Империя Запада и ее соседи

[Зогар Саг]

Аквилония. Сердце Запада.

Искони славную Аквилонию именовали Сердцем Запада, подразумевая не только богатство и могущество этой страны, но ее роль центра, политического и культурно-духовного для всех хайборийских стран.

Несмотря на пережитые потрясения, Аквилонская Империя выстояла. При этом, в отличие от грозного восточного соседа – Немедии, которая сохранила прежние имя и границы, во многом за счет того, что превратилась в «Новый Асгард», Аквилония смогла перенести в новое время больше своего классического наследия.

Тем не менее, мир и процветание не наступили чудом, после того как племена ротай были вытолкнуты за Хорот.

Император Вимарк, получивший от благодарных потомков прозвище Спасителя Отечества и с великой помпезностью погребенный в самом сердце Аквилонии, закончил свою жизнь не в постели, окруженный плачущими и ждущими последних слов великого мужа, родственниками.

У степняков давно существует неприличная, но мудрая притча.

Некий жестокий правитель так боялся заговора против него, что никогда не снимал доспехов, еду и напитки поручал пробовать рабам, никогда не ложился спать дважды в одном месте, а сон его стерегли маленькие и пугливые собачки, которые чуть что поднимали лай. Однажды ему понадобилось уединиться по нужде, тогда-то он отстегнул пластины брони, спустил кожаные штаны. И только стоило ему присесть – в зад его укусила гадюка, от чего он в жутких мучениях умер. А раз нашли его в неприличном виде, то и погребли не как воина, а как труса.

С Вимарком случилось нечто похожее.

Переживший несколько десятилетий войн, в которых он в молодости сражался лично, а в старости присутствовал в непосредственной близости, чтобы воодушевлять своих воинов, император сотни раз разошелся со смертью. Конечно, будучи правителем, он всегда подозревал возможность заговора против себя. И заговоры были, но заговорщиков разоблачали и казнили.

Вимарк много держал в своей памяти, но наверняка, забыл о существовании некоего Гая.

Это был отпрыск побочной ветви свергнутой Вимарком династии. К моменту окончания Федератской Войны, самому императору было уже за семьдесят, а Гаю около сорока. Известен он был только пьянством и глупыми выходками. Так однажды, напившись до полнейшего изумления, сей человек усадил свою голую жену (тоже пьяную, не способную, как говорится, ни петь, ни свистеть, а только улыбаться) на открытую повозку, и в таком виде провез ее через весь город.

Никаких иных деяний, даже скверных, за Гаем не числилось. На войне он прослыл трусом, к чиновной службе оказался непригоден из-за лени и малограмотности. Занимал какую-то придворную синекуру, и в основном пьянствовал, да играл в азартные игры.

И вот этот-то человек, которого даже в роли злодея не получалось представить, убил великого воина.

Легенда (взявшая за основу, по всей видимости, пьяные рассказы самого Гая), гласит, что подкараулив в коридоре дворца, императора, который ступал, погруженный в свои думы, он пырнул его кинжалом в бок.

Почему так сложилось, что вокруг правителя не было его телохранителей – загадка, на которую никто никогда не найдет ответа.

Кто-то видит в этом признаки заговора, называя признания Гая в том, что совершил он убийство под влиянием душевного порыва - ничего не стоящей похвальбой.

Кто-то считает, что Вимарк, с годами не утративший ясности ума, но отчетливо впадавший в старческую мизантропию, нарочно удалил стражу, чтобы побыть в одиночестве.

Возможно, что произошло некоторое рассогласование в смене стражи, но случайно или с умыслом – выяснить невозможно за скудостью источников.

При этом сам Гай утверждал, что не был ни главой, ни даже частью какого-то заговора, а просто в подпитии его обуяла утробная обида на Вимарка, и он ударил того кинжалом.

Со слов Гая, (который остается единственным источником, иных свидетелей не было), император скорее удивился, чем испугался.

Покушавшегося он огрел тростью по голове, отчего тот, выронив оружие, в ужасе бежал прочь. При этом Вимарк будто бы еще и сказал одну из своих бесчисленных острот, что-то в стиле «бьешь как комар третьей ногой». Но рана, которую он зажимал рукой, все же оказалась опасной, император быстро начал слабеть, опустился на пол, и так и истек кровью, прислонившись к стене, и до последнего своего вздоха не переставая бранить себя за неосторожность, а Гая за криворукость.

Тогда перепуганный убийца выбрался из ниши в стене, и, приблизившись к покойному сорвал с него императорский перстень-печать.

Само по себе, это мало значило. Появись в коридоре верные покойному императору гандеры, убийцу просто изрубили бы в лоскуты.

Но испуганного злодея обнаружил не какой-нибудь покрытый шрамами ветеран, а ловкий придворный Назон, выходец из старой патрицианской семьи.

Будет преувеличением сказать, что Назон долгие годы ненавидел Вимарка и только и ждал его падения. Во всяком случае, в ранее раскрытых заговорах, участников которых Вимарк без малейшего сомнения приказывал пытать, чтобы развязать язык, Назон замешан не был.

Но сейчас, когда солдат-гандер, на сорок с лишком лет узурпировавший трон, был уже мертв, настало время для реставрации. Во всяком случае, именно такой план созрел в голове Назона, когда он увидел тело императора.

Покойный был вообще несчастлив в семейной жизни. Два его старших сына погибли в войнах, третий умер раньше отца, одна дочь вышла замуж за герцога Пуантенского, но умерла родами, другая умерла в юности от чумы.

Говорил об этом Вимарк с обычным для него сарказмом, обещал пережить и своего единственного внука. Но конечно, не только судьба трона волновала его. Как ни скрывал он переживания за злым юмором, очевидно, Вимарк, видел в такой судьбе своих детей кару за собственное преступление. Тем, кто, считает императора циником, лишенным совести, не возбраняется думать, что это была не совесть, а варварское суеверие, согласно которому королевскую, священную кровь проливать нельзя, ибо это грозит проклятием на весь род убийцы.

( Поэтому своих вождей варвары всегда убивали замысловатыми способами, ядом, удавкой, переломом шеи, утоплением и тп.).

Так или иначе, «гандер-узурпатор» был мертв, его единственный наследник Луций был несовершеннолетним, к тому же находился на другом конце страны – в Боссонии, где осваивал военное ремесло.

Назон обратился за помощью к графу Тарантии – Теобальду, который располагал большими военными силами, и прежде, чем тело Вимарка остыло, провозгласил императором Гая.

Верные Вимарку войска были выдавлены из столицы, там и здесь происходили стычки людей Теобальда и сторонников Вимарка, но надо отдать графу должное – победу одержали его латники.

Конечно, о полном разгроме «гандеров» (включавших в себя не только гандеров в узком смысле слова) речи не шло. Но столица, императорские регалии, поспешное (и в сущности, позорное для священнослужителей) признание со стороны митрианских храмов, были у Гая. Хотя, возможно, вернее сказать у Назона и Теобальда.

Страна стояла на пороге очередной гражданской войны.

Пятнадцатилетний Луций был не несмышленым ребенком, а статным юношей, которому впору приходились доспехи его покойного отца. Ему было по силам собрать свою армию сторонников и провозгласить себя императором, находясь в Боссонии.

Но юноша проявил изумительную для его возраста выдержку.

Вместо спешного похода на Тарантию он занял выжидательную позицию.

Годичное правление Гая, чья власть, по сути, заканчивалась где-то за городскими воротами, это такой позор, что несколько десятилетий о нем старались просто забыть.

Новоявленный «император», за спиной которого высились Теобальд и Назон, не имел никаких способностей к правлению. Он раньше и намеков на властолюбие не выказывал. Однако, водруженная на голову корона, по всей видимости, свела его с ума.

Дальнейшее остается на откуп собирателям слухов, анекдотов, памфлетов, страшных городских легенд и других источников того же рода.

Кто-то из историков считает, что Гай все свое «правление» просто пропьянствовал, от страха и чувства обреченности.


Но множество источников говорят о неописуемых оргиях, изуверских казнях, поклонении неведомым богам, и тому подобных деяниях, которые, впрочем, приписываются едва ли не всем тиранам мира.

Гай приказал распилить заподозренного в предательстве веревкой.
Гай приказал сгноить покушавшегося на него, в бочке с трупными червями и гнилым мясом.
Гай хотел жениться на собственной дочери.
Гай приносил жертвы запретным богам.
Гай накормил гостей человеческим мясом.

Список этих грехов, в сущности, не оригинальных, столь же долог, сколь и утомителен.

Уже в старину находились авторы, считавшие обвинения против Гая всего лишь политической пропагандой его врагов.

Но, тот факт, что судья взяточник, не значит сам по себе, что подозреваемый невиновен. Ведь, не на каждого, кто пришел к власти, убив предшественника, льется такой могучий поток обвинений.

Тела казненных на площадях и городских стенах видел, например король Гандерланда киммериец Лабрайд, когда решил приехать в столицу, для получения (почему-то очень важных для него) регалий имперского наместника.

Что такого увидел в столице Лабрайд, он в точности в своих воспоминаниях не рассказывает. Но скупые проговорки дают понять, что творившееся в Тарантии действительно походило на последние годы правления Нумедидеса.

Знатные, а порой и простые жители так же оставили немало свидетельств, которые если не сводятся к пересказу расхожих «страшных» (и приятно щекочущих нервы читателям последующих эпох) историй, все же говорят о терроре, богохульстве и паническом ужасе, царившем в городе.

В определенный момент Гай, который сумел как-то договориться с частью городского дна, преступными элементами, а возможно и сектантами, перестал нуждаться в Теобальде, которого зверски убили. Назон уцелел, но из манипулятора превратился в испуганную прислугу.

Наиболее рациональной представляется версия, что преступления Гая на троне имели место. Просто характер носили ограниченный в виду слабости его власти. То есть безумие творилось во дворце, расправы чинились в узком кругу, тогда как даже сама Тарантия по большей части продолжала жить обычной жизнью.

Конец правления безумца был ровно таким, какого следовало ожидать. Опасаясь за свою жизнь, подельники (слугами их назвать, будет не совсем верно) преступного императора, убили его самого.

В это время под стенами столицы и так уже стояло воинство герцога пуантенского Римальда, который, впрочем, не спешил на штурм.
Сейчас ворота ему открыли без боя, и он вступил в столицу как освободитель.

Тех, кто запятнал себя в преступлениях Гая, быстро казнили, а вообще его правление было объявлено «небывшим», о нем приказали забыть навсегда.

И в какой-то мере это удалось.

Римальд был человеком чести. Поэтому он даже не попытался узурпировать корону.

Луций в тот момент или не успел сориентироваться, или проявил удивительную для принца крови скромность, потому что не потребовал себе власти деда.

В результате договоренности между Римальдом, Луцием, Лабрайдом и другими знатнейшими мужами Империи, на трон возвели Кассия.

[Зогар Саг]

Кассий Добрый


Как и полоумный Гай, Кассий был выходцем из старой знати. Но, к счастью, это было их единственное сходство.

На войне с варварами, в которой он принимал участие в юности, Кассий тяжело упал с лошади, и стал калекой – он с трудом ходил, обычно его водили под руки, а с годами и вовсе стали носить на носилках или в кресле.

Но человек это был умный.

Долгие годы, прошедшие между увечьем, и его почти случайным восхождением на трон, Кассий посвятил историческим изысканиям. Не будет преувеличением сказать, что половина того, что известно об эпохе Варварских Войн, мы знаем из его монументальной «Истории Аквилонии».

А уже в истории, записанной потомками, Кассий останется как «хороший император», как Кассий Добрый.

Конечно, это происходило не от одного только мягкосердечия Кассия.
Когда надо было, он оказывался истинным сыном своего века, умевшим принимать жестокие решения.

Но войне Кассий всегда предпочитал - переговоры, грабежу – торговлю, казни – ссылку.

В правление этого мудрого человека Аквилония, в самом деле, смогла залечить раны, нанесенные бесчисленными вторжениями.
Кассий всемерно способствовал инкорпорации варваров в имперскую систему.

Щедро раздавал титулы, звания, земли, дорогие подарки варварским «королям» из тех, что осели в Империи. Такая политика привела к тому, что в течение пары поколений асиры, киммерийцы, ваниры (и даже единичные гирканцы!) влились в аквилонскую нацию. Следом за дарованными титулами и замками (в ходе войн Аквилония лишилась множества дворян, и в пустующих землях недостатка не было) шли священники Митры со своей проповедью, учителя с книжной ученостью, и (куда же без этого в централизованном государстве!) всевозможные учетчики и мытари.

Кассий был умным человеком, и понимал, что пусть этот золотобородый асирский воин, в шкуре поверх кольчуги, еще поминает в своих клятвах Имира, и гордится тем, что завоевал свой замок силой меча. Но его сын или внук, будут защищать этот замок как родовое гнездо, а приносить клятву императору будут именем Солнечного Бога.


Это столетия спустя, на волне романтического увлечения стариной, станет модно искать у себя варварские корни. Сами же варвары легко меняли шкуры на доброе сукно, а пропитание охотой на поставки зерна из хлебородных районов. При этом присущей им силы и воинской отваги они, вопреки легендам, не утрачивали, стоило только одному поколению поспать в постелях, а не на голой земле. Просто бывшие асиры, ваниры, киммерийцы стали аквилонскими рыцарями. Быть может, больше самобытности сохранилось в пограничных регионах, но это тема другого разговора.

На самом деле, именно Кассий, с очевидной целью создания сословия преданного лично ему военного дворянства, начал раздавать «варварам» земли, в том числе и в тех провинциях, докуда переселенческая волна северян не докатилась.

Итог все тот же – подозрительно светлые волосы и совершенно не-зингарские фамилии у северо-зингарских рыцарей.

Не стоит говорить о каком-то совершенном растворении аквилонцев среди пришельцев. На самом деле, северяне были в подавляющем меньшинстве. Просто в силу, как сложившейся ситуации, так и сознательной политики Кассия, произошло заметное обновление верхушки общества, за счет привилегированного военного сословия.
Основу страны это, конечно, затронуло, но не в той степени, в какой кажется иным историкам, завороженным фигурами вроде Лабрайда или маршала легкой конницы - пленного гирканца Тарагая. В конце концов, это всего лишь два человека, а в Империи жили миллионы.

Даже имперская армия не подверглась совершенной «варваризации», регулярные части пехоты, сформированные и обученные по традициям старых легионов, хоть и сократились в количестве (война менялась, пехота на время утратила прежнюю ведущую роль), продолжали существовать. По сложившейся традиции, служили в них жители коренной Аквилонии, в основном те, кто шел в армию ради заработка.
Офицерские, а особенно генеральские должности часто передавались по наследству среди родовитейшей аквилонской знати.

Конечно, если какой-то киммериец вздумал вступить в легион, препятствий ему не чинили. Но, после десятилетия службы, он, если не погибал, при увольнении в запас едва ли оставался киммерийцем. В легионах была своя форма веры в Солнечного Бога, свои традиции, свое воинское братство.

Эти легионы, по-прежнему размещались в провинциях, как для удержания их в покорности, так и для защиты от всегда возможных вторжений.

