Я пожрал сыновей

[Lex Z]

Я пожрал сыновей

По правде сказать – Роман до смерти боялся проглотить темноту.
Лезет, лезет в рот, в нос, в уши. Норовит выколоть глаза, протиснуться сквозь зубы. Обволакивает тело, мягким шёлковым саваном. Стоит на миг забыться, зазеваться, и вот она внутри – холодная и вязкая. Убежать не получится, не выйдет отскрести грязными ногтями с собственной изнанки. А кожа у нас слишком толстая - свет не пропускает, кости слишком бледные - свет не создают. Одна темнота клубится, бесшумно вздымается, липнет к рёбрам, подступает к горлу. Нельзя её впускать.
Нельзя вдыхать темноту.
Лишь тревожный пульсирующий пламень в руке Романа отгонял мрак. Кроваво-красный кусочек ада, обрамлённый резной сталью фонаря. Роман печатал каждый шаг, и легионы теней вокруг падали ниц, поднимались и снова падали.
Невидаль.
Роман крался по собственному дому, стараясь лишний раз не шевельнуться, точно был сделан из пыли. Напуганный и обречённый в родных стенах. Затаившийся, как вор. Ну, что за абсурд? Что за безумие? Ему хотелось плакать от несправедливости, кричать, рвать волосы на голове. Ребёнок! Мальчишка, запечатанный в тёмном подвале. Рыдай, всхлипывай, причитай. Ему чертовски хотелось… но вместо этого Роман облизал сухие потрескавшиеся губы, дотронулся языком до шрама в уголке (но откуда же он там?) и выдал свою самую широкую, самую праздную улыбку. Маска греческого комедианта. Вот так. Ужас накатывал тошнотворными волнами, ноги будто сплели из соломы. Вот так. Без опоры, без надежды. Шаг за скрипучим шагом в океане курящейся бархатом черноты. Хорошо.
Роман шёл к своему худшему кошмару и улыбался.
Страх сам тащил его. Проводник в мире зловещих очертаний, маяк в королевстве мрачных абстракций. Всё погибает в разлуке от дневного света. Ближе и ближе к трепещущей границе темноты. И Роман повиновался нитям невидимого кукловода. Пусть дрожь не отпускала тело, пусть тряслись коленки и клацали зубы. У него было дело. Там наверху Романа поджидали. Что-то до ужаса личное, до омерзения родное.
Он обогнул фигурные перила и поднялся по старой лестнице. Древесина сухо скрипела и дребезжала под сапогами. Если это один огромный гроб, - задумался Роман, - кто же его заколотил?
Пара шагов по коридору, и вот из темноты выросла дряхлая, обглоданная дверь. Он остановился. Дыхание холодными толчками вырывалось из глотки, мир заиграл безумный неизменный ритм – так сильно стучало в висках.
Чья-то худая рука, облачённая в оранжевый отблеск пламени, потянулась к щербатой древесине, плавно тронула, толкнула.
Господи, это же его рука.
В комнату Роман прошествовал, как приговорённый на плаху, разве что вместо звона кандалов его сопровождал визг вогнутых половиц. За спиной сомкнулся занавес темноты.
Сына он ожидал увидеть загадочно отвернувшимся, недвижно смотрящим в одну точку. Однако тот встретил Романа у входа: удивлённый и даже встревоженный.
- Пап?
Как же они непохожи. Словно ребёнок по прихоти неведомого и насмешливого колдовства должен стать полной противоположность отца. Если до плеч Романа стекали тёмные локоны, то светлые вихры Лёвы топорщились на макушке. Если Роман всегда казался бледным, щёки Лёвы пылали румянцем. Если Роман был сплетён из тонких изящных костей, Лёва представлялся пухленьким, грузным мальчишкой. И, разумеется, он ничего не мог вспомнить о сыне, точно того с мясом вырвали из памяти.
Роман прошёл мимо в тишине. Нельзя доверять тому, что видишь. Это отменная, роскошная ложь.
Кто-кто, а Роман знал толк во лжи.
Он плавно двинулся вглубь комнаты. Шершавый пол расчерчивала лунная полоса, яркая и зловещая, как клинок. В синеве плыла пыль.
Роман сел прямо перед полосой, поставил рядом фонарь, так что вокруг закружили жирные оранжевые отсветы, пополам с тонким льдистым блеском.
- Пап, что такое?
- О, всё как прежде, сынок. Всё как прежде.
- А мама? Я… Я хочу к ней.
Перечёркнуто.
- Да, но сейчас её нет.
Красным.
