Круммох из Горных Круммохов

[Михаэль фон Барток]

Глава десятая, где нужно принять трудное решение.
Когда возбуждение боя спало, граф особенно тяжело ощутил тяжесть и прожитых пяти десятилетий, и старую рану в ноге, и две бессонные ночи, проведенные на ногах. В голове у него словно стучали молоты, а от недосыпания разум мутился. Но помня, что вождь всегда должен быть сильнее и выносливее самого сильного и выносливого из своих воинов, Остейн продолжал держаться, излучая бодрость и уверенность в себе. Прежде, чем позволить себе отдых, он должен был принять слишком много важных решений.
Граф распоряжался насчет дальнейшей обороны замка, интересовался тем, сколько у него еще пороха и ядер, сколько любдей ранено, сколько убито, кто еще готов встать на стены. Одобряюще бил кого-то по плечу, снисходя с высоты своего положения как равным по званию, жал руки солдатам гарнизона и нежданным союзникам из числа налетчиков. Проведал раненых, сказав подобающую случаю речь. Кого-то еще утешил, кому-то пригрозил расправой. Лица плыли перед глазами, сливаясь в одно. Три сотни человек, или более того, и все ждали, что он решит их проблемы, спасет их от старого бога. Бремя власти никогда еще не было тяким тяжелым, но, в сущности, он привык к этому грузу. Он был Страж Границы и носил свое имя с гордостью.
Он приказал разделить людей на смены, чтобы они отдыхали по очереди. Командование поручил Рорку, который сам вызвался бодрствовать в первых рядах, и Гленну Куаду, который должно быть, оскорбился, что им командует какой-то ванир, но виду не подал, и пошел расставлять караулы.
Царил тот же полумрак. Снег продолжал валить, только теперь это, кажется, был обычный снег, без примеси пепла. Согласно часам, сейчас было утро, но облака скрывали небо, и казалось, что сумерки вечны. Но все же этот серый сумрак легко было отличить от настоящей ночи, которая наступала, когда где-то закатывалось за небосвод невидимое солнце.
Драугры все так же стояли ледяными статуями. Не было и мысли спуститься со стен и перебить их всех, пока они пребывают в оцепенении, должно быть, заменявшим им сон.
И только потом он решил навестить Вильду. Девушка спала тем же нездоровым, болезненным сном. Судя по всему, ей становилось хуже, ее мучил жар, раненая нога начала распухать. Неужели она умирает? Неужели все напрасно. Остейн вытолкал за дверь сиделку, в обязанности которой входило вливать в потрескавшиеся губы несчастной воду, хотя бы десертную ложку, каждые несколько минут. Он немного посидел у постели дочери, кажется, даже пролил несколько слез, и совершенно точно начал засыпать. Но когда голова его соскользнула с подставленной для опоры руки, Остейн тут же проснулся, шепотом выбранил себя, обозвав, в том числе, старым кабаном. Надо было звать хирурга, но тот был занят другими ранеными. Что там говорил Артаэр насчет плесени?!
А вот Каллен Круммох умирать не собирался. Семижильный горец, конечно, страдал от боли, но был в сознании. Первое о чем он спросил – жива ли Вильда. Остейн сказал правду, что та возможно, умрет. Каллен, заскрипев зубами, отвернулся к стене, кадык на шее судорожно задвигался – он явно глотал душивший его плач. Не зная, зачем он навестил виновника всех своих бед, Остейн, тяжело опираясь на трость, наконец пришел в свои покои. Ему подали еду, и он ел, молча, один, не пил ни вина, ни пива, потому что разум его и так мутился.
Он мог позволить себе той же роскоши, что прочие узники осажденного замка. Он не мог довериться господину, чтобы тот решил как поступить с ультиматумом Старика. Отдать богу павших воинов то, что он просит, или продолжать драться?
Загадку Высокого графу быстро перевели. О чем-то он и сам догадался по строению фраз.
Живой мертвец – явно Каллен Круммох. Плод чресл Остейна – его дочь Вильда. То, что стоит между ним и Вильдой – ребенок в животе молодой женщины. Белая сестра пламени вселенной – Луна, сестра Солнца.
Отдай мне свою дочь, своего внука, и отца своего внука – сказал Старик.