Кассий, хотя его собственная военная карьера была краткой и бесславной, хорошо знал военную теорию, написал несколько руководств для военачальников, уделял много внимания поддержанию дисциплины, обучению солдат и особенно искусству взаимодействия между собой различных родов войск.

Завоевательных войн «добрый император» не вел, но все же на его правление приходятся несколько благополучно завершившихся для Аквилонии кампаний, как на Юге, так и на Северо-Востоке, где входила в силу возродившаяся Немедия.

Император всячески способствовал развитию городов, в которых справедливо видел источник богатства.

Оставаясь сыном своего века и аквилонцем, Кассий немало внимания уделял монументальному строительству. Стоит упомянуть, как он увековечил память Вимарка.

Убитый император, в год безумного правления Гая был погребен на кладбище, где хоронили умерших во время несения службы солдат. Но после смерти Гая, тело Вимарка было с величайшими почестями перенесено в центральный митраистский храм города.

Там Вимарк в золотом гробу покоился почти полтора десятилетия, пока не закончили возведение нового храма, много более роскошного. Наконец саркофаг императора получившего прозвище Спасителя Отечества водрузили в храме, который стал не только самым большим, но и самым популярным во всей Аквилонии.

Именно в этом храме разворачивается популярный у живописцев сюжет «Маркграф Лабрайд на коленях в Храме Митры». При этом романтические художники упорно рисуют старого полководца длинноволосым, тогда как в жизни он демонстративно обрезал свои косы десятилетиями раньше.

Разумеется, храм этот был только самым грандиозным, а не единственным строением, возведенным в правление Кассия. При нем же воздвигли линии пограничных укреплений на наиболее беспокойных участках западной границы. Много строили дорог и дамб на реках – для улучшения снабжения водным путем.

Кассий умел быть жестоким.

Так он прекратил ставшие традицией раздачи денег и хлеба городскому плебсу и приказал каждому найти работу. Отказчиков принудительно отправили в армию, причем в самые дальние провинции, а открытых бунтовщиков казнили.

При этом он не забывал и о коренных аквилонцах, всячески поощряя их к развитию ремесел и торговли. Так же он возродил политику колонизации земель в дальних провинциях. Желающим покинуть перенаселенные большие города дарились многие льготы и привилегии.
Разумеется, переселение было не стихийным следованием толп горожан и селян, а организованными акциями, за которые обычно отвечал кто-то из городских нобилей.

В то время как раз возрождалась международная торговля, и стремительно росла роль в обществе купеческих гильдий.

Упомянем и тех, кто столь редко предстает в истории – о земледельцах, которые всегда и везде составляли большую часть населения, но почти никогда не упоминаются в летописях, иначе, как некий бессловесный «народ», который только рукоплещет мудрости правителей.

Нельзя сказать, чтобы Кассий как-то особенно трепетно относился к селянам, но здравый смысл подсказывал ему, что их разорение грозит бунтами и голодом во всей стране. Потому он всячески способствовал закреплению прав на землю, и хотя эта политика не всегда была успешной, народная молва в провинциях сохранила память о Кассии, как о защитнике справедливости.

При Кассии была проведена огромная работа по унификации и кодификации законодательства, которое неминуемо пополнилось теперь множеством варварских «правд».

Кассий мог быть дальновидным. Раздаваемые императором налоговые льготы для новых колоний приносили большую прибыль потом, не говоря уж о том, что построенные города сами собой становились опорой, как трона, так и всей Империи.

Понимая роль веры в жизни людей, Кассий, (сам, судя по всему, религиозного чувства лишенный), много покровительствовал митрианским храмам, все больше превращая веру в дело государственное, а не частное. Во всяком случае, все его правление сопровождалось не только неустанным украшением храмов и их строительством, но и постоянными проповедями об Аквилонии, как стране, которую Солнечный Бог избрал среди прочих. Храм Митры, используя как хитрые методы прозелитизма, так и откровенную военную силу государства, старался охватить все население, даже в глуши. Душа Эпимитриуса должно быть не знала ни минуты покоя, столь часто от имени древнего святого производили далекие от святости дела, вроде присвоения богатств и формирования собственных войск храма.
Чтобы придать своей власти больше авторитета, Кассий непрестанно взывал к памяти своих великих предшественников, особенно выделив ставший со временем «классическим» триумвират Эфей-Конан-Вимарк. Забавно здесь то, что один был легендарным воителем древности, о котором достоверно ничего неизвестно, а двое других – чужеземцами, захватившими трон силой.

Конечно, в те времена на иные религии, а тем более на сельские суеверия смотрели сквозь пальцы. Время религиозной нетерпимости настанет потом.

Завершим мы главу о Кассии скверным анекдотом.

У каждого великого мужа должен быть недостаток.

И у Кассия он тоже был. Это была его супруга Ливия.

Быть может, из-за увечья Кассий и не был полноценным мужчиной, но это не объясняет ее открытого бесстыдства, ее веселого, жизнерадостного разврата.

Императрица не просто «изменяла мужу», она вела феерическую жизнь. Ливия не только еженедельно меняла любовников, постепенно со стражей дворца перейдя на лодочников и кулачных бойцов. Она проматывала огромные деньги на роскошь, азартные игры и причудливые развлечения.

В то время как во всей стране люди самого разного звания, от последнего батрака до великих лордов, трудились на благо Империи, жена Кассия не только делала ничего, а демонстративно транжирила государственные деньги. Официально назначенного содержания ей вечно не хватало, и она клянчила деньги у мужа. И обычно скупой, Кассий каждый раз соглашался на выплаты, некоторые из которых равнялись стоимости годового жалования целого легиона.


Ливия, то заказывала себе золотое ночное судно, о дизайне которого чудом узнавала последняя рыночная торговка, то велела подогревать воду в пруду, в котором изволила купаться среди зимы, то проигрывала какому-то заезжему стигийцу свои императорские регалии. То она покупала движущиеся фигуры золотых людей (выкованные действительно из чистого золота!) и работавшие на пружинах, то отправляла военный корабль за каким-то экзотическим блюдом к берегам Черных Королевств.

Кассий, по всей видимости, любил эту распущенную сумасбродку, и когда она, наконец, умерла, (вопреки обязательной в такой истории морали, вовсе не от «последствий распущенной жизни», а от обычного воспаления легких), так горевал, что неделю не исполнял своих обязанностей.

После, чуть придя в себя, Кассий приказал установить везде, где можно, статуи его покойной супруги, которую повелел сопричесть к митрианским святым… как покровительницу брака и семейной жизни!

Детей у покойной меж тем не было, не только от увечного Кассия (впрочем, был ли он совершенно бессилен, мы в точности никогда не узнаем), но и ни от одного из бесчисленных любовников.

Так что, вторым прозванием Кассия в истории навсегда останется Рогоносец.

Последний каменотес, способный призвать супругу к порядку с помощью хорошей затрещины, в душе потешался над незадачливым императором.

Справедливости ради надо заметить, что Ливия была не злой и красивой.
Дурного она никому не делала, просто вела жизнь пустую и разгульную.
Случались у нее приступы желания творить добро (обычно - в виде бессмысленных даров первым встречным).

Да и статуи получились красивые. Многие из них пережили века, и по сей день радуют взор.

Последние годы Кассий тяжело болел и понимал, что конец приближается.

Под конец его правления, перед Империей начинали вставать вопросы, которые добрый и мудрый Кассий не смог бы решить, даже если бы жизнь отмерила ему еще несколько лет.

Невиданное в прошлые века усиление Стигии, присвоившей себе большую часть побережья Шема. Угрожающая с Северо-Востока Немедия, демонстративно точившая мечи на соседа. Варвары Лигурийского Союза, которые, не удовлетворившись прежними, дарованными Вимарком, землями, опять покушались на Зингару. И это не считая вдруг поднявшегося сепаратизма в самой Зингаре, брожения в Аргосе, где, кажется, уже забыли стигийский налет. Переживающий новый взлет Туран, и множества внутренних проблем, в основном, с трудностью поддержания единого порядка в столь большой и разнородной стране.

Когда конец, бездетный император скончался, искренне оплакиваемый своими подданными, (которые хоть и сочиняли про него неприличные стишки, но при этом и любили всей душой), перед страной опять встал вопрос престолонаследования.

Тут на страницы нашей летописи возвращается Луций, внук Вимарка, уже не юнец, но сорокалетний муж, многолетний командующий имперскими войсками на Западе.

Согласно установившейся традиции, Император избирался знатнейшими лордами из своего круга. Но все понимали, что реальные шансы есть только у двух человек – у Луция и герцога Пуантенского – Галерана, много более амбициозного и заносчивого, чем его рыцарственный отец.

[Зогар Саг]

Самый знаменитый поединок в истории


Здесь автор изыскания сделает небольшое отступление от плавного течения повествования, и обрушит молнии критики на головы своих коллег-историков.

Величайшим грехом историков всех времен, была вовсе не политическая ангажированность сама по себе. Это общее свойство человека, и придворный песнопевец киммерийского риага тут ничем не отличается от хрониста Кхитайского императора.

Самым большим недостатком историков с тех пор, как сие славное занятие заняло подобающее место среди прочих интеллектуальных занятий, было, как ни парадоксально, неверие в то, что люди прошлого были отличны от его современников.

С течением веков, когда сами историки прошлого становились героями хроник, это особенно заметно.

Авторы сочинений склонны приписывать своим героям, (хотя бы они жили на сотни лет раньше), мотивы и образ мышления, который характерен для их собственной эпохи.

Самые очевидные примеры известны.

Историки, жившие во времена религиозных войн, находят религиозную составляющую в событиях эпохи, когда многобожие было чем-то само собой разумеющимся, а концепты «священной войны» и тем более «кары за богоотступничество» были просто невообразимы.

Современники абсолютистских монархий легко прозревали, прообраз держав своего времени - в любом рыхлом варварском «королевстве».

Жившие в эпоху становления наций и межрасовых войн, склонны придавать национальное и расовое измерение конфликтам, участники которых такими категориями не могли помыслить, даже если сильно напрягли бы голову.

Наконец, рационалисты склонны совершенно отрицать роль сверхъестественного, сводя все либо к массовому помешательству, либо к невероятным явлениям природы, либо к фантазии позднейших хронистов.

При этом, часто глубоко проникая в эпоху, зная мельчайшие подробности, как великих событий, так и быта частных людей, автор будущего, не может вообразить иной морали, иной системы ценностей, чем та, в которой воспитан сам.

Вся эта преамбула нужна для рассказа о событии грандиозном, вошедшем не только в исторические хроники и народную молву, но и в политические трактаты, романы, стихи, живопись, скульптуру, площадные представления и детские игры.

Речь, конечно же, о поединке Луция Децима и Галерана Пуантенского.
Когда голоса членов совета имперской знати разделились так, что ни один из претендентов на престол не получил большинства, страна замерла в напряженном ожидании.

Четвертьвековое мирное правление Кассия грозило перерасти с очередную кровавую гражданскую войну.

И за Луцием, и за Галераном стояла большая военная сила. Оба были властолюбивы, амбициозны по природе своей.

Луций, хотя вслух никогда этого не говорил, по всей видимости, сожалел о своей нерасторопности двадцатипятилетней давности.

Галеран, скорее всего, считал рыцарственный поступок отца, который занял столицу и казнил приспешников Гая, но не стал претендовать на трон, такой же ошибкой.

Никто из них не собирался идти на попятную, и усилия других членов совета, выдвинуть какую-то компромиссную, заведомо слабую кандидатуру, не увенчались успехом.

Тогда в последний раз на подмостки истории выступил Лабрайд, маркграф Гандерландский. Старый киммериец, больше трети века выступавший одним из столпов имперского единства, снова сыграл важную роль.

Всю жизнь Лабрайд был адептом цивилизации, сторонником включения своих соплеменников и других северян в лоно Аквилонской государственности. Обратной стороной этих процессов была уже описанная выше, сильная «варваризация» военного сословия.

Так или иначе, но сославшись на старую киммерийскую «правду», которая была включена в общеимперский свод законов, Лабрайд предложил решить дело поединком.

Оба претендента ухватились за эту мысль.

Этот поединок воспет в таком количестве прозаических и поэтических произведений, возведен на такую высоту, как символ торжества рыцарственного духа, что придется обратиться к сухим мемуарам маркграфа, чтобы понять, что там, собственно, произошло.

Драться договорились боевым оружием, причем новое оружие взамен сломанного не полагалось. Поединок считался законченным в случае капитуляции, или смерти одного из противников. Если боец не мог больше сражаться, его герольды могли, с целью сохранить жизнь своему господину, остановить бой, и это считалось бы поражением.

После нескольких неудачных попыток поразить соперника в конном бою, Луций сломал копье о щит Галерана. Тогда, рискуя жизнью, он, безоружный, близко подъехал к Галерану, и вцепившись в того железной хваткой, вырвал из седла, после чего оба упали на землю. Потом Луций дал оглушенному падением Галерану подняться, и они схватились на мечах. Яростная рубка не могла быть слишком долгой. В итоге Луций сумел ранить Галерана в лицо, сбил с него шлем и наконец, опрокинул того навзничь.

Наступив ногой на руку Галерана, которой тот тянулся за последним своим оружием – кинжалом, Луций приставил меч к горлу противника и потребовал от пуантенца сдаться и признать его своим законным повелителем.

Галеран отбросил попытки достать оружие.

Луций помог ему подняться, и после этого Галеран, признавая свое поражение, сам преклонил колено и склонил голову перед новым императором Аквилонии.

Все не заняло и четверти часа, вопреки последующим поэтическим переложениям, согласно которым, герои сражались от рассвета до заката.

Уже через несколько часов противники пировали вместе.

В последующие двадцать лет правления Луция, Галеран будет его ближайшим соратником, и просто другом. Никакой обиды за поражение пуантенец не затаил.

Именно тут на арену обычно выступают всевозможные скептики, которые извели бутыли чернил и желчи. И все только чтобы с ужасающим остроумием и начитанностью, обосновать точку зрения, будто рыцарские идеалы всегда и везде были не более, чем словесной мишурой. Таким писателям вечно хочется найти какую-то хитрую политическую подоплеку, отыскать (или домыслить) циничный заговор там, где, в самом деле, имел место благородный поступок.

Но ничего подобного в истории про поединок Луция и Галерана изобразить не получается.

Они сошлись в честном бою, и побежденный признал победителя лучше себя. Это никак не унизило достоинство Галерана. О Луции он всю жизнь говорил с уважением и восхищением.

Титул больше никогда на ордалионе не разыгрывался, но сам по себе поединок на века определил многое в жизни стран Запада.

Наступил второй Золотой Век рыцарства. Рыцарями будут считать себя все знатные, а многие простолюдины будут тянуться к этому званию. Или хотя бы подражать рыцарям.

Сразу отметим важность состоявшейся дуэли для законотворчества и морали будущих столетий. Старая «варварская» мысль, что боги выступают на стороне достойнейших, и потому победитель окажется прав в их глазах, неплохо научилась сосуществовать с хитросплетениями имперского законодательства.