- Она, - сказал Роман, - отлучилась.
Потом набрал полную грудь воздуха - пришлось с шуршанием вырывать из сумки предметы. Инструменты для чудного ритуала, о котором в порядочных кругах не говорят вслух.
Это же сработает? Должно сработать! Он не настолько пропащий, он ещё помнит своё имя.
Роман поставил серебряный напёрсток, кусок угля и бутыль с козьим молоком. Последней была изящная бритва с бронзовой рукояткой, гладкой и бледной, словно кость. Ему почему-то страшно хотелось верить, что это подарок жены, хоть он ума не мог приложить, почему. Одно Роман знал наверняка: без жены в истории с бритвой не обошлось.
- Зачем это? – не унимался Лёва. – Что ты делаешь?
Пробка вылетела из бутыли с характерным «чпок». Густое молоко заструилось по половицам, разбежалось на сотни дорожек, тягучи втискиваясь в редкие трещины. Оставшаяся часть неестественно застыла, как расплавленная эмаль.
Роман взял уголь и принялся рисовать резкие, ломаные стрелы к белому кругу. Со всех сторон, пока не образовалось извилистое чёрное кольцо.
- Пап?
Роману казалось, что он взялся за бритву легонько, мягко совсем, но на деле у него побледнели костяшки. Он вдохнул прохладный воздух и начал шептать. Слово в слово, как учила сумасшедшая.
Он должен! Пока всё не заволокло темнотой… Нет, успеть! Успеть!
Лунный свет полыхнул на молочной поверхности, и лезвие улыбнулось ему холодным переливом.
Роман произносил каждое слово с такой осторожностью, словно его рот был набит осколками стекла. Глаза не отрывались от чудного круга. Назад пути нет. Ему попалась великолепная роль, текст выучен от и до, зритель на своём месте. Остаётся играть.
Лёва робко тронул его плечо, но тут же убрал руку.
- Мне страшно. Пап… ты... Пожалуйста, прекрати… мне страшно!
Отлично. Роман даже ухмыльнулся. Пусть боится. Одна ложь против другой – ну-ка отгадчики. Ну-ка!
Внезапно мольбы Лёвы обратились в рыдания. Иногда сын что-то невнятно сипел и тут же резко всхлипывал. Так человечно. Очень чувственно. Можно подумать: он жертва. Можно подумать: он живой.
Десять тысяч голодных теней забились по углам, когда Роман подвинул фонарь, торжественно воздел бритву и плавным движением разрезал ладонь. Рука дёрнулась, точно чужая, и из красной жгучей полосы заструилась чёрная кровь. Капли пылали рубинами в свете огня и падали в круг.
Лёва всё так же завывал, но теперь в его голосе проскальзывали какие-то неестественные нотки, словно в унисон с ребёнком тихо плачет старик. Роману страшно захотелось повернуться, посмотреть, но он развеял эту мысль. Нельзя. В такие моменты нельзя доверять желаниям!
Окровавленной бритвой он принялся собирать освящённое луной молоко в напёрсток. Собирать саму луну, как говорила та сумасшедшая. Тишина казалось абсолютной, словно мир погрузился в океанические глубины. Один лишь мерный скрежет лезвия по влажным доскам разносился и…
Роман передёрнул плечами. Сердце в груди сжали холодные стальные руки.
Лёвушка больше не плакал.
Он будто растворился во мраке. Ни единого звука, а воспоминания о всхлипах и мольбах не больше, чем туманный сон. И всё же сын был там. Стоял за спиной. Бездыханный.
- Отец…
Да! Наконец-то. Эта отстранённость в голосе. Эта… эта… омерзительность.
В какой момент дети становятся палачами?
- Отец, ты, что же там, решил собрать луну в напёрсток?
Роман дотронулся языком до шрама (хотя с чего бы ему там взяться?). Вновь заскребло лезвие.
В руке бритва…
В руке…
- Отвернулся от меня, а? Не смотрит. Мой папочка не смотрит на меня.
Как же клокотало дыхание. Голову оплетал жар, словно на неё водрузили раскалённый венец.
Бритва…
- Прочие всего-то вырывают себе глаза, чтобы не смотреть. Ногтями своими они выскребают. В молчании. А этот, - короткий, переломленный смешок, - а этот, только представьте, отвернулся.
С кончика носа сорвалась капля пота, переливаясь янтарём, мелькнула в пыльном воздухе и растаяла на полу.
Бритва в руке…
Роман выдохнул сквозь сжатые до скрипа зубы.
