, но разобрал только название своего клана.
- Круммох. Тут написано «всякий Круммох». – наконец, сказал Каллен.
- Верно. – неторопливо согласилась девочка. – Там написано, «всякий человек по фамилии Круммох должен быть повешен»!
- Что?! Там на самом деле так написано?!
- Учился бы читать лучше, не спрашивал бы! Беги и не возвращайся. Тебе сегодня повезло, стражники моего отца разленились, а ты еще не совсем взрослый. Но если бы у тебя спросили, как тебя зовут, а ты ответил правду, вечером висеть тебе рядом с тем Круммохом, что сейчас сидит в тюрьме.
- Это мой дядя.
- Беги, пока не поздно, Круммох.
Каллен повернул в сторону дороги. В последний миг он обернулся и спросил.
- Как тебя зовут?
- Я Вильда Остейн.
- Меня зовут Каллен Киран Круммох. Отныне на тебя не распространяются законы крови. – сказал юный горец, и быстро пошел, почти побежал по мосту. Через сотню футов он свернул с дороги, и бросился прямо в пустошь. Надо было спешить домой, сообщить новость отцу и другим старейшинам клана.
Вильда Остейн проводила его взглядом и что-то пробормотала под нос.
Спасенный Калленом щенок повизгивал и терся об ее ноги, превращая хозяйку в совершенную замарашку. Но Вильде не было до этого никакого дела.
Она посмотрела на пса. Отец подарил его всего два дня назад, вняв ее просьбам. Вдовец и отец единственной дочери, граф Остейн, свирепый со всеми прочими, в отношении Вильды был мягкосердечен и даже сентиментален.
Остейну щенка поднес кто-то из лояльных горцев. Вильда два дня только и делала, что играла с собакой. Будучи трехмесячным щенком, он уже был крупнее иных взрослых собак.
Единственное, чего недоставало питомцу графской дочери, было имя. Всевозможные Кусаки и Пушистики казались недостойными столь грозного животного.
- Назову я тебя Круммох, хорошо? – спросила девочка.
Горный волкодав не возражал.

[Зогар Саг]

Выглядит как начало эпичной эпопеи о великих воинах на великой войне, коварстве, мести, великой любви и подлом предательстве.

[Михаэль фон Барток]

На эпопею не замахиваюсь, но все же это действительно только завязка.
Так, среднего объема повесть запланирована.
Но с коварством, местью, предательствами, верность клятвам и тп. Даже любовь предусмотрена.

[Михаэль фон Барток]

первая, наверное, глава в моей карьере, полностью посвященная романтической линии.
старею, не иначе, становлюсь сентиментальным.