Ордалион останется одной из основ судебной системы Империи до новейших времен, хотя со временем его будут стараться смягчить всевозможными ограничениями. А уж культура дуэлей доживет в Аквилонии не то, что до эпохи телеграфов и железных дорог, но и до появления гражданской авиации и ламповых вычислительных машин.

Прямые же последствия победы Луция современники почувствовали сразу.

Невероятная популярность, которую приобрел новый император после своей славной победы, позволила ему долгое время игнорировать все, продолжавшие существовать, проблемы в устройстве Империи.

С первого дня на троне Луций заявил, что его правление не будет напоминать тихие времена Кассия. Своего предшественника Луций всемерно уважал, его реформы не были подвергнуты ревизиям и даже сомнению, как это нередко бывает. Большинство толковых государственных мужей, служивших Кассию, остались на своих местах.

Но Луций был человеком войны. Свое предназначение он видел в расширении и укреплении границ Империи.

Как султан Кесем объявил о том, что все земли, которых коснулось копыто гирканского коня, должны принадлежать Турану, так и Луций провозгласил возвращение всех утерянных в Эпоху Варваров, земель.

Все его правление пройдет в войнах, иногда захватнических, иногда оборонительных. Иногда неудачных, иногда триумфальных.

Долгие годы командовавший имперскими войсками в Боссонии, Луций очень хорошо знал о кратно возросшей силе Лигурийского Союза.
Времена набегов дикарей с примитивным бронзовым оружием остались в далеком прошлом. Лигурийцы (будем так звать все население страны, имевшей причудливое внутреннее устройство) претендовали не только на Зингару, но и кажется, планировали уничтожить Боссонию как таковую.

C Севера нависала Киммерия, нисколько не похожая на свою историческую предшественницу.

Давно утерянное восточное побережье Хорота, исконно аргосские земли, принадлежали теперь шемитизированным потомкам гирканской династии Арулада, которые зависели от Стигии. Большая часть Шема стала стигийской. Вообще мощь южной державы выросла беспрецедентно.
Туранская конница впервые за многие десятилетия появилась на границах старого хайборийского мира.

Но, конечно же, главным врагом виделась асиризированная Немедия, которая просто бурлила воинственными настроениями.

Все это можно охарактеризовать как угрозы, которые Аквилония должна была отразить.

Но не будем следовать за аквилонской исторической традицией, которая полна самой беззастенчивой пропаганды.

Справедливость требует добавить, что и саму страну, сохранившую слово «Империя» в названии, и ее грозного правителя, обуревали амбиции, отчасти основанные на старой как мир жажде славы и могущества. А отчасти черпавшие истоки в ощущении собственной избранности Солнечным Богом, который в аквилонской версии давно уже стал богом легионов, ратных побед, императорских триумфов.

[Зогар Саг]

Немедия

Объединение "нордической" и "хайборийской" частей Немедии состоялось, как уже было сказано, после брака Фуриона, сына Горгория, барона Торского и Адельгейды, дочери Хьялмара, самого сильного из асирских вождей обосновавшихся в этом королевстве. До поры до времени этот брак являлся чистой формальностью, также как и само объединение: пока отцы обоих молодоженов были живы, они крепко держали каждый свою сферу влияния и не собирались поступаться властью даже в пользу собственных отпрысков. Однако потом пал Хьялмар, - от руки гандерландскогого риага Лабрайда, в одной из пограничных стычек, - а еще через пять лет, тихо и мирно, в постели собственного родового замка скончался и Горгорий Торский. Люди болтали, что в ночь его смерти над замком блистали синие и зеленые молнии, - при том, что никто не слышал ни грома, ни дождя - что в ночи слышался утробный нелюдской хохот и дикие завывания, а вокруг замка мелькали пугающие тени. Впрочем, Горгория и при жизни окружало множество диких слухов, так что странно было бы, если бы они обошли стороной смерть столь противоречивого барона. Точно известно одно: его сын, Фурион сидевший у смертного одра родителя буквально до его последнего вздоха - единственный, кто был допущен видеть последние мгновения его жизни, - едва закрыв глаза покойному отцу, вышел к собравшимся в главном зале вельможам, в роскошной золотой короне, с распахнутыми над ее бровями крыльями дракона, со словами: "Теперь я и вправду ваш король!" В тот же миг подошла Адельгейда, в роскошной мантии из рысьего меха, - еще одного символического облачения немедийских королей, - наброшенной прямо на голое тело и, преклонив колено, первой принесла ему клятву верности.


Перед молодыми супругами, - впрочем уже не такими и молодыми, по меркам того времени: Фуриону на тот момент было уже 28 лет, а Адельгейде 25, - стояла непростая задача. Им предстояло поднять из руин страну, разоренную гирканскими и варварскими нашествиями, разделенную между удельными баронами и варварскими королями. Прежняя Немедия, - блистательная культурная высокоцивилизованная держава, родина величайших ученых, скульпторов и философов Хайборийской эры, - почти что сгинула в годы смуты и лихолетья. Фуриону и Адельгейде предстояло помочь стране открыть себя заново.

В собственно "немедийской" части Немедии у Фуриона не было особых проблем с легитимностью - его приняли даже с большей готовностью, чем его отца: тот был всего лишь бароном Торы, причем бастардом, получившим титул при довольно сомнительных обстоятельствах. Фурион же был не просто законным наследником барона, но еще и последним потомком немедийской королевской династии - через свою мать Ливиллу, племянницу последнего немедийского короля. Так что именно с Фурионом уцелевшая немедийская знать, митрианское жречество, да и весь немедийский народ связывали надежды на возрождение королевства.

Что же до асиров, то с ними все было сложнее. Безоговорочно поддержало Фуриона лишь племя его жены, из уважения к памяти Хьялмара. Поддержали нового короля и те асиры, что жили в Немедии еще до Великого Переселения, уже изрядно перемешавшиеся с немедийцами и вполне усвоившими хайборийскую культуру. Однако среди недавно прибывших асиров было весьма сильно стремление к самостоятельности и сохранению полновластья асирских вождей. Среди последних особенно выделялся Вульфстан - вождь богатого и сильного клана, возглавивший недовольных северян. Его поддерживал гандерландский маркграф Ладбрайд, а того в свою очередь - "тихий император" Кассий, которого вполне устраивало продолжение и углубление смуты в Немедии.

Ободренный этой поддержкой Вульфстан объявил, что он не признает Фуриона королем Немедии и призвал к тому же остальных вождей асиров. Своей ставкой Вульфстан выбрал Аквилию - небольшой город на северо-западе Немедии, неподалеку от границы с Пограничным Королевством. Именно там он объявил сбор своих сторонников, готовясь к великому тингу, что объявил бы дерзкого варвара королем "асирской" части Немедии. В перспективе, конечно, Вульфстан видел себя владыкой всего королевства, даже при том, что подобные амбиции неизбежно влекли за собой новую войну, что могла окончательно похоронить Немедию.


По старинному обычаю Вульфстан разбил лагерь за городской стеной, поставив большой шатер из лошадиных шкур, где он, согласно еще одной традиции, готовился воззвать к Имиру, после чего объявить собравшимся вождям волю Ледяного Гиганта. Но вместо этого наутро из шатра донесся громкий хрип - и ворвавшиеся в шатер дружинники вождя нашли его лежащим ничком на земле, с перекошеным от боли лицом и держащимся за горло. Не успели асирские вожди решить, что будет дальше и кто станет преемником Вульфстана, как из-за небольших гор, окруживших Аквилию, вырвалась немедийская армия. "Немедийской", впрочем, она была лишь частично: помимо собственно немедийцев в ней имелось немало асиров, сохранивших верность Фуриону и Адельгейде, а также гирканская конница - из тех гирканцев, кто в свое время осел в Немедии и присягнул еще Горгорию, сохранив верность и его сыну.

Еще одним союзником Фуриона стал Атальвульф - не асир, а ванир, вождь небольшого клана, что в свое время переселился в Немедию и который примкнул к Фуриону движимый старинной ненавистью к асирам. Ходили слухи, что неожиданность удара обеспечили и горцы, - выродившиеся потомки ахеронцев, - что провели войско своего родича ведомыми только им перевалами в тыл асирам. Застигнутые врасплох, лишившиеся предводителя, асиры были застигнуты врасплох и, после жестокой битвы, наголову разбиты. Фурион казнил всех зачинщиков мятежа, после чего оставшиеся асиры присягнули ему на верность.

Так Немедия окончательно объединилась и Фурион стал полновластным владыкой страны.

Несмотря на поражение Вульфстана асиры, безусловно, оставались силой, с которой нельзя было не считаться в Немедии. Это понимал и Фурион, чья политика была посвящена как можно более полной интеграции северян в немедийское общество - точнее то, что от него осталось. Преданным ему вождям асиров он дарил земли, оставшиеся бесхозными после гибели немедийских крупных землевладельцев, одаривал титулами, высокими постами в армии и государстве, всячески содействовал приобщению северян к немедийской культуре и цивилизации. Благо эти процессы начались довольно давно, и Фуриону оставалось только направлять их в нужную ему сторону. Огромную помощь ему оказывала и королева Адельгейда - дочь Хьялмара и, по слухам, тайная жрица дочери Имира Атали, она пользовалась огромным уважением среди многих асиров.

Несмотря на все вышесказанное, Фурион, создавая новую страну, строил именно "обновленную Немедию", а не "чуть более цивилизованный Асгард", выстраивая преемственность со всей предшествующей историей государства. Правда понимал Фурион эту преемственность весьма своеобразно, - закономерно, учитывая его происхождение, - апеллируя, к примеру не только великих королей прошлого, таких как Брагор, но и к примеру Ахерона, подаваемого как великого предшественника Немедии.

Справедливости ради, некоторые основания у подобного отождествления у Фуриона имелись: Немедия, как, впрочем, и Аквилония с Аргосом, была построена на землях бывшей империи. У Немедии имелось чуть больше оснований для подобной преемственности, чем у ее соседей: на ее территории жило наибольшее число потомков ахеронцев - и пример Горгория доказывал, что иные из них могли достигать немалых высот. Также в веках остались легендарные сказания о Заговоре Четырех, воскресивших Ксальтотуна, величайшего из колдунов Ахерона, который помог тогдашнему королю Немедии Тараску завоевать Аквилонию. И хотя, в конце концов, Немедия потерпела поражение именно эта связка - ахеронская магия/триумф немедийского оружия, пережила века, обрастая все более замысловатыми подробностями.


Конечно, во времена былой Немедии такое отождествление было бы воспринято как кощунство: как-никак разгром Ахерона, ужасной державы черных магов, предками немедийцев являлся одним из важнейших элементов национального мифа. Его всячески поддерживало и митраистское духовенство, видевшее в том событии один из ярких примеров победы Света над Тьмой. Впрочем, в Немедии, даже в период расцвета жрецы Митры все же не обладали таким влиянием, как в Аквилонии или даже Аргосе: здесь всегда допускался и определенный уровень вольномыслия - в том числе и касаемо интерпретаций далекого прошлого страны. Тем более старинные мифы утратили свою актуальность после всех междоусобных войн, гирканских и нордических нашествий. Ужасы державы черных магов, погибшей почти четыре тысячи лет назад, потускнели и забылись, а на их места выступил завораживающий образ великой империи, небывалой силы и могущества, ставшего вдохновляющим примером для строительства нового государства. Среди немедийской образованной элиты появилась мода на "все ахеронское": сувениры и украшения с ахеронской символикой, разного рода артефакты, - неясно подлинные или подельные, - якобы сохранившиеся со времен Ахерона, колдовские книги, составление генеалогий восхводящих происхождение той или иной немедийской знатной фамилии к ахеронскому предку - подлинному или мнимому. Активно всему этому содействовал и Фурион - собственно даже его имя было выбрано в честь одного из легендарных королей Ахерона.


Все это поветрие захватило даже часть митраистского духовенства - и этим также воспользовался Фурион, инициировавший дискуссию о так называемой "ночной ипостаси" Митры, также известной как "Черное Солнце". Данная концепция не была новой для митрианства, однако оставалась она, как и положено, в тени: о ней редко упоминалось в священных книгах, еще реже она использовалось в декоре митрианских храмах и уж точно никак не отражалось в обрядности или догматах митрианства. Сейчас же эта концепция ожила - при активной поддержке королевской власти. Зависимое от Фуриона духовенство также заговорило о необходимости "отдать должное ночной стороне Митры", иной раз, именуя эту ипостась Ариманом. Другие жрецы, впрочем, встретили это в штыки, спровоцировав несколько мятежей. Однако злую шутку с зачинщиками восстаний вызвало сочувствие - а порой и прямая поддержка мятежников Аквилонии. Сочувствие это было вполне искренним, учитывая всю религиозность западного соседа, но Фурион использовал это в своих целях, обвинив нелояльное митрианское духовенство в работе на ненавистного врага, и использовал как повод для жестоких репрессий. Что же до асиров то они вполне себе приняли это начинание - вчерашние язычники, (а кое-кто поклонялся Имиру и по сей день), они были чужды митрианской нетерпимости и практически не разбирались в тонкостях митрианского богословия. Не пугал их и интерес нового короля к истории Ахерона: у северян не было страшных сказок, представляющих древнюю империю воплощением абсолютного зла, а рассказы о могуществе древних колдунов вызывали у них обычное для варваров суеверное почтения перед Силой. А после того, как Фурион, - скорей всего по подсказке супруги, - намекнул на возможность отождествления "ночной ипостаси" с Имиром, асиры стали проявлять больший интерес и к митраизму в целом. Сам же Фурион, на волне новых веяний в религии, сочинил себе новый герб, ставший фактически одним из символов "обновленного королевства": черное солнце, поддержанное двумя черными же драконами - давним династическим символом королей Немедии.

Наряду с активной внутренней политикой, Фурион не менее деятельно вел и политику внешнюю, как завоевательную, так и дипломатическую. Последнее у него получалось даже лучше: в частности, ему удалось заключить удачный договор с Коринфией, где к тому времени установился схожий хайборийско-нордический синкретичский режим. Синтез происходил, в том числе и в религиозной сфере - и поэтому религиозные новшества Фуриона часть здешней элиты приняла вполне благосклонно. После того как Фурион сделал удачную ставку на одну из противоборствующих сторон в междоусобной войне в Коринфии, поддержав именно сторону победителей, Коринфия фактически попала в зависимость от Немедии, позволив последней сделать первую ощутимую заявку на собственное имперское величие.

Воспользовавшись некоторой нарезберихой, что воцарилась в Аквилонии после смерти Кассия и, понадеявшись, что борьба Луция и Галерана Пуантенского за верховную власть затянется надолго, Фурион вторгся в Офир и даже смог завоевать его отдаленные северо-восточные провинции, которые Аквилония никогда толком не контролировала. Однако при попытке продвинуться к Ианте Фурион встретил в бывшей офирской столице сильный гарнизон, давший отпор наступавшим захватчикам. Вскоре пришли известия о коронации Луция Деция и его примирении с Галераном - после проигрыша тем "поединка чести", - и Луций отправил в Офир подкрепления. Вступать в полномастштабную войну с Аквилонией Фурион и, скрепя сердце, отвел войска от Ианты к немедийской границе.