- Папенька, зачем же ты так? Пап, ты в своём уме? Но он… он возится с лунным светом. Этот вот свет не собрать в серебро, глупый.
И ей разделяют.
Роман медленно повернулся к Лёве, стараясь казаться спокойнее, чем есть на самом деле, и дрожащей рукой протянул напёрсток с молоком.
- Пей, - прохрипел он.
Всего мгновение они с сыном смотрели друг на друга: Роман, напуганный, словно его разбудили в могиле, и Лёва, с тёплой улыбкой на расслабленном лице. Неестественно осунувшемся лице.
- Пить? Вот это?
И он разразился чудным птичьим смехом, настолько резким, что казалось, способен пронзить человека насквозь. От неожиданности Роман вздрогнул, отшатнулся к окну. Острый носок сапога перечеркнул молочный круг углём.
Один глаз Лёвы сверкал в душном свете фонаря, другой замарала тьма.
- Зачем же мне, - детский голосок исказили чудные невозможные интонации, - пить самое обыкновенное молоко, отец?
Он так произнёс последнее слово, что у Романа дыхание застряло в глотке.
- Или ты, правда, поверил… - вновь колкий смешок. – Ты решил, что собрал в этот напёрсток свет луны?
Лицо ребёнка.
- Нет, - Лёва сощурился, - нет-нет-нет. Ничего не выйдет.
Лицо ребёнка и безумие старика.
Он склонил голову во мрак. Последний раз сверкнул влажный глаз, искривились губы. Синие, трупные губы.
- А знаешь, почему ничего не получилось? - он подался вперёд, словно хотел прошептать дворовым мальчишкам на ухо какой-то детский секрет. – Тут ответ очень простой.
Роман внезапно понял, что в напёрстке больше не осталось молока – так тряслись руки. Он прижался спиной к бревенчатой стене, выставив перед собой бритву. Можно подумать, он там шпагу держит.
Можно подумать, шпага тут бы помогла!
На этот раз лицо Лёвы осветил лунный поток, когда он шагнул. Улыбка стала какой-то бледной, таящей тенью на его опустошённом лице.
- Ничего не вышло, папа, - скрипели доски, – потому, что ты дышишь.
Как-то злобно скрипели, что ли.
- Потому, что ты жив, пап. А мёртвые не разговаривают с живыми.
- Где мой сын? – едва ли смог прошептать Роман. Что-то сдавливало горло, липло к языку.
- О, неужели не узнал меня?! – ответили украденные губы. – Или ты хотел знать – где твой живой сын?
- Где мой сын? – на этот раз он произносил каждое слово так, словно вырезает их в камне. И где-то далеко, где-то на краю сознания он слышал детский крик, мольбу. Но это было не по-настоящему.
Этот… Этот Подменыш неестественно пожал плечами. Так животное может подражать человеку.
- Но ведь я пожрал стольких сыновей.
Где-то далеко. Так далеко отсюда кричал другой Роман. Маленький, слабый, загнанный. Тот, которого занимали мелочи, печалили пустяки. Тот, что, несомненно, был лучшим отцом.
Лёвушка! – всхлипывал он, размазывая слёзы бессильным кулаком. – Лёва, мальчик мой…
Другой Роман.
Его трясло точно в лихорадке, клацали зубы, щипало в глазах. Он хотел сделать шаг, но колени так дрожали, что все силы ушли только на то, чтобы не упасть. Роман чувствовал, как подламываются ноги. Сейчас всё кончится. Сейчас он рухнет без сил, будет кататься по грязному, треснувшему полу. Утирать сопли.
Лёва! Мой… Мой сын.
Что. За. Безумие?
Роман разрезал ладонь поперёк.
Новая рана накрест пересекла старую. Он ощутил, как боль расползается до предплечья, горячая, пульсирующая. Хорошо. Она отогнала хныкающую сонливость. Хмарь рассеялась пеплом, перестали трястись коленки, отступила тошнота.
Роман поднял руку и принялся с любопытством разглядывать порез. Видно в этот раз лезвие врубилось глубже, и теперь тёмная кровь заливала всю кисть, оставалась ржавыми пятнами на пёстром рукаве, капала на старые доски.
- Какое-то распятье вышло, - Роман слабо махнул красным крестом в сторону Подменыша, - но ты ведь не из тех тварей, которых оно смущает?
Тишина.
Роман огляделся, думая, что неплохо бы остановить кровь. Потом вытер руку о шею, проведя по щеке.
- Впрочем, как и я, - прохрипел он.
Детский плач. «Папа, нет, пожалуйста». Он слышал всё это в голове, какое-то безумное наваждение.