Добавлено через 1 минуту
- Ты сумасшедший, Каллен Киран! Ты просто сумасшедший! – прошептала Вильда, прижимаясь к нему. Каллен поцеловал девушку, сначала легко, потом с большей страстью, и потянулся руками к декольте ее платья. Вильда с нешуточной силой ударила его руке.
- Ты точно хочешь повиснуть, как когда-то твой дядя?
- Я хочу… - начал Каллен, но Вильда, отстранившись, язвительно сказала.
- Мне отлично известно, чего ты хочешь. Думаю, иначе ты не полез бы в бурю, в замок своего злейшего врага.
- Если бы ты не хотела того же, могла бы не скидывать мне веревку. – усмехнулся Каллен. – Да хватит уже бояться отца! Сейчас он точно не войдет, чтобы меня повесить, а тебя бросить в темницу. Во-первых, он в лагере на перевале Таорхейн. Во-вторых, в твоей комнате такая дверь, что не прорвется рота рейтаров!
Каллен вытащил из поясной сумки плоскую серебряную флягу, открутил крышку и глотнул «живого огня».
- Когда-нибудь я принесу с собой целый бочонок, подарю его твоему отцу и попрошу твоей руки.
- Все шутишь?
- Сегодня не вижу повода грустить.
Каллен, в густых черных волосах которого еще не растаяла снежная крупа, стоял перед Вильдой, сохраняя на лице обычное выражение насмешки. Он, в самом деле, прополз сотню футов по отвесной каменной смене, цепляясь за сброшенную из окна веревку. Каллен не пользовался ни крючьями, ни какими-то иными приспособлениями. Только железные пальцы и врожденная ловкость уроженца горной части Киммерии. Вдруг он, без предупреждения, бросил Вильде флягу, которую она поймала с необычайной ловкостью.
Вильда сделала большой глоток, на глаза у нее чуть не навернулись слезы. Она начала расстегивать платье.
- Наверное, и я не себе! – сказала она.
- Дочь графа Остейна сошла с ума от любви к сыну вождя Круммохов. – уточнил Каллен, тоже начиная освобождаться от одежды.
- Так и есть, Каллен. Будь ты проклят! – сказала Вильда, но слова ее не соответствовали тону, которым были сказаны. – Помоги уже с этими крючками!
Когда они, целуясь и лаская друг друга, сделали несколько шагов к крови, Вильда запнулась о старого, седого волкодава Круммоха, который теперь большую часть дня спал, но не потерял пока ни одного зуба, и продолжал считаться грозным стражем. Вот только при появлении в окне Каллена, верный пес даже головы не поднял.
Да, за двенадцать лет все они сильно изменились.
Но если волкодав просто завершал свою недолгую жизнь, то Каллен и Вильда только вступили в расцвет молодости.
Каллен из нескладного, тощего подростка с репьями в волосах, превратился в высокого, стройного, но сильного молодого мужчину. Он был по-настоящему красив, но не изнеженной красотой придворного щеголя. Как и полагается члену клана Круммох, Каллен был воином и разбойником, скотокрадом, браконьером и уже убил на поединках чести семь человек.
А Вильда к шестнадцати годам, неожиданно для всех, даже для себя самой, превратилась из конопатой толстушки в настоящую красавицу. Веснушки остались при ней, но черты некогда круглого и неказистого лица вдруг будто расправились и оформились. Чуть вздернутый нос, пухлые губы, почти по-кошачьи зеленые глаза. Граф Остейн утверждал, что Вильда теперь – вылитая ее мать в те же годы. Былая пухлость девушки сменилась такой соблазнительной фигурой, что завидев Вильду, даже восьмидесятилетние старцы норовили выпрямить спину и расправить плечи, а уж мужчины молодые только что шею не сворачивали, провожая ее взглядом. К тому же, от отца ей достался рост, в Вильде теперь было почти шесть футов.
Ей было девятнадцать, и отец никак не мог отыскать подходящую партию для наследницы.
Если бы Остейн узнал о связи дочери с молодым вожаком Круммохов, гнев его был бы ужасен. Но люди нередко удивительно слепы в отношении ближних. Согласно распространенной шутке муж (или жена) узнают о неверности своей половины позже всех. Что уж говорить об отцах (и матерях), которые о похождениях своих детей могут не узнать вообще никогда.
Двумя годами раньше Каллен, привычно презрев опасность, явился в город.
Объявление о том, что каждый Круммох должен быть повешен, неоднократно обновленное со времен детской встречи Каллена и Вильды, все еще висело на воротах.
Но Каллен был одет по столичной моде, и назвался Кираном, бароном Гленнкаррен, наследником Доналла Круммоха Гленнкаррена, Стража Границ. Настоящий Киран Гленкаррен, на которого Каллен походил точно так же, как на любого другого молодого киммерийца, (но все же не как на родного брата), находился сейчас в Гвареле, но Остейн знать об этом был не обязан. На случай внезапного обнаружения, у Каллена имелось два пистолета, каждый из которых пробивал в упор рейтарскую кирасу, меч и быстрые ноги.
По счастью ничего из этого не понадобилось. Каллен, три года на самом деле проживший при дворе барона Доналла, произвел и на Остейна, и на его приближенных хорошее впечатление. Они увидели в нем не разбойника с гор, а представителя знатного рода. А что пригнанные им лошади были переклейменные, так в Пограничье этим было никого не удивить. Хорошие манеры и дорогие костюмы, возможно и отличали отпрысков знатных семей от живущих кланами варваров с гор. Но эти щеголи точно так же, как их далекие родичи, принимали участие во взаимных набегах, были по локоть запачканы кровью, и ничего постыдного в продаже краденых лошадей или овец не видели.
В знак особого расположения Кирана Гленкаррена усадили за стол с самим графом. Там-то он вновь увидел Вильду. И, несмотря на то, что прежде они встречались лишь один раз, а девушка разительно изменилась, сразу же узнал хозяйку волкодава.
Старый пес Круммох подошел к гостю, ткнулся огромной остроносой головой в его колено, и дружелюбно завилял хвостом.
- Никогда не видел, чтобы он так кого-то приветствовал! Клянусь Кромом, видел я пару славных рыцарей, которых старый негодяй лишил дорогой одежды и самоуважения! – со смехом возгласил граф Остейн.
Вильда же не сразу узнала в статном красавце былого босоного горца. Да, что-то смутно знакомое мелькнуло в его чертах. Но неожиданное добродушие Круммоха вдруг подсказало девушке, кем может быть этот человек.
В общем, ко второй перемене блюд Вильда рассказами барона Кирана совершенно зачарована, а к третьему танцу, когда он, склоняясь к ее уху ближе, чем позволяли приличия, шепнул свое настоящее имя, влюбилась.
Сам же Каллен, на следующее утро покинувший гостеприимный замок (немалых усилий стоило отклонить предложение отправиться на охоту, а еще больших усилий стоило отказать вежливо, не обидев хозяина), уже в пути обнаружил, что его преследуют воспоминания о зеленых глазах Вильды, ее манере шутить, и конечно, о прелестях, что скрывало платье.
Настроение у него было столь приподнятое, что он выбранил себя, потому что Остейн – старый враг, и вообще, в его годы уже положено думать о вещах реальных, а не витать головой в облаках. Вильда Остейн больше походила на несбыточную грезу, чем на реальную девушку. Однако врожденная тяга к приключениям, стократ усиленная тягой к рыжей красавице, не оставила здравому смыслу ни единого шанса.