Давняя вражда с Аквилонией, не утихла даже после столь масштабной трансформации обоих государств - противостояние обрело новые формы, ничуть не менее ожесточенные. Фурион не надеясь справиться с Аквилонией в одиночку, начал искать союзников - причем в довольно странных для хайборийской державы местах. Так, например, он вел активную переписку с королем Стигии Сетнахтом, а позже с его преемником Семеркетом и главой Черного Круга Тот-Апепом (по слухам, имевшим немедийские корни). Содержание этой переписки толком неизвестно и, учитывая интерес Фуриона к ахеронскому наследию, возможно, касались не только войны и политики, но и каких-то оккультных материй. Естественно, ходили слухи, что и сам Фурион занимался колдовством - чаще всего при этом вспоминалась внезапная смерть мятежного Вульфстана. Однако беспокойного асира могли и просто отравить, что же до контактов со стигийцами, то они могли иметь вполне себе прозаическую мотивацию: поиска сильного союзника против еще более сильного врага. Впрочем, оккультных интересов Фуриона тоже исключать не стоит - особенно если учесть, что он пообещал Тот-Апепу легализовать в Немедии культ Сета, естественно без всякого рода крайностей, свойственных стигийским змеепоклонникам. Вызывали вопросы и иные державы, с которыми Фурион пытался наладить союзы: он переписывался и с правителями Гипербореи и с королем - и особенно часто, - с королевой Хаурана, Саломеей. В Хауране, захватившем практически весь восточный Коф и претендовавшим на западную его часть, сложилась ситуация в некотором роде обратная немедийской - здесь правил варварский король и хайборийская королева с крайне специфической репутацией. Возможно, схожесть положения в котором оказались обе правящие четы, вызвало и их сближение - Хеймунд и Саломея несколько раз посетили Немедию, да и Фурион с Адельгейдой один раз навестили своих союзников в Хауране. Особо тесная дружба сложилась между Саломеей и Адельгейдой - весьма схожих по духу женщин: столь же красивых, сколь и жестоких, решительных и вероломных, не брезгующих ничем ради достижения цели. Иные аквилонские хронисты говорили, что дружба та была не простой, что известная своей развращенностью Саломея приучила варварскую королеву к "противоестественным порокам", но это, возможно, было лишь попыткой опорочить двух заклятых врагов Аквилонии. Так или иначе, немедийско-хауранский союз (к которому присоединилась и Коринфия) на долгие годы стал головной болью не только для Аквилонии, но и для Заморы с Тураном.

Фурион пытался вести экспансию и в других направлениях: в частности, он пытался подчинить Норденмарк ( бывшее Пограничное Королевство), стремясь превратить его в союзное государство по типу Коринфии. Однако здешние жители, считавшие себя самыми верными наследниками хайборийской крови и культуры - в том числе и религии, - решительно отмежевались от сближения с Немедией. Отчаявшись добиться своего мирными средствами, Фурион пошел на Норденмарк войной, оказавшейся для него предельно неудачной: король Норденмарка Кайро талантливый военачальник из знатного гиперборейского рода, сумел заманить немедийскую армию в ловушку меж двух холмов и нанести ей жестокое поражение. Только спешно отступление немедийско-асирского войска спасло его от полного уничтожения.

Еще большей неудачей закончилось вторжение Фуриона в Бритунию. Эта страна, расколотая на несколько враждующих вождеств (не считая обособившейся Помегании), казалась легкой добычей и поначалу немедийцам способствовал успех: они захватили несколько приграничных территорий и начали продвижение вглубь страны. Однако там они столкнулись с ожесточенным сопротивлением, которое возглавил король Кесобод, что незадолго до немедийского вторжения принял титул жреца Викканы. Соединив, таким образом, в себе светскую и духовную власть, он сумел объединить асирско-бритунские вождества под своей началом. Еще большим преимуществом стало и то, что он сумел привлечь на свою сторону кезанкийских горцев и, что особенно, важно - заручился поддержкой Венеты, все более активно вмешивавшейся в дела по ту сторону Кезанкийских гор. В итоге, немедийское войско было разбито, а Фурион пал и его череп, окованный золотом, занял почетное место среди святынь храма Викканы. Остатки же немедийского войска с большим трудом прорвались обратно на родину. Так объединилась и Бритуния, на глазах превращавшаяся в теократию, под властью королей-жрецов Викканы.

Что же до Немедии, то гибель Фуриона не вызвала смуты, на которую надеялись иные соседи. Мало того, что жива еще была королева Аделгейда, так у Фуриона к тому времени, уже вполне себе имелись наследники. В его браке с Адельгейдой появилось несколько детей, из которых, на момент гибели Фуриона совершеннолетия достигли трое - дочь Аурика и двое братьев - Гариан и Карон. Аурика к тому времени уже вышла замуж за короля Коринфии Тейрана, сыграв немалую роль в дальнейшей судьбе этого государства. Гариан же, как старший из сыновей, взошел на трон. С первых же шагов своего правления, он дал понять, что не будет идти по стопам отца и вообще собирается вести миролюбивую политику, как внутри страны, так и вовне его. Он сблизился с мятежным жречеством, выказывая большую склонность именно ортодоксальному митрианству, дав понять, что не разделяет религиозных новшеств отца, также как и его "ахеронских" увлечений. На этой почве он сблизился и с Аквилонией, отправив туда первое, за долгие годы, посольство, заключил он мир и с Бритунией, признав историческую восточную границу. Внутри страны он старался покровительствовать городам, профинансировав масштабный проект по возрождению Нумалии, стремясь вернуть ей былую славу как города философов, скульпторов и искусных ремесленников. Также он провел ряд реформ, призванных ограничить произвол знати и облегчить положение "простого народа", развивал торговлю и кодифицировал законодательство, пытаясь примирить старые немедийские юридические нормы с примитивными варварскими "правдами". Пример для подражания он видел в аквилонском правителе Кассии и стремился быть для собственных подданных таким же "хорошим императором".

Проблема же заключалась в том, что подданные часто принимают доброжелательность правителя за слабость. Кассий, при всем своем миролюбии, мог при нужде быть и жестким и даже жестоким, а вот Гариану твердости явно не доставало. Немедийская знать, - как старая, так и новая "варварская" была уже в достаточной степени отравлена мечтой Фуриона о возрождении имперского величия Ахерона, попытки Гариана "обратить время вспять" и вернуть "старую добрую Немедию" ничего кроме раздражения не вызывали. Гариана презирали - и за мир с Аквилонией и за то, что он так и не отомстил бритунцам за смерть отца и за многое другое. Недовольство охватило самые широкие слои - от ванира Атальвульфа, у которого Гариан попробовал отобрать полученное при Фуриане баронство до Суллания, жреца Митры из Ханумара, всем сердцем принявшего религиозные начинания Фуриона, дав им должное богословское обоснование. В награду за это Сулланий надеялся получить сан Верховного жреца, однако Гариан не утвердил этого назначения, даровав его ортодоксальному митрианцу Валениану. В итоге созрел заговор, в который были втянуты не только немалая часть асирской и немедийской знати, но и мать и даже жена Гариана, Октавия - аристократка из старинного немедийского рода. Душой же заговора, как не сложно догадаться, стал младший брат Фуриона, Карон в полной мере воспринявший все отцовские идеи.

Разумеется, имелись у Гариана и сторонники - и в немалом числе, - однако собственная доверчивость и добросердечие короля не дало ему прислушаться к предостережению более осмотрительных советников. В итоге, он был застигнут врасплох в собственном летнем дворце, в окрестностях Нумалии. Предполагалось, что Гариана заставят добровольно отречься от трона в пользу брата, но король внезапно проявил обычно несвойственную ему твердость. Возникла безобразная сцена, у кого-то из заговорщиков не выдержали нервы, случайный взмах кинжала - и Гариан упал, обливаясь кровью. После недолгого замешательства, королем был объявлен Карон, впоследствии женившийся на вдове брата.

В своем тронном манифесте новый король объявил о возрождении всех традиций отцовского правления. Впрочем, не стал отрекаться он и от наследия брата - в частности, он продолжал покровительствовать возрождению Нумалии. Однако главным приоритетом Карон видел войну и отмщение. Вскоре после восшествия на трон, он начал готовиться к новой войне с Бритунией для чего он собрал большое войско, усилив его гирканской конницей и отрядами союзной Коринфии. Провел он также и предварительную дипломатическую подготовку, заключив союз с князем Помегании Локисом - в этом северном княжестве с большим беспокойством смотрели на возрождение "единой Бритунии". Карон учел ошибки отца, и новый восточный поход окончился сокрушительным поражением Бритунии. Король Касобод, к тому времени уже рассорившийся с вентами, пал от руки Карона, его столица была сожжена, а череп Фуриона возвращен в Немедию и торжественно захоронен в фамильном склепе. И хотя полностью завоевать Бритунию Карону так не удалось, а сын Касобода, Майориг, продолжил его дело, не дав стране распасться вновь, тем не менее, Карон считается победителем в той войне, присоединившим к Немедии западные бритунские области.

Так из руин прежней Немедии родилась новая страна - воинственная, надменная, гордая, одухотворенная новой версией старой религии, соединившая исконную свирепость нордической расы с немедийскими воинскими традициями, получившими "второе дыхание" в мрачной мечте о возрождении имперского величия Ахерона.

[Зогар Саг]

Лигурийский Союз

Одним из самых удивительных и интересных государств, возникших после окончания Эпохи Варваров, был, несомненно, Лигурийский Союз.
Возрождения (пусть и в обновленном виде) государств классической эпохи, конечно, увлекательны. Но создание новых государств на месте прежних анклавов абсолютной дикости и отсталости – процесс попросту удивительный.

И так, Лигурийский Союз возник в результате договоренностей между собственно лигурийской, пиктской и киммерийской племенной верхушкой. В дальнейшем мы будем использовать общее наименование «лигурийцы», хотя стоит помнить, что сотни лет народы по-настоящему не сольются в единое целое. При всем взаимопроникновении обычаев, языков, религий и нередком «смешении крови» в результате браков, основные три народа долго будут тщательно прослеживать свое родословие. Это будет приводить с одной стороны, к частым внутренним конфликтам. Иногда доходя до настоящих гражданских войн, иногда просто к политическим кризисам. Бывало, что кто-то из «союзников» саботировал, или просто игнорировал принятое другими решения.

Современники часто расценивали лигурийский уклад, как безвластие и вообще непорядок. Но в исторической перспективе можно говорить о зарождении если не «демократии», то уж точно республиканизма. Пусть примитивно-варварского, но республиканизма. Королевством Союз и станет ненадолго, и власть короля не будет носить абсолютистского характера, и кончится все торжеством идеи выборной власти.

Много веков пикты и лигурийцы контактировали со своими цивилизованными соседями. И речь не только о пресловутых «грабительских набегах варваров». Шла и мирная торговля. Огромное количество варваров служило в аквилонских войсках. Какое-то количество аквилонцев переселялись в Пустошь. Кто-то из авантюризма, кто-то, сбегая от правосудия, кто-то по велению своих господ. Так или иначе, хотя большую часть населения Союза составляли пикты различных племен, мелькающие на страницах договоров и всевозможных «трактатов» имена вождей нередко бывают киммерийскими, лигурийскими, ванирскими, а подчас и пуантенскими. Причина отчасти еще и в поголовной безграмотности пиктов, которые держались традиций устного знания.

Во время Гирканских Войн только что возникшее варварское государство, сильно заявило о себе. Во-первых, фактически были захвачены немалые территории, прежде принадлежавшие Империи. И речь не о каких-то пограничных форпостах, но о территориях Зингары.

Одновременно лигурийцы очень сильно помогли Аквилонии в победе над гирканцами и киммерийским союзом Ротай. Точное количество участвовавших в войнах «варваров» подсчитать не всегда возможно. Но истинный исследователь, закопавшись в аквилонские архивы, назовет цифру в несколько десятков тысяч человек. То ли двадцать, то ли тридцать тысяч уроженцев Союза проливали свою кровь на благо Империи. Так что передача части земель своим союзникам, принявших формальные федератские полномочия, была естественным шагом для полуразрушенной Империи.

После окончания Гирканских, а затем и последовавших прямо за ними Федератских Войн, отношения между Аквилонией и Союзом стремительно ухудшились.

Часть лигурийских вождей (обычно указывают на пиктов, которым со с давних пор было принято приписывать совершенно неукротимую воинственность и дикость), не собирались уходить за Черноводную. Союзы, федератские патенты, договоры, письменное право были чужды этим дикарям, они хотели продолжить грабительские походы на Империю.

Более государственно мыслящие люди, собирались воспользоваться передышкой в войнах, чтобы укрепить власть внутри страны, приступить к каким-то преобразованиям. Которые в основном заключались в копировании некоторых аквилонских законов, а порой и архитектуры.

Трудно сказать, насколько этот конфликт между «государственниками» и «разбойниками» был межплеменным, насколько все сводилось к личностям, и какие конкретные материальные интересы за этим стояли. Скудость источников превращает вопросы в гадание. При этом сомневаться в реальности конфликтов не приходится, источники соседей, в которых недостатка нет, фиксируют и внутренние войны в Союзе, и исход некоторых племен на территорию Империи.

В итоге, все же победила точка зрения условных «государственников. Главной фигурой того времени принято считать лигурийского рикса (не стоит, переводит слово как «король») Майлога. Он возглавил новый триумират (никого из основателей союза в живых уже не было), состоявший из него, а так же пикта Талорга и киммерийца Фортехерна.
Союз продолжил поставку наемников на службу Империи. Отряды лигурийцев отлично зарекомендовали себя на службе Аквилонии. В свою очередь аквилонцы старались отправить таких солдат подальше от западных границ, на восток, или в неспокойные южные провинции Аргос и Зингару.

Для лигурийцев это решило вопрос с лишними горячими головами внутри страны. В самом Союзе продолжалось как накопление денег в руках племенной верхушки, так и ее (верхушки) поверхностная и часто нелепая по форме «цивилизация».

Процессы эти, иногда прерывались войнами с северными соседями (ванирами, где бы они не жили, в новом Ванахейме, на Кольгарде или в Киммерии, и с киммерийцами). Время от времени случались бунты «Племен Леса» категорически отказывавшихся принимать новую реальность. По времени становление Союза совпало с правлением Кассия Доброго.

За четверть века Союз успел встать на ноги в качестве государства. Конечно, о сложной чиновной системе, речи не шло. Но власть триумвирата более-менее утвердилась на землях самой Пустоши. (За исключением самых болотистых и лесистых районов, куда забивались некоторые пикты, упорно сопротивлявшиеся ходу времени.)
Появляются первые письменные памятники (попытка создания кодекса законов), продолжается копирование некоторых аквилонских социальных практик.

Как упоминалось в первых главах нашего повествования, часть выходцев с земель Союза осели на территории Империи.

Там они с одной стороны довольно быстро и заметно стали подвергаться влиянию местного зингарского населения. С другой - оставались как бы связующим звеном с Союзом.