Нечто, укрывающееся за лицом его сына, сощурилась по-змеиному, но сохранило молчание.
- Какой же бред, - продолжал Роман, - бред, бред! Безумие, да? Разве можно подготовиться к такому?
Он улыбнулся шире, чувствуя кровь губами. Натянулся шрам.
- Да. Только смерти удаётся быть одновременно таким величественным назиданием и такой тупорылой сволочью, а?
Подменыш лишь пожал плечами.
- Тебе с этим жить.
- Только мне?
- Да, - Подменыш твёрдо посмотрел на него, - меня ты лишил такой возможности.
Роман выдохнул сквозь зубы.
- Просто бред. Бред!
- Да-а. Твой личный бред, папенька
- Кто ты такой?
Подменыш оскалил зубы.
- Твой сын.
Роман хватался за рассыпающиеся, смрадные мысли. Что-то он упускал, что-то не понимал. И этот страх. Ужас, что костью застревает в горле.
Он не сумасшедший!
- Тебе плохо? – прошептала тварь.
- Я ничего не понимаю, - Роман удивился безразличию в собственном голосе, - что-то скрипит у меня в голове. Я ничего не могу вспомнить. Где... где мой сын?
- Ты убил его.
Романа бросило в дрожь.
- К-когда?
- О, очень скоро.
- Сумасшедший! Ты – сумасшедший.
- Конечно, - и Подменыш приставил детский палец к виску, - конечно, ты сумасшедший, папенька.
Кто из них это произнёс?
Роман шагнул вперёд, а тёмная комната вращалась вокруг. Рукав лип к коже, зудела вспотевшая спина. Но дышать. Дышать ему удавалось с какой-то невиданной доселе лёгкостью.
А потом время стало вязким. Роман дёрнулся вперёд, пытаясь освободиться, занести лезвие. Медленно-медленно развивалась и хлопала ткань, плыла бритва, точно через мёд, высвеченная пламенем и серебром…
Рука сгребла детское тельце, взметнулись светлые вихры. И бритва разгрызла кожу красным. Он опускал её и поднимал. Он резал и резал. Топтал сапогами, вбивал в пол. Перечёркивал.
Глухие всхлипы, бульканье. Тишина. Боже, какая славная тишина.
Ноги подогнулись, и Роман повалился на твёрдые доски. Непослушная рука выронила оружие. Послышался глухой лязг.
А Роман - он так… так устал. Мысли путались, тянулись и расплывались. Что-то нужно было сделать. Что-то хотел. Хотел… хотел… Какое-то дело?.. Какая-то…
…бессмыслица?
А вокруг сверкали и текли стены, проваливался сам в себя пол. Крутится, крутится.
Кто-то держал Романа за плечи. Проклятие, надо бы… Чёрт, он ведь должен освободиться. Наверное, должен. Это же правильно. Это правильно? Иначе всё выглядит неестественно. Жалко?
Хотя Роман всё равно не мог ничего разглядеть. Переливающаяся круговерть преобразилось в чёрное ничто, и вгрызлась в глаза. Наконец, ему удалось освободиться, он свалился ничком. Зацепил что-то липкое рукой и ударил сапогом во что-то твёрдое. В стену. Как эта сволочь умудрилась схватить его? – мелькнуло в голове. - Стены в родном доме такие подлые?
Какое имеет значение, что он там хотел? Всё… бесформенное. Зыбкое, зябкое, злобное. Где земля? Где небо? Попробуй разберись. Роман не желал разбираться. Он хотел и дальше проваливаться в пустоту, растворяться в ней. Потому что так, наверное, правильно. Потому что в мире что-то точно сломалось.
Сломалось что-то в мире.
А потом его, будто вытолкнуло из ледяной воды. Растёкшееся сознание вновь стало твёрдым, конечности обрели гибкость.
Роман сумел приподнять голову. Он был там. Подменыш валялся в каком-то шаге, счастливо улыбаясь холодными губами.
- Это… это… конец? - прошептал Роман. – Могу ли… быть в своём уме?
Он хотел кричать, визжать от ужаса, но совершенно разучился это делать. Зубы его точно срослись.
Роман ошалело смотрел на труп сына. Нет! Это не его сын! Подменишь, мерзкая подделка. Он… Он украл Лёву.
Нет, – произнесли мёртвые уста. Мертвец не двигался, но весь залитый кровью, он говорил. – Абсолютно не в своём. Ты убил меня, папенька. Ты меня зарезал.
- Ты…
Как свинью. Ты улыбался и плакал.