Сначала они переписывались, доверяясь всевозможным разносчикам, слугам, точильщикам ножей и тому подобной публике, которая во все времена переносила слухи, а иногда и не только слухи. Конечно, кроме дел любовных, любой такой человек мог быть заподозренным в обычном шпионаже в пользу одного бесчисленных врагов графа. Потому и влюбленным приходилось быть втройне осторожными, и поверенных выбирать из числа самых безобидных, наименее способных вызвать подозрения.
Долгая переписка между тем, позволила молодым людям хорошо узнать друг друга. Оба были еще очень молоды, но наделены недюжинным умом практического склада.
Каллен, с одиннадцати лет живший под страхом виселицы и тысячи других опасностей, которые налагало на него происхождение и образ жизни, не мог даже в любовной горячке уподобится герою романтических баллад, из тех, что чахнут, когда к ним не прилетает голубка с посланием от дамы сердца.
Решительная, с детства привыкшая помыкать двумя десятками домашних, рано начавшая разбираться в деньгах и политике, Вильда была и вовсе была лишена той мечтательности «не от мира сего», которая почему-то считается признаком хорошего воспитания и высокого происхождения. Девушка она была практичная, в обмороки от потрясений не падала, умела стрелять, могла управиться с любой лошадью из графских конюшен, за словом в карман не лезла. Она получила хорошее образование, а грубую повседневную жизнь неплохо узнала, потому что до четырнадцати лет, когда к ней подступил брачный возраст, графской дочери не возбранялось общаться с представителями всех слоев общества.
Аристократия Пограничья была слишком уж провинциальной и бедной, чтобы по-настоящему оторваться от прочих сословий.
Однако, страсть поражает и такие цельные и приземленные натуры. И Каллен и Вильда осознавали это, потому вместо патетичных, заученных с чужих слов, признаний в неземной любви, их письма часто полнились остротами, а иногда они вдруг начинали спорить из-за какого-то политического вопроса.
Однако, Вильда жила под крышей башни, подобно какой-то принцессе из сказки.
В войнах Пограничья тогда еще не применялась настоящая артиллерия, и стены крепостей слыли неприступными, а комнаты наверху главной башни считались самыми безопасными во всех Семи Марках.
Сложенная в основании из громадных каменных глыб, после третьего этажа башня становилась кирпичной. На этаже Вильды было не только безопасно, но и уютно. И если и была во всем Пограничье по-настоящему роскошная обстановка, то это была комната Вильды Остейн.
Вскоре после достопамятного визита Каллена до Остейна донесли, что Киран Гленкаррен находится в отъезде, зато при дворе барона долго жил его родич из Круммохов. Гнев графа был ужасен, он обещал лично оторвать голову наглецу, который так его одурачил. Так что не стоило и надеяться вновь, заявиться в гости, под какой либо личиной. Любой маскарад был бы мгновенно разоблачен, и тогда Остейн смог бы привести в действие свои угрозы. Сил у старого графа на то, чтобы свернуть Каллену шею все еще хватало.
Переписка же влюбленной пары становилась все напряженнее и откровеннее. Натуры они были, повторится здесь автор, земные, а значит, и чувства их носили характер земной, а не умозрительный.
Зная, что рассчитывать на брак им не приходится, влюбленные строили шуточные, но подробные планы о том, как они изведут нескольких женихов, которые Вильде предложит отец, и она объявит, что берет на себя обет безбрачия, а потом уже, из обители Дочерей Богини ее украдет Каллен.
Это было просто упражнение в остроумии. Ни Каллен, ни Вильда не надеялись на то, что их отношениям суждено славное будущее. Однако же, и просто так сдаваться они не собирались.
Юные сердца (и тела) требовали чего-то большего, чем игры ума.
Тогда Каллен, дождавшись очередной отлучки графа, предпринял свою первую безумную вылазку. Он просто забрался в окно.
Опять же это напоминало сказку, только вместо длинных волос, Вильда сбросила ему веревку из конского волоса. И когда Каллен наконец, оказался в покоях, ключа от которых не было ни у кого в замке, даже у самого Остейна, влюбленные предались незаконной своей страсти.
Это было больше года назад, с тех они виделись едва ли десять раз, зато каждая встреча была праздником для тела и души. Даже ухищрения, на которые им приходилось идти, чтобы организовать свои свидания, казалось только сильнее разжигали в них чувства.
Но в минуты, когда отпускала любовная лихорадка, оба могли вдруг впасть в несвойственную им обычно меланхолию. Паре приходилось нарушать с дюжину законов, Каллен рисковал жизнью, а Вильда – честью, своей и всей семьи Остейн. И все почему? Потому что между молодым мужчиной и женщиной, который чувствовали себя созданными друг для друга, лежала пропасть сословных различий.
Даже не будь Круммохи вне закона, ни один богатый аристократ не отдаст единственную дочь за вождя бедного клана.
Но, будучи людьми земными, они почти никогда не тешили себя мечтами о совместном побеге из-под власти графа Остейна, а возможно и короны. Оба видели, как полная бедности и опасностей жизнь в изгнании превращает их из счастливых влюбленных, в издерганных, начинающих ненавидеть друг друга людей. К тому же Каллен не готов был покинуть свой клан, а Вильда любила и уважала отца. Ей было неловко, что она делает из него героя площадного фарса.
Каллен и Вильда не видели у своей любви будущего, им оставалось только шутить, пусть будущий ее муж будет слепым, глухим и с дырявой памятью.
Между тем, граф Остейн никак не мог найти подходящего жениха своей уже великовозрастной дочери, по двум причинам. Во-первых, гордый Остейн слишком уж высоко ценил свое имя и титул. В Пограничье он был самым могущественным и богатым и забывал о том, что в глазах высшей знати занимает место, лишь чуть выше, чем столь презираемые им клановые вожди. Жителей Пограничья считали темными деревенщинами и дикими головорезами одновременно.
Понизь граф свои требования хотя бы до уровня собратьев по титулу, среди которых встречались такие же провинциальные военачальники, ему может быть и сопутствовал успех. Но Остейн мечтал выдать Вильду отпрыска одной из двадцати семей Королевского Совета. А для заключения такого союза Остейн сам был слишком беден.
Вторая причина была смешной.
Откуда-то пошли слухи, сильно искажающие внешность и характер Вильды. Потенцильным женихам представлялась женская версия самого Остейна, рыжего великана, который даже в молодости, до того как его лицо пересекли крест-накрест два удара мечом, отличался редким звероподобием. То, что Вильда девушка хоть и рослая, и рыжеволосая, но при этом красивая и женственная, как-то из слухов исчезло.
Все шло к тому, что в страхе оставить дочь старой девой, а себя без наследников, Остейн отдаст ее кому-то из своих вассалов, баронов Приграничья.
Но прямо сейчас Вильда и Каллен не хотели отравлять совместные минуты мыслями о незавидном будущем.