В последние годы правления Кассия, Лигурийский Союз начал натиск на Империю. И речь шла не о каких-то набегах за добычей. Увидев в новорожденном варварском государстве альтернативный источник силы, часть зингарской верхушки начала прежние брожения.

Добавлено через 17 минут

[Зогар Саг]

Зингарское восстание


Идея возвращения Зингаре независимости никогда не покидала головы зингарцев по-настоящему. Можно сказать, что огонек недовольства всегда тлел под спудом. Порой это приводило к бессильным, иногда просто опереточным попыткам бунта.

То один-единственный барон вдруг провозглашал себя королем независимой Зингары. И для подавления сего выступления хватало полутора сотен солдат Империи.

То среди крестьян зарождались мессианские идеи, в которых обретение Рая на Земле связывалось с именами легендарных королей прошлого. И тогда какой-нибудь красноречивый самозванец мог на несколько месяцев оказаться «королем» нескольких провинций. Иногда под влиянием каких-то факторов такие настроения вспыхивали огнем, охватывавшим всю страну.

Ко времени того, что современники называли просто Кардавской Войной, а вот некоторые восторженные (зингарские) историки будущего – Первой Зингарской Революцией, как будто подошло время нового зингарского бунта. Прошлый пришелся еще на начало правления Вимарка, выросли поколения, не помнившее карающей мощи Империи.

Известное присловье гласит, что «мятеж не может кончиться удачей, в противном случае его зовут иначе».

В имперской историографии утвердилась точка зрения, что кардавский бунт был безответственной авантюрой молодой знати. И что подогревала «революционные настроения» больше амбициозность, чем какие-то реальные «ужасы имперской оккупации», которая за столетия перестала быть таковой.

Зингарские авторы склонны романтизировать героев тех событий. Иногда, впрочем, не забывая упомянуть о том, что в попытке обрести независимость от Аквилонии несколько юных аристократов повергли страну в ужасы многолетней войны и привели на свою землю диких лигурийцев.

Но и зингарцы и аквилонцы сходятся в том, что большую роль сыграл Лигурийский Союз.

Наверное, никто, и в первую очередь, сам герцог Беренгер, двадцатилетний литератор и дуэлянт, не мог предположить, во что превратится его выступление.


Юного политика в зависимости от воззрений автора склонны представлять либо как романтического героя, (возможно, даже оторванного от реальности), живущего в мире поэтического мифа. Либо как циничного, лишенного представления о здравом смысле и гуманности головореза. (Впрочем, тоже, склонного к отвлеченной мечтательности).

Наше повествование не ставит целью изучение душевной жизни этого удивительного человека, который, как злой рок, будет преследовать Аквилонию без малого полвека. Начал он как очередной речистый самозванец, обещавший и знати и народу всеобщее благорастворение воздуцев. А закончил свои дни он наместником стигийцев. Но это дело отдаленного будущего.

Беренгер, выходец из самой что ни на есть высшей знати, мог похвастаться, что в его жилах текла кровь древних королей Зингары. Тех, что правили еще во времена, когда Зингара была независимым королевством. При этом, в нем точно так же текла и кровь аквилонских императоров, и пуантенских герцогов, и где-то, кажется, даже появилась экзотическая стигийская примесь. Это был юноша статный, красивый, физически сильный и обаятельный. Считался выдающимся придворным стихотворцем и выиграл турнир среди молодых рыцарей, только что получивших пояс и шпоры. С самого раннего возраста Беренгер был честолюбив.

Историки вечно спорят о роли личности в истории. Наиболее разумной представляется точка зрения, будто бы во времена, когда все идет своим чередом, никакой великой личности переломить ход истории не под силу.
Но в моменты крайней опасности судьбы народов иногда зависят от действий единственного человека. Беренгер оказался одним из людей, которые попали в нерв эпохи. Будь он старше, его выступление обернулось бы ничем. Будь он моложе - восстание, которое он поднял, просто утопили бы в крови. Не говоря уже о том, что в любой другой момент молодой аристократ просто мог бы избрать стезю не мятежника, но имперского сановника или полководца.

Но Беренгер оказался окружен, с одной стороны, такой же «книжной» и знатной молодежью, в среде которой начали зарождаться некоторые идеи, во многом развившиеся только в будущем. Речь о развитии национального самосознания, становлении идеи государства-нации. Во времена Беренгера это было еще сущей абстракцией, до которой дело было полутора дюжинам праздных умов в столице. Но все эти умы входили в окружение Беренгера.

С другой стороны – герцог рос в эпоху всеобщих реставраций и всевозможных «возрождений».

На почве теоретически-книжного «национализма» (слова еще было) и выспренной идеи возвращения из векового небытия некоей легендарной славной Зингары, и взошли его путаные и непоследовательные убеждения. За которые он, однако, пролил реки крови, щедро жертвуя в общий поток и собственную кровь – кровь королей.

Единственное, что точно можно сказать про его воззрения, это что Беренгер никогда ни в коей мере не являлся носителем каких-то, приписываемых ему «прогрессистских» идей, просто в силу того, что до их появления надо было ждать столетия. Говоря проще, герцог Беренгер мечтал не о новой прекрасной Зингаре, а о возрождении славной Зингары времен «доброго короля» Риманендо.

К тому времени Зингара была одной из богатейших провинций Империи. В повседневной жизни «гнет» не ощущался ни простолюдинами, ни знатью. Наблюдалось любопытное явление – многие аквилонские аристократы, часто варвары во втором поколении, завидовали богатству и изысканности своих зингарских собратьев. Да, зингарцы служили в имперской армии и платили подати. Но никаких стесняющих законов (на религию, язык, обычаи и тп.) Тарантия на них не накладывала. Поэтому аквилонские авторы, (на стороне которых остается знание об ужасном последующем разорении Зингары) именуют зингарский бунт – «бунтом от хорошей жизни».

В то время от имени императора зингарскими делами управлял граф Хариберг, человек ленивый, добродушный и малоспособный. Должность свою он воспринимал как синекуру, предавался чревоугодию и мирным развлечениям, вроде просмотра спектаклей и прослушивания музыки. К аристократической фронде, о которой он не мог не знать, наместник относился скептически, и кажется, она его даже развлекала.

Развлечение кончилось, когда в покои мирно почивавшего наместника ворвался во главе двух дюжин вооруженных соратников герцог Беренгер. Несчастного сановника, человека наименее виновного среди всех имперских вельмож, закололи прямо в постели. При этом, со слов одного из заговорщиков, безобидный толстяк принял смерть отважно, и пообещал, что за его убийство каждый поплатится жизнью. Проклятие Хариберга сбылось, хотя за герцогом смерть будет гоняться полвека.

Часть зингарцев замерла в ужасе. Десятилетия мира единомоментно оборвались. Однако голоса здравомыслящих никто не слушал.

При полной поддержке экзальтированной толпы, с которой хорошо поработали предварительно всевозможные демагоги, поэты и политические авантюристы, Беренгер въехал на белом коне в старинный дворец и провозгласил себя королем. Свое слишком пуантенское имя он сменил на зингарский вариант – Бернардо.

Возможно правление нового «короля Бернардо» и оборвалось бы так же бесславно, как несколько других, похожих авантюр. Но Беренгер заручился поддержкой большой военной силы. Его посланники давно уже общались с лигурийской верхушкой. Видимо, действия были замыслены давно. В ту же ночь, когда Беренгер убил наместника, лигурийцы перешли границы. Причем те их родичи, что давно проживали на территории Зингары вовсе не встали насмерть на границе Империи, а присоединились к армии вторжения.

В столице и окрестностях началась скорая резня. Зингарцы самого разного звания принялись расправляться с имперскими поселенцами, которые были в шоке, когда недавние соседи, а порой друзья и деловые партнеры возникали у них на пороге с оружием в руках.

При всем кажущемся безумии авантюры, она совпала по времени с первым восточным походом Децима. Император увел на войну с Тураном большую часть имперских войск. Обязанности по защите границ были возложены на самих зингарцев. Так что гарнизоны обычно без проблем присягали мятежному потомку древних королей. Конечно, среди зингарцев нашлись и лоялисты, сохранившие верность Империи, а не перешедшие на сторону новоявленного «короля Бернардо». Но число их было невелико.

Крупными городами мятежники овладели с удивительной легкостью.
Один легион, стоявший недалеко от лигурийской границы и укомплектованный преимущественно выходцами из центральных провинций и Боссонии принял на себя главный удар лигурийских сил.
Второй легион, на котором лежала обязанность защиты важного торгового порта Кастиллы от стигийских морских рейдов, удержал город за собой.

Оставив в тылу отчаянно дерущийся пограничный легион, лигурийцы покатились по стране, расправляясь с пытавшимися сопротивляться имперскими рыцарями и поселенцами. Поход сопровождался обычными для варварских вторжений грабежом и насилием, хотя вожди похода и старались, чтобы чинилось оно по политическим мотивам. Но очень скоро в центральных провинциях вспыхнули еще и крестьянские бунты и Зингара начала скатываться в хаос.

Лигурийские войска рассчитывали, что новоявленный король расплатится с ними, как только заполучит казну. Но аппетиты их росли, в конце концов, они начали откровенно грабить зингарские города. Король тогда не имел достаточной военной силы, чтобы призвать их к порядку.

Ему приходилось откупаться от хищных «союзников» не только денежными подачками, но и выделяя им «на кормление» некоторые области. Так что не прошло и полугода, и не только народ, но и знать и особенно торговая верхушка попросту взвыли от новоявленной «свободы от Империи».

При этом очевидно, что Беренгер изначально цели отдать страну варварам не ставил, просто лигурийцы обладали достаточной военной силой, чтобы не только блокировать пограничный легион, но и не допустить вмешательства имперских войск, которые не могли преодолеть речные и горные преграды.

В самой Кардаве после недолгого «медового месяца» между новым правителем и всеми сословиями, начались сначала вооруженные стычки, а потом настоящий террор. Беренгер вцепился во власть как голодный зверь в добычу. Первоначально он создал что-то вроде государственного совета из своих товарищей по заговору. Из полутора дюжин его участников, до конца восстания дожили пятеро, из которых двое – в темнице, а трое перебежали на сторону Империи. При этом в боях погибли только двое из тринадцати, прочие были казнены по приказу короля, или пали жертвами заговоров, которые плели друг против друга.

Главной опорой Беренгера в борьбе за власть оказались городские низы, в том числе тесно связанные с укоренившимися в зингарском обществе теневыми дельцами, контрабандистами и тому подобной публикой. Так же ему, воспользовавшись иррациональной любовью простолюдинов к монархам, удалось заручиться и поддержкой части крестьянских вожаков, которые хотели видеть в нем идеального короля из легенд. Но эта поддержка ничего не стоила бы, если бы Беренгер не сумел договориться с военизированной прослойкой мелкого и мельчайшего дворянства. В Зингаре давно успело сложиться своеобразное сословие, не имевшее постоянных доходов, зато имевшее формальный дворянский статус. Во времена больших войн, дворянство, на условиях несения военной службы, иногда получали скопом целые селения. Когда-то предки этих «дворян», были конными лучниками, копейщиками, меченосцами. Части формировались по территориальной принадлежности. Оружие и военные навыки передавались от отца к сыну. Такие воины сыграли важную роль в деле спасения и Зингары и всей Империи от варваров. Но времена варварских вторжений прошли, а сословие осталось. Люди это были задиристые, заносчивые, праздные, к обычному труду питавшие великое отвращение. Они либо нанимались на службу, ища войска, где дисциплина слабее, либо побирались при дворах настоящей зажиточной знати, либо опускались до разбоя. При этом многие имели (или сочиняли) пышные родословные и претендовали на полноценное дворянство, то есть владение землей с прикрепленными к ней крестьянами.

Вот с такими-то «дворянами в деревянных башмаках» Беренгер и нашел общий язык. Из них сложилось ядро его войска. Стойкость и отвагу мятежников отличали все, сражавшиеся с ними.

К зиме военные действия заглохли, но это было не начало перемирия, а обычная остановка на холодное время года. Где-то шли какие-то малозначительные стычки. Ситуация была такова. Лигурийцы заняли весь западный берег Черноводной и северные провинции. Правда, занозой в их теле оставался пограничный легион, который так и не сдался. Но солдаты этой героической части от голода уже начали варить ремни и башмаки, и казалось, конец их близок. В целом сопротивление было подавлено, хотя против лигурийцев там и здесь вели партизанскую войну самые разные люди.

Формально лигурийцы считались союзниками Бернардо, в действительности преследовали свои интересы.

Имперские лоялисты старались сосредоточить свои силы у Кастиллы. В некоторых провинциях шла причудливая чересполосица имперских и верных Беренгеру земель. На все это накладывались крестьянские выступления и обычный разбой, который чинили все стороны.
Король Бернардо удерживал столицу и близлежащие территории. С началом весны он собирался начать поход для разгрома имперцев Кастиллы. Правда ради снабжения и вооружения армии ему пришлось обложить своих подданных новыми налогами. Которые оказались много тяжелее имперских, а взимались с редкой жестокостью. Именно тогда и начало рушиться единство государственного совета, члены которого стремительно превратились из товарищей и соратников в непримиримых врагов.

Через год после коронации «короля Бернардо» ненавидели практически все слои населения. Но «дворяне в деревянных башмаках» продолжали хранить верность. В это же время Беренгер поссорился с триумвиром Талоргом. Самый амбициозный из соправителей, воинственный пикт во главе хорошо вооруженного отряда прибыл к Кардаве, и потребовал, чтобы «король» официально признал власть Союза над всем западным берегом Черноводной. Талорг вообще обустроил свое прибытие как некий вариант имперского триумфа, и это не могло не оскорбить кардавцев всех званий.


Предложение Союза было достаточно рациональным. Войска молодого государства и так уже занимали те земли, на которые союз претендовал.
Но на такое соглашение Беренгер пойти не мог, хотя бы потому, что в тех провинциях ему сохраняли формальную лояльность некоторые крестьянские вожди и даже часть знати.

У короля Бернардо было удивительное свойство из всех возможных вариантов выбирать худший. Поэтому однажды ночью к посольскому кварталу, где расположились лигурийцы, начали стекаться вооруженные люди, которыми предводительствовал сам король. Беренгер произнес пылкую, хотя и излишне витиеватую речь, направленную против варваров-лигурийцев, посмевших осквернить славный древний город.

Разгоряченные словами правителя и вином, зингарцы окружили недавних союзников. То есть тех, чьи войска не только блокировали верный Империи легион, но и удерживали на перевалах карательную экспедицию, которую уже собрал в Пуантене брат герцога Галерана – Эспландиан.

Талорг, который, по словам участников ночного побоища, был изрядно навеселе, вышел к толпе. Один и безоружный. Самое удивительное, что «дикарь» пытался воззвать к разуму кардавцев, справедливо указал на все обстоятельства. Быть может, ему и удалось бы успокоить людей, но тут сам Беренгер набросился на безоружного пикта с мечом.

Если бы он убил Талорга, это было бы просто злодеяние. Но вышло злодеяние позорное.