- Но... Н-но… - Романа колотило. Губы шлёпали, клацали зубы.
Что «но»?
- Но ведь т-ты его украл. М-моего сынаа-а!
Ты сам-то в это веришь?
Роман уткнулся в собственную окровавленную руку.
- Я сумасшедший? – прошептал он.
Даже очень.
- Мой сын…
Ты меня убил.
- Т-тогда с кем я говорю?
Роман попытался приподняться на локтях. Получилось не сразу. В конце концов, он сел под окном, разминая затёкшую, всю в металлических иголках, руку. Страх, ненависть, печаль – все те чувства, которые он так легко отбросил, отправляясь на смерть, нахлынули с новой силой. К горлу подступил ком.
Что тут вообще происходит?
- С кем я говорю? – прохрипел Роман.
Ты в комнате один.
- С кем?
Только с собой.
Сам воздух треснул, затаилась темнота. И Лёва замолчал. Стал, наконец, мертвецом.
В голове у Романа звенело.
- Что-то гниёт внутри тебя, - шептал он в пустоту, - мерзость. Что-то безумное.
Роман моргнул.
Он сидел над трупом родного сына. Холодные пальцы сжимали окровавленную бритву. Господи. Роман поднёс дрожащую руку ко рту. Господи. Плакать он не мог. Почему-то казалось, что слёзы у него из стали.
В памяти вспыхнули ужасные детали. Обрывки, которые раньше лишь копошились на самой границы больного ума:
***
- Где мой сын? – говорит Роман.
Лёвушка съёживается, в его глазах плавает ужас, он отводит взгляд.
- Мне страшно, - детский шёпот.
- Где мой сын? – голос Романа хриплый, жестокий.
Лёва закрывается рукой. Пятится. Его плечи дрожат.
- Я… Я… Пап, я твой с-сын.
- Но ведь, - отвечает ему Роман, - я пожрал стольких сыновей.
Где-то далеко. Так далеко отсюда кричит другой Роман. Маленький, слабый, загнанный. Тот, которого занимали мелочи, печалили пустяки. Тот, что, несомненно, был лучшим отцом.
Лёвушка! – всхлипывал он, размазывая слёзы бессильным кулаком. – Лёва, мальчик мой…
Другой Роман.
Он бы не занёс лезвие, он бы не ударил. Но тот Роман далеко.
Лёва! Мой… Мой сын. Сдох.
Роман разрезает ладонь поперёк.
- Какое-то распятье вышло, но ты ведь не из тех тварей, которых оно смущает?
Лёвушка ничего не говорит. Только тихо плачет.
- Какой же бред, - продолжает Роман, - бред, бред! Безумие, да? Разве можно подготовиться к такому?
Он улыбнулся шире, чувствуя кровь губами. Натянулся шрам. Шрам, который он сам себе вырезал над губой. Теперь он вспоминает.
- Да. Только смерти удаётся быть одновременно таким величественным назиданием и такой тупорылой сволочью, а?
Лёвушка упирается спиной в бревенчатую стену. Роман возвышается над ним с лезвием в руках. Луна играет на гладкой стали.
- Пожалуйста, - молит сын.
Роман выдыхает сквозь зубы.
- Просто бред. Бред!
- П-пап…
- Кто ты такой?
Лёвушка закрывает глаза. Грудь у него вздымается, слёзы катятся по щекам. Такая искренняя детская растерянность, такой ужас.
Он не сумасшедший!
- Тебе плохо? – спрашивает Роман.
Тишина.
- Я ничего не понимаю, - Роман удивляется безразличию в собственном голосе, - что-то скрипит у меня в голове. Я ничего не могу вспомнить. Где... где мой сын?
- Н-ненадо..
Сумасшедший! Сумасшедший?
- Конечно, - шепчет Роман, занося бритву, - конечно, ты сумасшедший, папенька.
Детский крик переламывается в утробном крике.
***
Что же он наделал?!
Темнота плавала вокруг. Неповоротливая, слепая – она липла к свету, обступала со всех сторон.
Роман закрыл глаза и поднёс дрожащую ладонь к холодным губам. Зарыдал? Захихикал?
- Нет! Нет… Конечно, не в своём уме.
Лезвие всё намокло. Рукоятка выскальзывала из пальцев. Роман вдохнул полную грудь темноты.
Хорошо, что можно просто разрезать. Всегда можно разрезать. Роман чувствовал, как мозги вытекают у него изо рта. Не видел, но ведь…
- Но ведь я…н-не в своём, - лезвие перечеркнуло горло, - умгхх…