[Зогар Саг]

Романтикааа) Ванииииль)

[Михаэль фон Барток]

Цитата: Автор: Зогар Саг Романтикааа) Ванииииль)

Mea culpa!
Mea maxima culpa!

[Михаэль фон Барток]

короткая глава, в которой случается то, что неминуемо должно было случиться.

Да, Каллен в самом деле любил Вильду. Но еще он любил себя, свою растущую славу и дух приключений. Молодость и воспитание в беззаконном клане сделали его отчаянным авантюристом. Так что в каком-то смысле слова, скользить по веревке, в предрассветный час сбегая из башни Остейнов было не меньшим удовольствием, чем провести ночь в объятиях пышнотелой красавицы Вильды.
Вот и сегодня все должно было пройти как обычно. Он надел на руки специально принесенные по такому случаю, грубые кожаные рукавицы, и вниз, от окна Вильды не столько спускался, сколько скользил по веревке. Приземлившись, привычно спружинил сильными ногами о мерзлую землю, и где-то в душе лишний раз восхитился собой, своей ловкостью и силой.
Только в этот раз что-то у основания башни было неумолимо не так.
Каллен слишком поздно понял, что же не так.
В воздухе висел запах трубочного табака. Выходит его поджидали в засаде!
Прежде, чем он успел сообразить, в какую сторону лучше бежать, из темноты возникли несколько вооруженных до зубов стражников. Наперевес они держали алебарды, каждый старался направить оружие так, чтобы увернувшись от оружия его товарища, Каллен напоролся на его собственное.
Их было восемь человек. Если бы Каллен взял с собой пистолеты, то он тут же выстелил бы в ближайших, а в воцарившемся шуме, дыму и панике мог бы сбежать. Но единственным его оружием был короткий меч, оружие в поединке грозное, но в схватке с несколькими соперниками бесполезное, даже жалкое.
Молодой горец приосанился, постарался сохранить на лице гордую усмешку. Впотьмах это едва ли кто-то оценил, но хоть перед собой надо держать лицо.
- Здравствуйте, барон Гленкаррен. – пробасила высящаяся за спинами стражей исполинская фигура. Одного только роста было достаточно, чтобы узнать графа Остейна. Граф поднял масляный фонарь, осветивший зверское, пересеченное бороздами шрамов, лицо, в обрамлении густых бакенбард, придававших графу сходство со львом.
Каллен кратко поклонился.
- Здравствуйте, сир.
- Оружие отдайте моим людям. Без этих ваших героических выходок.
В лицо Каррену уткнулось дуло кавалерийского пистолета, который больше напоминал укороченную аркебузу.
- Воля хозяина – закон. – ответствовал Каллен, снимая перевязь с мечом.
- И тот кинжал, что на лодыжке – тоже отдайте. – почти благодушно сказал граф.
Каллена заперли в каменном мешке у подножия башни. Это была та самая темница, где когда-то дожидался своей очереди на виселицу его дядя. Не было даже мысли, что отсюда можно сбежать. Каллен рухнул на кучу сена, которую с необычной заботливостью бросили в углу, и погрузился в великую тоску, смешанную с гневом на самого себя.
Вильде граф просто велел на глаза не показываться. Причин тому было две. Во-первых, Остейн боялся попросту убить свою распутную дочь. Во-вторых, он не меньше того опасался, что если Вильда заговорит с ним, то сумеет убедить помиловать Каллена Крумоха.
Обуреваемый гневом, граф Остейн прошествовал в свои покои, по дороге щедро рассыпая прислуге брань и затрещины. Там он потребовал накрыть стол, причем, хотя час был ранний, наравне с мясным пирогом, появилась большая бутыль пуантенского вина, которую граф, с целью успокоить нервы, осушил почти сразу и тотчас велел подать вторую. Теперь можно было спокойно поесть и все обдумать.
Допивая вторую бутыль, Остейн приказал позвать капитана Фирсонхэя, командира своих всадников.
Тот явился очень скоро, одетый во все черное, высокий, прямой, как натянутая тетива. В коротких волосах капитана уже сверкала седина, но скорее от тяжело и бурно прожитой жизни, чем от возраста. Фирсонхэю было примерно тридцать пять лет. С пятнадцати он служил Остейну. Редкий день он проводил не в седле, редкий год не участвовал в нескольких стычках и как минимум одной настоящей битве.
- Сегодня вечером Каллен Круммох должен быть повешен, как гласит старый указ. – огласил свое решение граф.
- Никакого разбирательства не будет, сир? – уточнил Фирсонхэй.
- Он из Горных Круммохов, этого уже достаточно. А с учетом… - начал было граф, но замолчал. Озвучивать тягчайшее преступление Каллена он лишний раз не хотел. Конечно, скоро каждый пьяница в каждой таверне Пограничья, и последний пастух в горах, спускающийся к людям раз в несколько месяцев, будет знать о том, что Каллен Круммох соблазнил графскую дочь. Но это не повод самому графу говорить об этом. – С учетом его прочих преступлений, суд был бы издевательством над законом. Пока указ о том, что всякий член разбойного клана должен быть предан смерти, действует, я буду вешать каждого горца, что попадет мне в руки.
- А вам чего, Артаэр? – багровея от вновь нахлынувшей ярости, обернулся граф к бесшумно выросшему в дверях человеку.
Стоящий в дверях был исполинского сложения, не ниже самого Остейна, но чуть не вдвое шире в плечах и груди. Он сутулился, отчего еще сильнее походил на зверя, в честь которого получил свое имя. В лице, слишком длинном, слишком, грубом, слишком костистом, непомерно больших, даже для человека такого сложения, руках, угадывались признаки редкой и загадочной болезни. Той самой, что иногда заставляет человека вырастать выше всякого предела, превращая в неуклюжего и болезненного, способного упасть под весом собственного тела, ярмарочного урода. Но Артаэр, если и страдал этим недугом, то только в самой начальной стадии, потому что обладал непомерной силой, которой по Пограничью ходили, (возможно, преувеличенные), слухи.
На великане был некогда щегольской, а теперь немыслимо заношенный, местами кое-как заплатанный костюм темно-красного сукна, его густые черные волосы давно не видели гребня, и вообще он имел такой вид, будто спал несколько дней и только сейчас проснулся. Он был безоружен, а из-за подслеповато прищуренных глаз, которым не слишком помогали круглые, выглядевшие крошечными на огромном лице, очки, казался, человеком робким и безобидным.
- Подите прочь, болван! – еще больше возвысил голос граф. – Фирсонхэй, выставьте его вон, в самом деле!
Гигант, впрочем, не проявил ни малейшего смущения и страха, которые, как будто, естественно испытывать, когда на вас повышает голос грозный владыка Пограничья, человек жестокий и грубый.
Он так и стоял, скромно потупив глаза, сминая в ручищах шляпу. По всей видимости, шляпа часто страдала от такого обращения, потому что решительно непонятно было, какую она изначально имела форму. Но это было проявление обычной для странного посетителя застенчивости, чем страх перед графским гневом.
- Осмелюсь возразить, сир. – сказал Артаэр. Мягкий, негромкий, деликатный голос его не соответствовал широкой груди и зверообразной физиономии. – Осмелюсь возразить. – повторил он решительнее. – Не всякого Круммоха вы вешаете. Я сам происхожу из них, а меня вы не только не повесили, но никогда и не обещали этого сделать.
- Да провалитесь вы с вашими возражениями! Вы – особый случай! Этот Круммох разбойник, и точка!
- Строго сказать, господин землемер прав. – вставил слово Фирсонхэй. – Он на самом деле из Горных Круммохов.
- И вы туда же?!
- Граф, все-таки публичная казнь не то, что стоит вершить на скорую руку. Если бы вы застрелили его…
- Вы что, хотите, чтобы я, Страж Границ, убивал безоружных пленных?! Артаэр человек странный, все мы это знаем. Но вы-то, капитан, в вас-то, откуда жалость к проклятому горцу?!
- Никакой жалости, сир. Но раз уж он живым попал к вам в руки, я бы не спешил его казнить. Это может вызвать гнев его родичей.
- Ха! Да плевать я хотел на этих голодранцев! Пусть хоть все приходят, у меня на каждого найдется пуля, или хороший удар палашом!
- Не тех Круммохов я имею в виду, сир. Я про Гленнкарренов и про Куадов.
Остейн перевел тяжелый взгляд с капитана на землемера, и обратно.
- Будьте вы оба прокляты. – устало сказал он.
- Я не верю в проклятия, сир. – зачем-то заявил Артаэр. – Это суть проявление старинных суеверий. Он, судя по всему, собирался пуститься в пространное рассуждение по этому поводу, но Фирсонхэй вытолкал его за дверь. Причем получилось у него это на удивление легко, потому что великан не сопротивлялся.
- Вот ведь, болван. Ученейший болван Пограничья. И ведь не возразишь, он на самом деле Круммох по крови, а я его не только не повесил, но и оплатил его учебу…

Добавлено через 2 минуты
глава в которой появляется едва ли не первый в истории Саги киммериец, рожденный для ратных подвигов, а возможно, первый официально зарегистрированный в Аквилонской Империи случай функционального аутизма.