Беренгер не сумел нанести смертельного удара. Пикт раненый в плечо, схватил меч прямо ладонью за лезвие, вырвал из руки короля и сбил того с ног. С перекошенным от ярости лицом, Талорг наступил на грудь поверженного короля Зингары, требуя сдаться и приказать людям разойтись. Кто-то выстрелил в Талорга из арбалета. Талорг упал, и тогда Беренгер, выхватил кинжал и ударил пикта в живот. Талорг однако, опять поднялся и ударом кулака сбил Беренгера с ног. Истекая кровью, пикт поднял оброненный меч, и попятился обратно к воротам в квартал. Но он споткнулся на ступенях, упал, и тогда на него набросилось больше дюжины человек и закололи.

Сцена была настолько безобразной с любой стороны, что поклонники короля Бернардо сотни лет пытались стереть ее из памяти людской.

Все случилось за полминуты и в то же время из квартала на кардавцев набросились взбешенные лигурийцы. В завязавшейся битве погибло около двух сотен зингарцев и всего несколько лигурийцев были ранены.
Такое соотношение потерь возникло потому, что большинство толпы составляли зеваки. При виде крови и смерти многие рванулись назад и втоптали неудачливых товарищей в каменную мостовую, попадали с мостов. Лигурийцы убивали всех, до кого смогли дотянуться. Потом правда, к зингарцам на помощь пришли хорошо вооруженные воины из личной стражи Беренгера. Лигурийцы отступили обратно в посольский квартал, забрав с собой тело Талорга.

Несколько дней их пытались поджечь или взять штурмом, но воины Союза всякий раз выходили победителями. Беренгер был вне себя от гнева и отчаяния. Кажется, он начал осознавать, что натворил. В качестве жеста доброй воли он выпустил из города лигурийцев.

Но так как исправить ничего было нельзя, король Бернардо решил объявить войну Союзу. В результате армия, которая должна была пойти на Кастиллу, перешла Черноводную.

В той кампании отличился один из соратников короля – граф Галиндо Гарсес. Благодаря несомненному полководческому дару Галиндо и доле везения, зингарцы сумели одержать несколько побед. Победы эти, хотя и имели локальный характер, сильно ободрили мятежников и содействовали тому, что на сторону короля Бернардо перешли некоторые вожди самостоятельных отрядов, имевшие большой вес в своих провинциях.

Беренгер требовал от Галиндо развить успех и вторгнуться на земли Союза, но тот считал это опасной авантюрой. Потому при возвращении в Кардаву граф Галиндо Гарсес был брошен в темницу, где так и просидел до конца восстания.

Тут судьба как будто решила дать измученной Зингаре передышку.
Потому что гибель Талорга вызвала грызню за власть в верхушке Союза.
Неписаная традиция гласила, что триумвират сохраняет свои полномочия только в то время, когда живы все три его участника. В случае смерти одного, двое других должны сложить с себя полномочия и не имеют право еще раз избираться на должность.

Фортехерн собирался поступить согласно обычаю, а Майлог вцепился во власть и требовал избрать новым триумвиром сына погибшего в Кардаве Талорга. Дело только чудом не дошло до войны. Долгое время в стане лигурийцев шли запутанные политические игры, сопровождавшиеся чередой поединков, пиров, торгом, угрозами и долгими бесплодными спорами. Войска Союза были фактически парализованы.

Наконец Майлог с помощью посулов, угроз и, по всей видимости, подделки предсказаний оракула, сумел продавить свой проект по «обновлению» триумвирата.

Но время было уже упущено, рыцарская конница Эспландиана, при поддержке боссонских стрелков вторглась в Зингару.

Имперцы заставили лигурийцев отступить и снять осаду с умирающего от голода лагеря пограничного легиона. К тому времени, верных долгу солдат осталось в строю уже меньше четверти. Но их спешно включили в состав армии Эспландиана и поставили на усиленное довольствие.

Выбив часть лигурийцев обратно на территории Союза, Эспландиан двинулся вглубь страны. Одновременно лоялисты Кастиллы начали военные действия против мятежников на востоке Зингары, которые не признавали своим королем Бернардо, а провозгласили власть некоего Аурелло.

Эспландиан не мог решить, идти ему на Кардаву или на помощь Кастилле.

Потом случилось событие, мигом изменившее весь ход войны, и придавшее ей совершенно новое измерение.

[Зогар Саг]

Вмешательство Стигии

На горизонте возник стигийский флот. При этом речь шла не о пиратском набеге силами нескольких сотен человек.


Стигийцы подошли на полусотне кораблей. Каждый корабль нес не меньше двух сотен «морских змеев». Элитных воинов, вооруженных тяжелыми кривыми клинками, тугими луками, страшными алебардами и пиками.

Это были головорезы, из тех, кто, как принято говорить, родился с мечом в руке. За свою службу они получали вдвое больше, чем солдаты обычных частей и отрабатывали каждый медяк, который казна на них тратила.

Считается, что урожденных стигийцев среди них было не так много, а происходили «морские змеи» от всевозможных беженцев с Запада, Севера и крайнего Юга, находивших убежище в Стигии во время Эпохи Варваров.

Своеобразная мораль свирепых воинов выделяла их даже среди стигийцев, вообще известных своей воинственностью и презрением к смерти. Они составляли религиозное братство, поклоняясь какому-то морскому божеству, чье имя хранили в тайне. Жестокие ритуалы посвящения, ощущение причастности к некоему кругу избранных наполняли «морских змеев» гордыней. Внутри братства культивировались дуэли по малейшему поводу, всевозможные опасные обеты и тому подобные обычаи. Все - с целью сохранять высочайший боевой дух. Иногда утверждалось, что перед сражением они накачивали себя дурманящими зельями, но другие авторы пишут, что в боевое безумие «морские змеи» впадали только благодаря музыке, молитвам и иным ментальным упражнениям.

В общем, даже один отряд «морских змеев» был большой угрозой. Сейчас флот доставил не меньше десяти тысяч этих страшных убийц.

Плюс гребцы не были прикованными рабами, и в случае большого сражения брали в руки оружие наравне с «морскими змеями». Такой славы, как у безумных поклонников морского бога, члены команд не имели. Но все это были люди большой физической силы, дисциплинированные и стойкие.

Это был не набег. Это была армия, способная захватить прибрежные города и закрепиться в них.

Здесь читатель вправе спросить, а где же пребывал во время этих великих испытаний возлюбленный богами и народом император Луций Децим?

Ответ же не обрадует поклонников этого правителя.

Луций в то самое время, когда его страна пылала, наслаждался медовым месяцем среди чудесных садов Хорайи. Император разгромил туранцев, выбил их из пределов самого восточного из хайборийских королевств. Восток вообще очаровал сурового аквилонца. Он всю жизнь будет испытывать странную тягу к восточным обычаям, образу жизни и некоторым политическим практикам.

Но после блестящих побед над туранцами, у Луция, сорокалетнего вдовца, была особая причина полюбить все восточное. Далеко не юный император, отец четверых детей пал жертвой любви. Предметом его страсти стала королева Хорайи – прекрасная Джеанна.

Справедливость требует признать, что Джеанна, в самом деле, была правительницей выдающейся, достойной остаться в памяти народов не только благодаря своей внешности, но и благодаря уму и отваге. Так же стоит помнить, что Джеанна вовсе не была юной прелестницей, а взрослой (хоть и десятью годами моложе Луция) женщиной, чей первый муж погиб несколькими годами раньше на войне с туранцами.

Но ни триумф над Тураном, ни любовная лихорадка не оправдывают Луция перед лицом истории. На донесения с родины, тон которых становился все более мрачным, а со временем просто паническим, император не реагировал. Обычным его ответом было «Эспландиан во всем разберется». И так было в те редкие дни, когда молодожена все-таки уговаривали разобрать почту. В обычное время он изволил пить вино в тенистых садах Хорайи, охотиться на газелей в пустыне, созерцать всевозможные музыкальные представления. И прежде всего – проводить время с супругой.


Тем временем стигийцы вошли в русло Черноводной. На этом адмирал великой южной державы остановился. Вместо того, чтобы высадить воющих от ярости «морских змеев», флот продолжал стоять на якорях, пока между городом и адмиральских кораблем сновали шлюпки с посланниками.

Причина странной сдержанности жестоких стигийцев – обычный здравый смысл. Хотя их сил легко хватало для того, чтобы опустошить окрестности города, крепостные стены без орудий и долгой осады, остались бы неприступны. Удаленность от родных портов заставила бы рассеивать силы, которые придется направить в сельскую местность для сбора провизии. При таком течении конфликта, пресловутые десять тысяч воинов, которые будучи собраны в один кулак, составляли страшную силу, просто растворились бы в густонаселенном регионе, который бурлил, охваченный гражданской войной. Поэтому адмирал Менетар предпочел переговоры с королем Бернардо.

Здесь мы сделаем небольшое отступление, чтобы подробнее раскрыть личность этого человека, чья деятельность на посту командующего стигийским флотом, частично определит расклад военных сил на Западе континента. (подробности биографии Менетара можно прочитать в теме про Стигию)

[Зогар Саг]

Беренгер, под которым трон давно уже шатался, принял предложение стигийцев и на глазах изумленного города, который недавно славил его как освободителя от аквилонцев, присягнул Стигии в качестве вассального правителя.

Тогда стигийцы разместили в городе небольшой гарнизон, а большую часть своих воинов направили на север. Ирония судьбы заключалась в том, что первоначально Стигия не собиралась ни захватывать Зингару, ни вообще вмешиваться в дела Империи.

Экспедиция была собрана для того, чтобы покарать лигурийцев за случившийся тремя годами раньше рейд на священный остров Сиптах, который варвары разграбили подчистую, выгребли веками собиравшиеся сокровищницы древних богов.

Как же при этом вышло, что вместо того, чтобы отправиться дальше – уничтожить пиратское гнездо Лигурийского Союза, стигийцы решили остаться в Зингаре?

Дело опять в личности Менетара.

Менетар с определенного времени находился в оппозиции ко двору. Противостоял он не Семеркету, и не самому трону Стигии, но части правящей верхушки - совершенно точно. Сохраняя публично полнейшую лояльность обожествляемому правителю, Менетар открыто враждовал и со жреческими кругами, и со знатью, и даже с некоторыми другими военачальниками. Несколько раз Менетара пытались отравить или извести с помощью магии. Но сам не чуждый тайных наук, адмирал всякий раз смог уцелеть.

В свою очередь, считалось, что Менетар стоял за загадочными смертями некоторых сановников. Время от времени «морские змеи» устраивали стычки с воинами дворцовой стражи или элитой сухопутной армии – меченосцами, носившими другое звучное прозвище – Скорпионы. Это, конечно, приписывали неуместной задиристости самих солдат, но никто из военачальников забияк не казнил, и вообще никак не наказывал. Их скорее негласно поощряли к такому поведению.

Если это что и доказывает, то больше всего ту мысль, что в системах абсолютной власти слабый монарх сам по себе является источником опасности, потому что за право влиять на него начинают враждовать «сильные» люди. Хотя кто-то из авторов, серьезно занимающихся исследованием стигийской политики, считает, что в данном случае «слабый» монарх скорее натравливал своих грозных полководцев друг на друга, чтобы не дать никому из них сосредоточить в руках слишком большую власть.

Если «слабость» Семеркета как правителя дискуссионна, то совершенно точно, что он не унаследовал железного здоровья своих предков. То ли буйная кровь кушитов «испортилась» в стенах дворца, то ли имела место обычная слепая воля природы, то ли правитель был жертвой злых чар. Так или иначе, молодой еще монарх на глазах окружения начал угасать. Осложнялось все еще и отсутствием наследника. Хотя Семеркет исправно посещал своих женщин, ни один из его сыновей, которых родилось около дюжины, не увидел и второго года своей жизни. Стали они жертвой некоей наследственной болезни, или же злого умысла – установить точно невозможно. А вот дочери царя росли здоровыми. Но фигуры, подобные Деркетари были исключением во все времена, и царских дочерей никто не брал в расчет. Единственной их судьбой могло стать замужество, или уход в жрицы.

В этих условиях Менетара вдруг отправили в далекий поход. Цель похода, несомненно, была священной, но не совсем понятно, к чему была такая срочность. Вместе с тем Менетар не только не сопротивлялся этому заданию, но выказал искреннее воодушевление. Из чего можно сделать вывод, что он и сам мечтал оказаться как можно дальше от Стигии.
Был ли поход Менетара скрытой формой мятежа, сказать сложно. Заявленная цель похода была общегосударственной, провожали его всей страной, Менетар получил благословение от главных храмов Стигии и от царя, который лично возложил на него венок триумфатора.

Но при этом, нет сомнений, что многие в столице воспринимали всю Лигурийскую экспедицию как возможность отправить своенравного флотоводца куда подальше, с глаз долой.

Планировал ли Менетар прямое выступление против власти? Кого он собирался назначить своим врагом? Все это вопросы не риторические. Но ответы требуют такого глубокого погружения в стигийские источники, которые не представляется привести возможным в труда посвященном, преимущественно истории Зингары.

Ясным представляется только одно: оказавшись далеко от Стигии во главе нескольких десятков тысяч преданных лично ему людей, адмирал начал преследовать свои цели. Едва ли он собирался завоевать для себя лично какую-то землю, где провозгласил бы себя королем. Во-первых, все, что достоверно известно о личности Менетара, говорит, что он был сильно привязан к идее величия древней Стигии, оставался истинным стигийцем.

Во-вторых, для создания гипотетического «морского королевства» намного больше подходили острова Барахи. Там грозное некогда береговое братство переживало глубокий упадок. Меж тем Менетар прошел мимо Барахи, только отрядив команды для пополнения запасов пресной воды.

Скорее Менетар хотел принести трону такую добычу и славу, чтобы стать самым влиятельным полководцем Стигии. Человек крайне жестокий и рациональный, в чем-то адмирал был идеалистом. Во всяком случае, таким он предстает в одном из важнейших источников по истории эпохи.

(Речь о воспоминаниях аквилонского адмирала, Сигберта. Это человек удивительной судьбы. В отрочестве он был продан в рабство стигийцам. Позже он служил в рядах «морских змеев», был командиром абордажной сотни на борту стигийского флагмана, которым командовал Менетар. Можно сказать, что Сигберт был героем Стигии, но через полтора десятка лет службы все-таки перебежал на сторону соотечественников прямо во время боя).

Так или иначе, пока небольшой гарнизон в Кардаве обозначал новый статус эфемерного королевства Зингара, основная часть сил Стигии пошла рейдом вдоль берегов Союза.

Несколько «регулярных» морских сражений завершилось победой стигийцев. Превосходство в выучке и дисциплине который раз оказалось важнее, чем дикарская отвага и изобретательность, которых было в достатке у лигурийцев. Тотальное превосходство в артиллерии сыграло свою роль, но главной все же была организация. Стигийцы и раньше располагали большой огневой мощью, что не спасало их от лигурийцев. Сейчас к пушкам добавился флотоводческий талант Менетара.