Великан Артаэр, которого граф именовал «ученейшим болваном» был человек изумительной судьбы, и еще более изумительного душевного склада.
Он, в самом деле, происходил из Горных Круммохов. Но его родители покинули клановое гнездо после ссоры, что закончилась, как и полагается у горцев, кровопролитием. Поселившись вместе с выводком в полдюжины детей где-то в горах, чуть ли не пещерах, они продолжили заниматься теми же делами, что и прежде – браконьерством и разбоем. Поначалу, глядя на то, каким крепким растет их сын, чета разбойников радовалась. Но очень скоро маленький Артаэр разочаровал отца и мать. В нем не было ни грана задиристости, он был задумчив, мягкосердечен, не любил обычные для мальчишек развлечения. Разве что к рыбной ловле питал пристрастие, но то, мог, уйдя на реку, провести там весь день, а вернуться с одной-двумя рыбинами. Потому что вместо рыбалки занимался наблюдением за рыбами.
Когда Артаэру было двенадцать лет, он ростом и силой сравнялся с иным взрослым мужчиной. А вот душевные странности его только усиливались. Задумчивость становилась все более глубокой, а уж вопросы, которыми он задавался, его отцу в голову не пришли бы даже после двух бутылей самогона. Например - является ли утренняя звезда такой же звездой, как все прочие, или чем-то иным. К семейным «промыслам» Артаэр точно так же интереса не проявлял, и, несмотря на свою силу, часто подвергался издевательствам со стороны младших братьев. Конечно, был предел после которого добряк впадал в неудержимую ярость, и в таком состоянии, мог бы, пожалуй, убить. Но так же быстро гнев его отступал. А братья, как все мальчишки мира, отлично знали грань в издевательствах, которую не стоит переходить.
В одно пасмурное осеннее утро, собрался пораньше и велел Артаэру идти за ним. Он привел сына в небольшой поселок, который будучи расположен на границе горной и равнинной местности, являлся скорее крепостью, чем мирным поселением. За законами там не слишком следили, потому отец Артаэра решил рискнуть головой, но избавиться от бесполезного отпрыска, который был горазд поесть.
С четверть часа он о чем-то говорил с коренастым, прокопченным до черноты бородатым человеком. Артаэр в их беседу не вникал, будучи погружен в свой загадочный внутренний мир. Несколько раз отец подзывал его, и то велел выпрямиться, то продемонстрировать мышцы на руках. Наконец мужчины о чем-то договорились, несколько монет из черной руки бородача перекочевали в ладонь отца Артаэра, чтобы исчезнуть где-то в складках безразмерного горского одеяния.
- Вот что, сынок. – обратился родитель к Артаэру. – Отныне ты будешь жить у мастера Мэрдока и работать на него. Если будешь хорошо трудиться, то со временем тоже сможешь стать мастером.
Артаэр с потрясающим бесчувствием пережил разлуку с семьей и вольной жизнью в пустошах. Даже его отец, который фактически продал сына кузнецу, в последний миг заколебался, а новоиспеченный подмастерье и ухом не повел.
Мэрдок обернулся к нему, потом к отцу.
- Почему он все время молчит? Вижу, что он крепок для своих лет, да вот только не дурачок ли он? Мне нужен работник, который не отличает где право, а где лево, и не способен освоить ремесло. Чтобы таскать воду и уголь хватило бы и осла.
- Он странный, это верно. Но при этом совсем не дурак, а какбы не наоборот. Ну ладно, сын, прощай. – быстро закончил свою речь гордый сын гор, и повернувшись к сыну спиной постарался исчезнуть как можно быстрее.
Мэрдок еще раз осмотрел нового работника.
- Значит, тебя зовут Медвежонком? – уточнил он.
- Да, на горном языке мое имя значит медведь. – безучастно подтвердил Артаэр.
- Идем, Медвежонок.
Несмотря мрачный, едва ли не свирепый вид, мастер Мэрдок оказался человеком совсем не злым и жилось у него Артаэру недурно. Конечно, ему приходилось с утра до ночи заниматься тяжелой работой, но он не выказывал ни малейшего недовольства. Работа была тяжелой, от нее ломило каждый дюйм тела. Но и кормили досыта, Артаэр едва ли не впервые в жизни ложился спать сытым. Мэрдок был членом цеха кузнецов. В действительности его можно было назвать скорее мастером в изготовлении сложных механизмов. Когда-то он учился и в Гвареле, и Тарантии, но в итоге вернулся в родное Пограничье. Пограничье было бедным и истерзанным вечной медоусобицей, зато здесь он был единственным человеком, которому можно было заказать дверные замки, всевозможные запорные, подъемные, поворотные приспособления. Оружейным делом Мэрдок почти не занимался, но умел, конечно, починить замок аркебузы или пистолета.
Но дело его процветало, потому что оружейников было пруд пруди, а вот изготовить защитную решетку для входа в замок, вместе с воротом и цепями, умел только Мэрдок.
Кроме Артаэра на него трудились еще пять работников. Младший был совсем еще мальчишка, пригодный только для мелких поручений, а старший – тридцатилетний женатый мужчина. Он когда-то не сумел, или не постарался изготовить своего «шедевра» и стать самостоятельным мастером. Скорее всего, трудиться за плату, а не заниматься ведением своего дела ему нравилось больше. Для больших заказов,требовавших усилий большого числа людей, Мэрдок нанимал работников, с которыми рассчитывался и расставался сразу по выполнении такого заказа.
Хозяин работал вместе с ними, а иногда и больше, потому что кроме работы руками должен был заниматься расчетами и всевозможными коммерческими вопросами.
Как всякий житель Пограничья, Мэрдок умел обращаться с оружием, и кажется, в молодости был известным бойцом на мечах. Но с годами такая слава совсем перестала его интересовать. Как мастер, в чьих услугах нуждались все стороны (кроме бедных и беспечных горных кланов вроде Круммохов), он пользовался величайшим уважением, и был личностью едва ли не неприкосновенной. А если какие-то разбойники попробовали бы покуситься за его сбережения, то встретили бы такой отпор, что трижды подумали о том, так ли им нужно золото кузнеца, если за него придется пролить ручей крови.
Дом Мэрдока был типичным домом Пограничья, скорее маленькая крепость. Сложенный из камня, он имел в высоту три этажа. На третьем этаже жил сам мастер с семьей, второй был отведен для работников и хранений припасов, на первом располагалась мастерская, где занимались «чистой», тонкой работой, тогда как плавка и ковка металла происходили в отдельно стоящей кузне.
Первый этаж со вторым соединяла нарочито кривая и узкая лестница, а на третий попасть можно было только по приставной лестнице, которую втаскивали наверх. Окованные железом дубовые двери были непомерно тяжелы, для того, чтобы открывать и закрывать их Мэрдок соорудил особые приводы. Узкие окна, больше похожие на бойницы, трехфутовые стены и крыша, крытая черепицей, превращали дом в настоящую крепость. Каменный же забор, окружавший обитель мастера, щетинился поверху черепками, битым стеклом и ржавыми обломками металла.
На дворе всюду лежали груды угля и торфа, руды и иных необходимых минералов.
Первое время Мэрдок оценил только выносливость и покладистый нрав своего работника. Молчаливый, совершенно чуждый свойственной большинству юнцов смехотворной гордыни, тяги к попойкам, дракам и лености, Артаэр безукоризненно выполнял любые поручения мастера. Он накачивал воздух, таскал уголь, мешал в печи руду, уголь и флюс. От тяжелой работы Артаэр становился только сильнее. Прошло не так много времени, прежде чем ему доверили при помощи весившего почти восемьдесят фунтов лома, вымешивать из чугуна чистое железо. Это был воистину каторжный труд, но Артаэр не жаловался, хотя лицо и руки его были часто обожжены, а ночами порой его мучил кашель, от забившей горло и легкие окалины. Однако, через какое-то время, Мэрдок стал замечать, что тот проявляет интерес к секретам ремесла. Застенчивый, скупой на слова, Артаэр вдруг мог начать воодушевленно расспрашивать хозяина о том, в каких количествах и когда нужно добавлять флюс, как именно определить готовность крицы к вымешиванию и тому подобные вопросы.
В то время в богатых городах, в развитых частях мира давно уже отделились друг от друга не только кузнецы и плавильщики, но и изготовители лат от оружейников. Все учредили свои цеха и гильдии, пребывавшие в состоянии напряженного противостояния, иногда выплескивавшегося на городские улицы в виде настоящих боев. Но в медвежьем углу Пограничья мастеру приходилось сочетать в себе и рудознатца и слесаря, а заодно вести дела с рудокопами и угольщиками.
На беду Мэрдока жена его была совершенно неграмотна, и в отличие от многих других жен мастеров не могла помогать с бумажной работой, которая накапливалась даже тогда. Потому он не препятствовал старшей из своих дочерей обучаться грамоте. План мастера, которого боги обделили сыновьями, был обычен – выдать дочь за самого толкового из подмастерий, поселить того под своей крышей, и таким образом сохранить семейное дело и капитал.
Сколь странным не был Артаэр, в нем Мэрдок увидел задатки великого ума, а не только большую силу.
Должно быть, судьба готовила отпрыску Круммохов участь мастера, но потом повернулась и вовсе удивительным образом.
Увлекшись литейным делом, Артаэр не меньше того интересовался созданием сложных механических изделий. Всевозможные колесные передачи, усиливавшие движения ворота, хитроумные замки, колесные замки на оружии и тому подобные творения рук человеческих его просто завораживали. Так он понемногу стал учиться чертежному делу, и заодно научился читать и писать.
Что случилось с юным силачом, учеником кузнеца, после того, как ему открылось таинство букв, уже совсем ни на что прежде виданное не походило. Конечно, некогда привезенный Мэрдоком из Тарантии том, посвященный горному делу, был Артаэром не просто прочитан, но едва ли не заучен наизусть. Но на том тяга к знаниям, загоревшаяся в сердце Артаэра не улеглась. Свои скудные сбережения (а Мэрдок, оценив усердие ученика, определил ему небольшое жалование деньгами) Артаэр принялся тратить на книги. В Пограничье настоящих книжников было – перечесть на пальцах одно руки. Но какие-то творения ума человеческого все же из столиц привозились и покупались. Дальнейшая судьба таких книг была различна, иные стояли на полках, просто демонстрируя богатство своих владельцев. Но иные становились умственной и духовной пищей для немногочисленных, но восторженных читателей.
Однажды к Мэрдоку приехал граф Остейн, чтобы отдать в починку дорогой пистолет. Конечно, можно было бы послать слугу, но графу хотелось поговорить с мастером о разных вопросах, как касающихся будущих заказов, так и о положении дел в Пограничье.
Так случилось, что в момент, когда граф и мастер, оставив сословные предрассудки, лакомились копченой грудинкой, запивая ее горьким пивом, в комнату вошел Артаэр.
Перемазанный сажей, мощно сложенный юноша выглядел именно так, как обычно представляют молотобойцев, с его огромными, непомерной длины руками, в которые въелись уголь и металлическая окалина.
- Вот сир, полюбуйтесь! – указал на него столовым ножом мастер Мэрдок, уже изрядно захмелевший. – Тот самый малый, о котором я вам рассказывал. Он наверное, мог бы стать большим человеком в нашем деле. Но не поверите, чем у него забита голова. Верите ли нет, а он за свои деньги купил книгу о движении небесных светил! Прочитал, и кажется, даже что-то там понял! Нет, с такой головой мастером не стать, тут надо прочно стоять на земле, а не витать мыслями среди светил.
Хохотнув, Мэрдок подлил себе и графу пива.
Остейн между тем с интересом воззрился на юношу.
Граф, чье лицо в те дни пересекал только один шрам – от левой брови к правой щеке, тогда уже полюбил напускать на себя вид свирепого рыцаря-разбойника, едва ли не сказочного людоеда, чему способствовали его рост и буро-рыжие волосы. Но человек это был вовсе не глупый, и даже учившийся в аквилонской столице. Большая часть знаний из его головы благополучно выветрилась, но некое почтение к учености и понимание того, что ученые люди могут быть полезны и важны, сохранилось. Потому он заинтересовался удивительным подмастерьем.
Выяснив в ходе краткой беседы (ответы из Артаэра приходилось, будто кузнечными клещами тащить), что характеристика, данная мастером, совершенно верна, и этот детина, пропитанный угольной пылью, в самом деле, умом погружен в вопросы отвлеченные, даже возвышенные, Остейн вдруг загорелся столь же удивительной идеей.