Основная масса лигурийских кораблей были уничтожены или взяты в плен и поставлены на службу стигийской армады. Немногие уцелевшие искали спасения на мелких островах, или и вовсе уходили на просторы Океана.

Менетар повел флот дальше на север.

Главным делом теперь стала высадка десантов, опустошавших прибрежные селения и уничтожавших лигурийские корабли и верфи. Стигийцы были столь ожесточены, что даже рабов не захватывали, лигурийцев просто истребляли поголовно.

При этом осторожный Менетар старался не вступать в большие сражения, не ввязываться в осады крепостей и вообще не углубляться на сушу.
Часто дело и вовсе ограничивалось обстрелом с воды. С одной стороны это давало его армаде большую скорость и свободу, с другой – чтобы спастись от стигийской ярости достаточно было, просто уйти с побережья на несколько миль. Так что после первоначального шока, лигурийцы принялись устраивать засады, нападать на стигийцев, когда те останавливались для пополнения запасов пресной воды.

Лигурийские посланники отправились к вождям Нового Ванахейма и Кольгарда, искать союза с заклятыми врагами.

[Зогар Саг]

В то время, как стигийцы разоряли побережье Союза, Майлог и его соправители вынуждены были отдать приказ возвращаться на родину почти всем своим войскам, находившимся с Зингаре.

Отступление лигурийцев как будто бы склонило чашу весов на сторону Бернардо. Но на самом деле теперь его главным врагом становились войска Империи и зингарские лоялисты.

Заручившись поддержкой своих стигийских «союзников», Бернардо все-таки выступил на Кастиллу, но на марше встретился с войсками Эспландиана и был наголову разбит. При этом невезучий полководец отличился личной отвагой, но разгром был ошеломительным. Раненого короля верные телохранители вытащили из гущи схватки и отвезли его обратно в столицу.

Однако силы Эспландиана были недостаточны для того, чтобы попытаться взять в осаду огромную многолюдную Кардаву. Эспландиан начал переговоры с некоторыми командирами самостоятельных отрядов, крестьянскими вожаками. Обещал им амнистию, в случае если они перейдут на сторону Империи. Такая тактика имела успех, на сторону графа перебежал даже граф Иниго Вальдес, один из участников убийства несчастного Хариберга. Эспландиан, скрепя сердце, вынужден был помиловать и его, потому что Иниго располагал несколькими тысячами неплохо вооруженных и обученных людей.

В то же время, столкнувшись с поднимающимися штормами и туманами, Менетар решил повернуть на юг. Пока военная удача была на его стороне, но он боялся быть застигнутым зимой на Севере.

В конце осени стигийцы вернулись в Зингару, чтобы встать там на зимовку. Основной лагерь был разбит в устье Черноводной. Часть кораблей вытащили на берег, чтобы приступить к ремонту. Быстро возвели укрепленный лагерь, насыпав стены в два человеческих роста, на которых установили снятые с кораблей пушки.

Прибытие такой большой силы тотчас изменило весь расклад. С «морскими змеями» Менетара было не справиться, не имея большого численного превосходства. Потому Эспландиан двинулся к Кастилле, где тоже собирался переждать зиму.

Менетар нередко бывал во дворце короля Бернардо, который с трудом приходил в себя после тяжелого ранения. Адмирал вел себя как хозяин.
Хотя этикета он, в общем, придерживался, не позволяя себе демонстративной грубости, было очевидно, что Бернардо он считает своим заложником.

Беренгера легко было бы назвать неудачником, чьи амбиции и самомнение превышали действительные таланты. В самом деле, политиком он был слабым. При этом, даже заклятые враги обычно отдавали дань уважения его упорству и неугомонной энергии. Быть стигийской марионеткой ему не хотелось точно так же, как лигурийской.
В какой-то момент он видимо, сумел смирить себя, и в глазах Менетара, человека высокомерного, выглядел совершенным ничтожеством.

Менетар сообщил в Стигию о своих успехах и планах на следующий год – возобновить карательный рейд на Лигурийский Союз.

Между тем лигурийцы тоже не собирались ожидать возвращения стигийской армады. Ваниры согласились предоставить свои корабли для кампании следующего года. Оставившие Зингару войска спешно переучивались в морских пехотинцев.

В это самое время Менетар узнал о смерти короля Семеркета.

К тому времени Луций уже не мог игнорировать грозные вести с родины. Благодушную апатию с него как будто рукой сняло. Оставив в Хорайе значительную часть своей восточной армии под командованием Галерана, император налегке, в сопровождении небольшого отряда личной стражи помчался в Аквилонию. Он был в Тарантии уже в середине зимы и тотчас приступил к формированию новой большой армии.

Менетар решил не уводить флот в Стигию. Это действительно походило на бунт, но формальное объяснение было – погодные условия.

В тот момент, когда этого никто не ждал, ванирско-лигурийский флот возник из туманов. Это явление северян, которые «пришли с бурей», впоследствии стало невероятно популярным сюжетом живописи, и символически ознаменовало собой начало череды войн за власть над морем. В котором соперниками будут Стигия и Лигурийский Союз, а так же Новый Ванахейм и Кольгард, но почти не будет принимать участия Аквилония, остававшаяся державой преимущественно сухопутной.
Разгорелось трехдневное сражение, в котором сошлись две армии захватчиков – стигийцы и лигурийцы. Беренгер же занял выжидательную позицию, всевозможно затягивая выполнение требований Менетара.

Наконец, зингарцы нехотя вступили в бой на стороне Стигии, их артиллерия начала обстреливать флот лигурийцев, а известные мастерством ближнего боя меченосцы были определены в абордажные команды.

Одна из самых известных битв в истории Хайбории описана в сотнях научных и художественных книг. Сражение шло и на суше, и на море, и неоднократно перетекало из одной стихии в другую. Некоторые корабли переходили из рук в руки по три-четыре раза. На многих артиллерийским огнем были сметены все мачты и весь такелаж, они больше походили на корыта, чудом державшиеся на воде. Ожесточенно рубились на палубах, на подмостках, переброшенных с корабля на корабль, иногда резня продолжалась даже в трюмах, где противники узнавали своих и чужих только по боевым кличам. На суше творился такой же ад. Часть сошедших на берег лигурийцев стремились поджечь стигийские верфи, где южане чинили свои корабли. Стигийцы яростно защищали суда.

Пределы стойкости, отваги, презрения к своей и чужой жизни были неоднократно достигнуты. Люди дрались, будучи смертельно ранеными, утопая, старались утащить с собой врага, после отбитых атак возобновляли их по десятку раз, просто перепрыгивая через тела убитых в предыдущих штурмах. Дрались по грудь в воде в обводных каналах, которые выкопали стигийцы на своих верфях.

На море «правильное» сражение с маневрами и артиллерийским огнем очень скоро превратились в бесконечную череду абордажей, когда корабли стояли, сцепившись крючьями, а на палубе шла кровавая рукопашная.

Да, кардавская битва изучена и воспета на всех языках!

Известны с точностью до фута маневры всех кораблей, потери сторон до человека, а ход сражения восстановлен поминутно.

Но все это не слишком хорошо объясняет, как лигурийцы сумели победить. Сами варвары с чистосердечностью того времени, приписывали победу только милости своих жестоких богов. Но даже если взять на вооружение «божественную» версию, не понятно, почему неназываемый покровитель «морских змеев» отвернулся от них.

Тем не менее, на четвертую ночь битвы, которая несколько раз останавливалась по причине крайнего изнурения участников, Менетар велел своему флоту (тем кораблям, что были еще на плаву, и с которыми сохранилась связь) уходить в открытое море. Оставшиеся на берегу стигийцы были предоставлены своей судьбе. При этом, по вечной иронии судьбы, с собой флотоводец забрал немало зингарцев, в их числе и «короля Бернардо». Не то пленники, не то союзники, не то товарищи по несчастью, зингарцы уплывали от родных берегов, глядя с бортов стигийских кораблей, как исчезают в тумане и дождевой мгле огни древней столицы.

Менетар, пребывая в тяжелой депрессии после поражения, хотел покончить с собой, но в последний миг остановил руку и поклялся вернуться и отомстить. Для этого ему нужно было выжить в Стигии. Разбитый флот, часть кораблей которого шли на буксире, а другие на веслах, повернул к Барахе. Наверное, в какой-то момент флотоводец действительно хотел уйти в пираты. Во всяком случае, об этом пишет Бернардо.


Но за несколько дней до того, Менетар не нанес себе смертельного удара, хотя уже стоял с обнаженным торсом, приставив острие кинжала к сердцу. Едва ли его остановил обычный страх за свою жизнь, потому что в Стигии у него были все шансы принять мучительную казнь. Так и теперь Менетар, хоть и простоял на якоре возле Барахи несколько дней, потом все же принял решение возвращаться на родину.
Менетар был стигийцем, и он был человеком чести. Мятеж был для него искушением, с которым он справился.

Беренгер в своих воспоминания, которые являются важным источником по истории эпохи, в частности по стигийскому междуцарствию, пишет о своем пленителе тоном, который можно назвать восхищенным. Между тем, обычная для него политическая близорукость, эгоцентризм и недальновидность остались при короле Бернардо до преклонных лет. Напыщенный зингарец, кажется, так и не осознал, что именно его пленение стало той каплей, которое склонило Менетара попытать счастья в Стигии. Он потерял до двух третей флота и до трех четвертей личного состава.

Но все же обратно он вез пленного короля. Пусть самозваного, пусть мятежного, пусть утратившего поддержку на родине, но – законного (с точки зрения династического права), короля Зингары, герцога Пуантена и Аргоса.

Считавший себя хитрым игроком, Беренгер на десятилетия станет «тузом в рукаве», который стигийцы всякий раз будут выбрасывать на стол, как только речь пойдет об их амбициях на Западе.

Меж тем понесшие огромные потери лигурийцы не имели ни сил, ни желания продолжать свое участие в зингарском мятеже. До весны их флот простоял в зингарских водах, занимаясь ремонтом. Несколько пиратских вылазок на берег, хоть и причинили страдания и так уже измученным жителям побережья, дело изменили не сильно.

Когда поднялся южный ветер лигурийцы ушли на север.

Судьба стигийцев, брошенных Менетаром, была различной. Их лагерь не был разрушен, хотя и сильно пострадал. У них было около дюжины кораблей и довольно много артиллерии. Зингарцы в Кардаве погрузились в междоусобицу, борьбу за власть над городом и потому им было не до стигийцев. К тому же несколько тысяч закаленных ветеранов стигийского флота были слишком большой силой, чтобы пытаться покончить с ними сразу же. Для этого нужно было собрать армию, численно превосходящую «морских змеев» в разы, как это обычно и бывает, когда речь идет об осаде крепостей. А лагерь был настоящей крепостью.

Внутри себя стигийцы разделились тоже.

Часть из них посчитали, что теперь ничем не обязаны стигийской короне, и решили уйти в наемники. При этом обратились к имперцам, и продолжавшим бороться между собой зингарским мятежникам. Наконец, они поступили на службу к одному из былых соратников Беренгера – Эктору Беленсиаго. Опираясь на клинки «морских змеев» он сумел победить своих былых товарищей и стал хозяином Кардавы.

Эктор не провозглашал себя королем, не пытался наладить отношений с другими сильными командирами мятежников. Кажется, он стремился удержать власть над Кардавой, чтобы потом сдаться имперцам на приемлемых условиях. В войну против «короля Аурелло» (бедного, незнатного рыцаря, захватившего власть в пограничных с Аргосом провинциях), он тоже предпочел не вмешиваться, предоставив имперцам громить самозванца самостоятельно.

Но хотя Эктор вскоре был убит за свое предполагаемое предательство, «морские змеи» остались в строю и перешли на службу к его убийце, фанатичному Тудео Ильеносу, и стали опорой его жестокой, хоть и распространившей свою власть на небольшую территорию, диктатуры.

Другие стигийцы подались в пираты. Мы уже упоминали упадок «классических» пиратских братств Барахи и Тортажа. Но причина тому была, прежде всего, карательные экспедиции самих стигийцев. Теперь ослабевшее «береговое братство» было пополнено многими сотнями профессиональных военных, которые еще и пришли на больших боевых кораблях.

Так началась эпоха великих пиратских капитанов, которые сумеют стать чем-то большим, чем удачливые разбойники.

Но несколько сотен человек предпочли сохранить верность Стигии. Для них это выглядело еще большим самоубийством, чем для Менетара, которого хоть сколько-то защищали знатность и слава. Но верность трону была для них не пустым звуком.

Поэтому, когда весной корабли спустили на воду, часть повернули на Тортаж, а другие - на удерживаемый стигийской сухопутной армией Асгалун.

Разумеется, все эти процессы не происходили мирно и чинно. Не раз и не два сторонники разных вождей сходились в жестоких схватках. Одних только поединков между вожаками состоялось не меньше десятка. Так как на кораблях были большие запасы, лагерь смог просуществовать до весны без голода и без необходимости грабить окрестности.

В Кардаве к тому времени уже царила диктатура Тудео, который в основном занимался преследованием за малейшие признаки инакомыслия своих же соратников. Казни, бессудные расправы, выставление отрубленных голов и тому подобные преступления творились повседневно. Хотя, диктатор старался создать боеспособную армию и навести на подвластных ему территориях порядок, в силу истощения ресурсов столицы, общей усталости страны от анархии ему мало что удалось.

Когда-то Тудео считался самым малозначимым участником заговора знати, у него была репутация отвлеченного книжника, теоретика, человека скупого и скучного. Но придя к власти, он обнаружил жестокость и непреклонность, которых от него не ожидал никто. Вечно одетый в черное, мрачный, худой, хрупкого сложения, постник и трезвенник, Тудео наводил на свое окружение иррациональный страх.



На поле боя дела складывались не в пользу мятежников.

Летом император Луций двинул на мятежную провинцию сразу три армии. Самая большая, которой командовал лично император, пошла на Кардаву, вторая – на Кастиллу, третья перешла Черноводную.
Теперь любое вмешательство со стороны Союза было невозможно.

Кастилла быстро была разблокирована. Часть мятежников просто разбежалась, при известии о появлении большой и хорошо оснащенной армии. Часть же не сложила оружие, но предпочла перейти к партизанским действиям, а не встречаться с имперскими легионами на поле боя.

Основные силы мятежников были разбиты. Участники восстания либо разбегались, либо сдавались в плен, где тут же принимались доказывать, что оказались в стане бунтовщиков только по незнанию. Эспландиан не знал, что делать с ними, количество пленных очень скоро превысило число его собственных людей. Доходило до того, что он отпускал пленных под честное слово не сражаться больше против короны.
Крестьяне довольно скоро прекратили сопротивление, надеясь затеряться, уповая, что многочисленность и анонимность убережет их от последующих наказаний. А вот мелкое рыцарство, составлявшее костяк вооруженных сил бунтовщиков, продолжало обреченную войну.
Самозваный «король Аурелло» с небольшим отрядом верных соратников еще долго сопротивлялся в горной крепости на востоке Рабирийских гор. Дело его давно уже было проиграно, но воинственный самозванец не сдавался. Его личная отвага и талант военачальника, внушали уважение даже заклятым врагам. Когда, израненный после обреченной ночной вылазки, самозванец попал в плен, Эспландиан обращался с ним рыцарственно. Вообще отважный пуантенец был настроен благожелательно по отношению к тем бунтовщикам, кто складывал оружие.