- Мастер, уступите мне вашего молотобойца. Думаю, если он, в самом деле, так тянется к знаниям, пусть учится! Со времен смерти старого Торгильса у меня на службе нет ни одного действительно грамотного человека.
Тут, почуяв выгоду, мастер Мэрдок принялся юлить, жаловаться на то, что боится лишиться ценного работника, говорить, что привязан к молотобойцу как к родному сыну, и все прочие полагающиеся слова, призванные увеличить стоимость Артаэра.
Однако, охваченный азартом граф ставку принял, и выкупил Артаэра за сумму, которой хватило бы Мэрдоку, чтобы год оплачивать работу двух, а то и трех подмастерьев.
Настоящего рабства и даже того, что обычно именуют «зависимостью» Пограничье никогда не знало, так что нельзя сказать, что Остейн купил Артаэра будто раба. Он не имел права казнить, или даже телесно наказывать своего нового домочадца. Скорее выходило так, что Артаэр теперь был должен сумму денег, равную той, что ушла Мэрдоку. Да и Мэрдок продавал не Артаэра-человека, а требовал возмещение от потери ценного работника, в которого немало было вложено.
В следующие несколько дней Остейн имел возможность убедиться и в большом уме, и в великой странности душевного устройства недавнего молотобойца. Но решив, что первое важнее второго, Остейн в самом деле осуществил то, что сгоряча обещал Мэрдоку.
Артаэр отправился в университет Тарантии.
Большой город произвел на него не слишком большое впечатление. Вообще он во многих отношениях отличался флегматичностью, которую люди склонны приписывать волам и иным крепко сложенным животным.
Зато сам Артаэр произвел впечатление на преподавателей и однокашников.
Хотя было ему в ту пору едва ли двадцать лет, выглядел он из-за могучего сложения и тяжелой жизни десятью годами старше. И раньше бывало, что к знаниям тянулись и люди зрелые, и люди, происходившие из низших сословий. Но все же Артаэр был со всех сторон удивителен. Рожденный едва не в пещере сын четы разбойников, много лет добывавший хлеб насущный кузнечным молотом и ломом для вымешивания руды.
Начатки образования его были столь причудливы, что преподаватели, которые видели на своем веку и невежд и всезнаек, просто руками разводили. Если в горном деле он был такой знаток, впору было молотобойца сразу ставить на профессорскую кафедру, то с другой стороны, он попросту не знал, как называются граничащие с Империей страны, не ведал, что на свете есть моря и другие континенты. Прочитанная от корки до корки книга о светилах небесных на самом деле сделала его знатоком в этом вопросе. Только вот написана она была сто лет назад, с тех пор положенные в ее основу теории были признаны устаревшими и расходящимися с настоящей наукой.
Вдобавок Артаэр еще и был чудак, одиночка, способный игнорировать шум огромной толпы, будучи погруженным в свои измышления. Людей он не боялся и не избегал, просто они были ему как будто не интересны.
Сначала Артаэр подвергался ужасным насмешкам со стороны однокашников, которые как на подбор были юношами из богатых (хоть и не всегда знатных) семей. Их интересовало все, что угодно, от театральных новинок, до дуэлей и попоек с самым отпетым городским отребьем. Лишь в перерывах между обычным юношеским буйством они грызли гранит науки.
Артаэр же не пил, потому что, однажды попробовав, решил, что ему не нравится вкус, бордели он обходил стороной по причине застенчивости и брезгливости. Фехтованию не учился, и будучи простолюдином, меча не носил. Как-то раз дело, впрочем, дошло до того, что его втянули в драку с актерами бродячей труппы. Благодаря силе, которую он наследовал от предков-горцев, а потом увеличил, восьмифутовым ломом вымешивая крицу, «Медвежонок» в четверть минуты один раскидал полдюжины соперников, и то, что могло бы стать славной дракой, вышло каким-то фарсом. Опьяненные вином и распаленные гневом, кидались балаганщики на великана, будто собаки на медведя. И отлетали в разные стороны, без чувств, или, во всяком случае, без желания продолжать.
В довершение ко всему, Артаэр был еще и к изящным искусствам равнодушен, к поэзии, да и прозе, глух, историю постигать отказывался, потому что знать не хотел о том, что было раньше.
Студент, который ни с однокашниками не пьет пива, ни стихов не пишет, ни дуэлей не затевает, ни в ночи песен на весь квартал не поет – дело неслыханное.
Свободный от обычных для студентов, утомительных даже для юношества, занятий, Артаэр фанатично постигал точные науки. Если уж он шел с лекции, то значит в библиотеку, если спешил домой, то в сумке непременно нес какую-то книгу, которую уговорил дать ему на ночь. За ночь он обычно книгу прочитывал.
Но после первого года жадного, беспорядочного чтения, он порядком восполнил свои ужасные пробелы в общей образованности. Зато он и определился со своими настоящими интересами. Больше всего недавнего кузнечного подмастерья увлекала наука о полезных ископаемых, металлах и минералах, их общих свойствах и способах обратить их в пользу человеку.
Второй страстью Артаэра была механика.
Третье же увлечение – математика, (включавшая в себя и геометрию), позволила избрать прибыльную и почетную профессию – землемера.
За три года простолюдин из Пограничья настолько постиг науку межевания и все смежные с ней знания, что получил, (хоть и не без вмешательства Остейна, но по заслугам), императорский патент на занятие этим делом и был на торжественном, невыносимо скучном обеде принят в состав гильдии землемеров.
Сам граф Остейн, наверняка не смог бы сказать, какую цель он ставил, отправляя в столицу Артаэра. Но по возвращении того получил идеального, исполнительного и неподкупного чиновника. На мощные плечи былого молотобойца граф возложил такой список обязанностей, что будь он составлен в письменном виде – занял бы не меньше листа бумаги, и то мелким почерком.
Будь у Артаэра в жизни хоть какие-то свои страсти или хотя бы интересы, он никогда не справился бы с таким валом работы. Но поскольку кроме самой простой, хотя и сытной пищи, и нескольких часов сна, он ни в чем не нуждался, работа была ему не в тягость.
Он был землемер, определяющий границы участков, с учетом всех особенностей изрезанного горного ландшафта. Но кроме того Артаэр был горным инженером, отвечавшим за разработки руды. Он же теперь заведовал литейным делом, на производстве оружия и иных полезных для казны предметов. Так же он умел изготавливать порох.
Целыми неделями он колесил по владениям Остейна, составляя подробные карты, отмечая источники воды, рудные жилы, пригодные для земледелия участки в долинах. Мог определить какое болото легко осушить, куда отвести воду. Руководил строительством водяных колес, сила которых использовалась потом в ковке железа и распиловке дерева.
В свободное от руководства этими многотрудными предприятиями, время Артаэр еще успевал наводить порядок в графском делопроизводстве и учительствовать, обучая детей грамоте и зачаткам математики.
Он был лишен не то, что алчности, но и настоящего честолюбия. Конечно, его охватывал азарт перед решением трудной задачи, но интересовало его только само решение, а вовсе не почести и награды. Однажды за столом граф заметил, что на его чиновнике протерлась до состояния рубища одежда, а башмаки жадно «просят каши». Поскольку сам землемер пошивом нового костюма не озаботился, пришлось Стражу Границ взять на себя этот труд.
Где-то в то же время ко всеобщему изумлению, Артаэр женился. Солдатская вдова, графская прачка по имени Майра, женщина не лишенная внешней привлекательности, обладала столь склочным и злобным нравом, что за пять лет вдовства ее никто не посватал. Она же, несомненно, польстилась на высокое положение и хорошее жалование чиновника.
Начала, как положено, с того, что брала для стирки и починки его одежду, а продолжила тем, что приносила Артаэру способному забыть о голоде, свою стряпню. По истечении короткого времени бойкая вдова оказалась законной супругой неуклюжего великана.
По всей видимости, при всей чудаковатости, тот оказался обычным мужчиной, во всяком случае, все трое сыновей, которых Майра родила за годы их брака, обликом напоминали отца, хотя никто не наследовал ни его силы, ни его странностей.
Поистине, Майре с замужеством повезло, потому что только такой невозмутимый человек, как Артаэр мог сносить ее постоянные попреки без того, чтобы хорошенько приложить супругу. Наверное, даже он мог в свое время не выдержать, но, по счастью, они редко виделись.
Так они и жили – Артаэр разъезжал по владениям графа, погруженный в свой круг забот, а Майра стирала графское белье, да кричала на всех, кто ей попадался в течение дня.
За несколько лет безупречной службы, которую вместе с тем нельзя было назвать «фанатичной», потому что Артаэр справлял ее с неколебимым спокойствием, он стал воистину незаменимым человеком. Только вот в отличие от своего предшественника, старика Торгильса, Артаэр оставался скучным, не угрюмым даже, а отрешенным от всего земного, человеком. старый Торгильс тоже был человек недюжинного ума, и всесторонне образованный. Но этот уроженец Нового Ванахейма в юности был офицером в нескольких армиях. Из одной в другую он переходил, обычно, когда его брали в плен. Он был придворным щеголем и дуэлятном, не чужд музыки и литературы, промотал сначала свое состояние, а потом - состояния двух жен, успел посидеть в долговой тюрьме. Наконец, под старость лет, промотавшийся и измученный своими похождениями, он осел под крылом Остейна-старшего, отца нынешнего графа.
Торгильс тоже долгое время был своего рода придворным ученым Остейнов. Именно он нашел железную руду, он руководил строительством нового, «малого» замка, он сумел вылечить мать Остейна, проведя опасную, но смелую хирургическую операцию. Но еще это был вернейший собеседник, скорее собутыльник старого графа, до старости сохранивший счастливое свойство – веселеть и добреть от выпитого вина. Он имел на каждый случай жизни подходящую остроту или исторический анекдот. На вечерах в графских покоях пел надреснутым, но не лишенным приятности голосом, аккомпанируя себе на клавикорде, который сам же отремонтировал и настроил, после того, как старинный инструмент несколько десятилетий простоял в замке в виде мебели.
Старый авантюрист давно уже умер, среди зимы свалившись с простудой. Но кроме нескольких тетрадей с незаконченными мемуарами, оставил после себя хорошую память. В голове юного Остейна теплые воспоминания о таком удивительном домочадце породили мысль, что каждый образованный человек должен быть блестящим собеседником, сыплющим остротами и поучительными историями.
Артаэр же в застолье был скучен смертною скукой. И хотя Остейну давно уже поры было уяснить это свойство землемера, память о Торгильсе заставляла его раз от раза совершать одну и ту же нелепую ошибку.
Граф приглашал его за стол, почему-то всякий раз рассчитывая на увлекательную беседу, и всякий раз под конец разражался криками в духе «пойдите прочь, болван!».
После этого Остейн всякий раз извинялся, а Артаэр искренне заверял, что обиды не держит.
В завершение главы, посвященной удивительному землемеру, стоит поведать о том, как граф Остейн узнал о том, что он происходит из враждебного ему лично, и приговоренного к смерти самим Императором, клану.
Об истинном происхождении Артаэра графу между делом рассказал мастер Мэрдок, причем просто, когда в разговоре поинтересовался, как дела его бывшего ученика.
С Остейна на миг сошел весь налет цивилизации, в нем будто проснулся даже не жестокий Страж Границ, в свободное от исполнения обязанностей время, занятый разбоем по другую сторону границы, а куда более древний злодей. Ванирская кровь, и в самом деле, бежавшая в жилах Остейна вскипела от гнева. Он взревел и тяжеленной дубовой тростью переколотил всю посуду и мебель в комнате, где его застала дурная новость. Досталось бы Мэрдоку, но мастер успел сбежать, воспользовавшись секундной заминкой, что потребовалась Остейну, дабы от изумления перейти к вспышке гнева.
Остейн чувствовал себя одураченным, потому что не мог уже применить к ставшему незаменимым чиновнику, закон насчет поголовного убийства всех горцев.
Однако, на минуту уподобившись дикарю, граф взял себя в руки, и больше к этому вопросу никогда не возвращался, ни по какому поводу не поднимал его, ни в разговоре с самим Артаэром, ни с Мэрдоком, ни с кем-либо еще.
С учетом же того, какую важную роль землемер играл в делах графа, просто так отмахнуться от его слов насчет участи Каллена, Остейн тоже не мог.