Луций Децим был не столь гуманен. Там где прошла его армия, за собой она оставляла сплошную полосу опустошения. Вдоль дорог стояли сотни, если не тысячи виселиц на которых раскачивались тела мятежников. За попытку сопротивления убивали на месте. Сжигали дома, замки, выгребали запасы провизии, обрекая на голодную смерть.

Кардава была охвачена страхом, но собиралась сопротивляться. Когда император подошел к мятежной столице, измученный город встретил его во всеоружии. Луций начал осаду, одновременно продолжая руководить карательными рейдами по всей стране. Он отправлял небольшие, но хорошо вооруженные отряды на подавление любых признаков недовольства. Казни следовали одна за другой. Казнили и простолюдинов и знатных, и коренных зингарцев и имперцев, если только они поддерживали самозванцев.

Более гуманные и сдержанные, приближенные императора указывали на чрезмерность такой жестокости, но Луций был неумолим. Все-таки с востока он привез не только любовь к роскоши и жену, но завороженность идеей абсолютной власти монарха.

Зингара истекала кровью, но император не слушал мольбы о пощаде. Он не думал о том, что именно его свирепость заставляет зингарцев хранить верность обреченному делу. Никто уже не думал о «независимом королевстве Зингара», все просто боялись жестокости имперских легионов.

Кардава продержалась до начала зимы, пока, наконец, стены не рухнули в нескольких местах, снесенные взрывами подведенных под них мин. В город ворвались передовые отряды имперцев. Большинство населения просто пряталось, но ядро мятежников, которые не рассчитывали на императорское милосердие, готовы были драться до последнего. Они укрепились во дворце наместника.

Стигийцы, составлявшие в тот момент около половины, тоже были готовы умереть в мечами в руках.

Луций приказал заблокировать дворец, и через десять дней умирающие от жажды мятежники начали сдаваться, или кидаться в обреченные, самоубийственные атаки.

Тут к императору как будто вернулось милосердие. Или это было восхищение отвагой. Так или иначе, с пленными защитниками дворца он обошелся милостивее, чем с мятежниками в провинциях, по которым прошла его армия.

Позже члены правящей верхушки были жестоко наказаны. Пресловутые рыцарские законы чести перестали действовать там, где шла речь об угрозе государству. Вместо почетного плена и заключения, похожего на домашний арест, бунтовщиков голубой крови вешали и приговаривали к каторге на рудниках так же, как и простолюдинов. Немногие ускользнувшие от карающей длани закона, искали спасения за границей. Единственной границей, до которой можно было добраться по суше, была граница Лигурийского Союза. Так было положено начало зингарским диаспорам в Гвареле и других городах Союза.

Те, кто бежал морем, обычно обращались к стигийцам, который в то время владели Асгалуном. Но судьба таких изгнанников уже относится к истории Стигии.

Кардавская Война, Первая Зингарская Революция, или мятеж герцога Беренгера, как ни назови эту трагичную страницу истории Зингары, сходила на нет, задыхалась, умирала. Как будто догорал костер.

Где-то продолжали обреченное сопротивление небольшие отряды мятежников, но это были уже предсмертные судороги. Население массово стремилось выказать лояльность Империи, и нередко таких бунтовщиков хватали, и сдавали властям свои же родственники и земляки.

Имперские войска жестоко расправлялись с участниками бунта. Множество людей после краткого, формального суда приговорены к тяжелым наказаниям. Лихорадка казней и бессудных расправ закончилась, но конфискации имущества и каторжные работы раздавались щедрой рукой. Счет шел на многие тысячи человек.

Порядок возвращался в Зингару.

Теперь «имперский гнет» из риторической фигуры стал явью. Луций наложил на страну такое количество всевозможных запретительных законов, что зингарцы буквально задыхались под их гнетом. В Зингару хлынуло множество военных и чиновников, поставленных следить за их исполнением. Всем, кроме высшей знати и официальных представителей власти было запрещено ношение оружия. Сословие «дворян в деревянных башмаках» приравнивалось к обычным податным. Высшей знати было запрещено иметь собственные вооруженные силы. Все полицейские функции перелагались на имперские легионы, которых теперь в Зингаре было размещено пять. Так же провинция должна была оплачивать содержание этих войск.

Прежняя федератская система была отменена, отныне потомки лигурийцев приравнивались к остальному населению.

Только перечисление подобных эдиктов может занять несколько страниц.
Зингара была разгромлена и унижена.

Между тем Луций очень скоро утратил к ней всякий интерес. Наведя порядок в Зингаре, он повернул на Запад.

Лигурийский поход Луция сводится к крылатой фразе «пришел, увидел, победил». Лигурийцы были отважными воинами, но численное, тактическое и технологическое преимущество Империи было таково, что всего через несколько недель пала столица Союза – растущий город Гварель.

В войне сложили головы, героически, но бесполезно, двое из триумвиров союза, а третий – сын Талорга, юный Брул, покончил с собой, чтобы избежать плена.

Хотя в целом территория Союза не была оккупирована, страна оказалась поставлена на колени. Ее армия практически превратила существовать, а самые экономически развитые и цивилизованные районы оказались под властью врага.

Однако, завоевания и присоединения к Империи не произошло.
Луций оценил трудности и затраты, которых потребовало бы удержание в повиновении таких обширных и труднопроходимых территорий, населенных такими воинственными людьми.

Потому он ограбил лигурийские города, приказал уничтожить флот, наложил какие-то запреты на численность и вооружение армии, но очень скоро покинул земли крайнего Запада.

За оставшиеся ему десять лет правления (и жизни), император не только никогда не побывает в покоренной Зингаре, но и к Лигурийскому Союзу ни разу не проявит интереса.

Почти все время он проведет на Востоке.

Пока память о разгроме была свежа, и имперские эмиссары честно следили за выполнением соглашений, лигурийцы вели себя тихо. С годами положение изменится, но сам Луций мог считать себя покорителем западной части континента.

Что же до Зингары, то управление ей было поручено графу Эспландиану, который старался, не выходя прямо за рамки императорских эдиктов, вести политику разумную и по возможности гуманную.

Король Бернардо пребывал в то время, будучи не то пленником, не то почетным гостем, в Стигии, и последующая судьба этого политического авантюриста связана с великой державой Юга.

[Зогар Саг]

Барахские острова

Расположенный к юго-западу от Зингары Барахский архипелаг хоть и находился на окраине Хайборийского мира, тем не менее, и он оказался втянут в разворачивающиеся в мире события. Испокон веков острова и особенно Алый Тортаж, "столица" Барахов были оплотом пиратов, разбойничавших от Зингары до Куша. Во времена Конана большинство здешних мореходов составляли уроженцы Аргоса, однако после аквилонских завоеваний сюда переселилось множество выходцев из иных народов - прежде всего зингарцев и шемитов, недовольных аквилонским господством. Еще больше беженцев оказалось здесь после гирканского нашествий на хайборийский мир. В годы аквилонской оккупации западной Стигии пираты нередко нападали на торговые суда, сновавшие между Кеми и Мессантией, а порой набирались дерзости нападать и на военные корабли. Аквилонские короли несколько раз порывались отправить экспедицию на Тортаж, но необходимость отражать гирканские нашествия поглощала все больше их ресурсов, не давая возможности уделять должного внимания флоту.

Тогда же на Барахах появилось немало чернокожих бежавших с ограбленных судов рабовладельцев.

Вывод аквилонских войск из Стигии пираты поначалу восприняли как необычайную удачу, готовясь как следует погулять в разоренной стране - потому что гирканцы, завоевание которыми Стигии казалось почти неизбежным, были практически не знакомы с мореходством. Однако новый правитель, Кашта сумел создать могучий флот, впервые в истории заявив о Стигии как о морской державе. Немало аргосских и зингарских пиратов, соблазненных стигийским золотом подалось ему на службу - и теперь уже стигийцы грабили побережья Хайбории, изрядно потеснив былых морских разбойников. Стигийский флот возглавляла дочь Кашты Деркетари - и именно ее набег вошел в историю как один из самых горестных дней в истории Аргоса. Однако, взойдя на трон, Деркетари уделяла меньше внимания флоту, предпочитая ему сухопутные завоевания. Аналогичную политику вел и ее сын Сетнахт, вовсе махнувший рукой на море. Казалось, для пиратов вновь наступают золотые деньки былой вольницы, кровавых набегов и богатой добычи.

Какое-то время так все и было, однако времена менялись. Возникший в Пустошах Пиктов Лигурийский Союз все смелее пробовал выходить в море - и стычки с размалеванными безжалостными дикарями становились все более кровавыми. Еще больше беспокойства доставляли пиратам ваниры заселившие Кольгард, также вскоре появившиеся у берегов Зингары. Наконец, стигийцы решили воссоздать свое морское могущество - и рейд адмирала Менетара на Зингару подтвердил, что эти притязания имеют основания: хотя и сам Менетар прошел мимо Барахи, только что пополнив запасы пресной воды, никто не мог обещать, что следующий рейд не уничтожит на корню пришедшую в изрядный раздрай пиратское братство.Кроме того, и Аквилония обеспокоенная стигийской активностью предпринимала немало усилий для создания собственного флота.

Чтобы выжить Барахской вольнице пришлось меняться. Испокон веков на этих островах не имелось никакой власти: каждый капитан пиратского корабля был сам себе закон, король и бог на палубе своего судна. Зыбкий закон пиратского братства регулировал отношения между разными капитанами, однако он не мог их уберечь от кровавых междоусобиц и тем более не годился для того, чтобы сплотить пиратов перед всеми вызовами времени.

И вот тогда на сцену истории вышла Великая Четверка: четверо наиболее удачливых жестоких и сильных пиратских капитанов объединивших усилия, чтобы сплотить Барахские острова под своей властью. Вот эти четверо: зингарец Адорно, жгучий и импульсивный, уроженец знатного зингарского рода, проигравшего борьбу за власть и подавшийся в пираты; аргосец Арион, хладнокровный и расчетливый, коренной барахтанец; Малак, хитрый грузный шемит с курчавой черной бородой и кривым носом; и чернокожий великан Марун, помесь кушита и женщины из Атлайи. В молодости он ходил в набеги вместе с Деркетари, какое-то время служил в стигийском флоте и считался одним из тех, кому ведомы многие секреты "морских змеев" Менетара, под началом которого Маруну доводилось повоевать. Сам Марун оказался среди тех "морских змеев", которых Манетар, по сути бросил отступая из Кардавы, и которые, пробившись к морю нашли себя среди пиратской вольницы. Именно Марун и стал тем, вокруг кого сплотились стигийские "изгнанники поневоле".

Именно эти четверо капитанов установили республиканский строй, где решения принимал Совет Четырех, подчинивший себе остальных капитанов. Аквилония и Стигия, с неодобрением относились к появлению этого "государства'", но пиратские вожди, играя на противоречиях между великими державами, сумели сохранить свою независимость.
Объединенный пиратский флот разбил пиктов и лигурийцев, а также сумел дать отпор ванирам с Кольгарда.

Знание морских путей и безжалостная тактика Тортажа на краткий миг превратили их в грозную силу. Они грабили торговые корабли, собирали огромные выкупы с зажиточных купцов и приводили в ужас прибрежные поселения. Под руководством Великой Четверки пиратская "республика" Красный Тортаж достигнув наивысшего расцвета за всю историю этого логовища морских разбойников.

Однако за кулисами этого казалось бы нерушимого союза разгорался тайный конфликт. Амбиции и зависть разъедали сердца капитанов. Марун, одержимый жаждой власти, начал замышлять свержение своих соратников, желая стать единоличным правителем. Схожие планы вынашивал и Адорно: установив связи с некоторыми из зингарских мятежников, он рассчитывал переманить их на острова и основать здесь собственное королевство - "Новую Зингару". Шемит Малак, известный своей хитростью, плел интриги, помогая то одному, то другому из соратников, а сам втайне вынашивал планы как завладеть их богатствами и бежать в Шем, где он рассчитывал зажить в небывалой даже по шемитским меркам роскошью. И лишь Арион, верный прежним идеалам и не желающий видеть распада своей республики, стремился сохранить единство, но , будучи слабейшим из Четверки, никак не мог обуздать амбиции и вероломство своих союзников.


Развязка наступила когда Малак и Адорно, пребывавшие тогда в очередном зыбком союзе возвращались с очередного удачного рейда, их корабль попал в шторм и затонул. Многие пираты шептались о том, что что-то неладно в этом шторме грянувшем среди ясного неба и подозрительно смотрели на Маруна, окруженного своими собратьями из "морских змеев". Поговаривали, что через кого-то из них Марун сошелся и с главой Черного Круга Тот-Апепом, который воспользовавшись наводкой Маруна наслал шторм на корабль Малака и Адорно. Так ли это было или нет, но с какого-то момента в команде Маруна появилось множество стигийцев, изрядно усиливших команду чернокожего капитана. С их помощью, Марун захватил власть в Тортаже, тогда как Арион едва сумел сбежать на материк. Марун же установил на Барахах жестокую тиранию, все больше подпадающую под влияние Стигии.

Меж тем Арион, добравшись до Мессантии сумел связаться с аквилонским наместником Аргоса. Пират убедил вельможу, что относительно независимый Барахтанский архипелаг, где большинство населения все еще составляли выходцы из Аргоса, более предпочтителен для Аквилонии, чем откровенный стигийский сателлит. Поскольку Аквилония все равно не обладала достаточным флотом, чтобы укрепиться на Барахах самой, империи оставалось лишь выбирать из двух зол меньшее. Но и тут Ариону пришлось дождаться когда Стигия, ввязавшаяся в войну с Иранистаном, уже не могла уделять внимания Барахам.

Одновременно аквилонцы используя свои контакты в Лигурийском Союзе сумели спровоцировать разрушительный набег на Барахские острова. Марун с трудом отбив пиктов, тут же столкнулся с новой угрозой - Арион, собрав новых людей в Мессантии, высадился в Тортаже. Немало пиратов, помнивших его по былым временам и утомившихся от жестокой тирании Маруна, поддержали пиратского капитана. Арион хотел найти Маруна, чтобы сразиться с ним по пиратскому закону, однако кушит пал раньше - и никто не знал чья рука вонзила клинок в сердце черного тирана. Так или иначе, власть Маруна была свергнута и Арион занял своими людьми Тортаж. Кое-где на отдаленных островах еще держались сторонники Маруна, однако в целом пиратское государство подчинилось аргосцу.

Все ожидали, что Арион объявит себя правителем или даже королем пиратов, однако аргосец проявил редкий для его ремесла идеализм, воссоздав пиратский Совет Четырех, сам выбрав себе в соправители трех уважаемых среди пиратов капитанов. Впрочем, сам он обладал большим авторитетом чем все трое вместе взятые и его слово на Совете всегда оставалось решающим.