Нет! – гордая, непокорная натура Остейна восставала против того, чтобы даже подумать о такой сделке. Граф поймал себя на мысли, что вдруг перестал рассматривать Круммоха как врага, а воспринимает его скорее членом семьи, но отогнал эту мысль подальше. И еще одна мысль мелькнула самым краешком – а ведь ванирский король старых времен, от которого ты происходишь, ничего плохого в такой сделке наверняка не увидел, наверное, даже гордился бы тем, что кровь его крови пришлась по вкусу Висельнику.
Надо было бы созвать совет, пригласить всех, от землемера до Гленна Куада и разделить груз решения со всеми остальными. Но последнее слово все равно останется за ним!
Граф подумал, что ему не помешало бы старое-доброе чудо. В конце концов, мрачных и злых чудес за последние дни случилось немало, а вот хорошее – только одно. И то это было явление старого храмового служителя, призрак коего, кроме обычного духоподьемного разговора ничего не предложил. Воистину, если Солнечный Бог хочет явить свою силу, сейчас самое время!
В небольшой храм набилось столько людей, что им приходилось стоять. Они молились, истово, как никогда в жизни. Жители долин, в которых смешалась кровь полудюжины народов, цеплявшиеся за свои киммерийские корни горцы, «гирканцы» конных кланов, потомки нордхеймцев, все еще отмечавшие праздники в честь Донара… в обычные дни их не дождаться было на богослужениях, в быту они суеверно взывали ко всем силам, память о которых хранило их племя. А больше всего привыкли доверять собственным рукам и разуму. Кто-то, как Гленн Куад, получивший в свое время хорошее образование, и вовсе до явления воинства Игга не верил в силу Старых, считая их не то героями сказок, не то аллегориями природных сил. И вот теперь все пришли искать защиты и поддержки у Солнечного Бога, которого некогда принесла с юга Империя.
Откуда такое религиозное рвение у северян, людей грубых, практичных, и так окончательно и не забывших старых богов, догадаться было нетрудно.
Раз Бог Повешенных предстал наяву, раз его дети рвали своими когтистыми лапами человеческую плоть, почему бы Светоносному поразить порождения тьмы огненными стрелами, не послать наделенного волшебными силами воина, не напустить на драугов сияющих львов?
Люди приносили обеты, поспешные и избыточные, складывали к ногам Солнечного Бога то, что имело для них наибольшую ценность, обычно какие-то украшения с историей, или амулеты. Грамотные прямо тут же ножами царапали на них свои мольбы, неграмотные просили сделать это тех, кто грамотой владел.
Заодно, чтобы уж точно заручитьсмя поддержкой кого-то из потусторонних защитников и хранителей Империи, щедро приносили такие же дары и молитвы Триумвирам, трем королям древности, чьи стилизованные изображения украшали стены. Один из них был еще и киммериец по крови, он точно не подведет – решили горцы и всадники, и принялись беспощадно царапать стены, кто старыми рунами, кто изуродованными аквилонскими буквами. «Пусть я останусь жив в этом бою», «пусть я выживу», «пусть мои враги падут», «дай мне выжить и победить».
Гленн Куад, знавший правильные ритуал, конечно, кривился, видя, что храм Митры становится неотличим от храмов Старых. Но что взять с темных людей – усмехался он, в двадцатый или тридцатый раз выполняя просьбу какого-нибудь солдата, нацарапать мольбу о жизни и победе.
Молитвы то ли не могли пробить завесу из облаков, и вознестись к Подателю Жизни, либо он молчал, игнорируя просьбы людей, которые прежде забывали о нем. Ничего чудесного не происходило.
Было почти невозможно дышать, светильники гасли от недостатка воздуха. Но каменное изваяние оставалось немым. И три короля на стенах тоже молчали.
Кто-то приходил, кто-то уходил. Сменялись караулы. Люди спешно ели, забывались крепким, но неспокойным сном. Врачевали легкие раны, правили оружие.
Остейн между тем, приказал дать ему на сон пять часов, и то того не будить ни под каким видом, кроме как если армия драугов нападет снова, зато после – будить, хоть бы пришлось из пушки стрелять.
Как это нередко бывает с измученными людьми, сразу уснуть, вопреки собственным ожиданиям, граф не смог, и какое-то время ворочался, перебирая в голове все терзавшие его вопросы. И перед самым погружением в сон, ему показалось, что он видит выход из тупика, в котором оказался.
Разбудил его Иридарн. По лицу хирурга было ясно, что ничего хорошего он не сообщит. За спиной хирурга стоял, по обыкновению, комкая в руках шляпу, Артаэр. Остейн застонал.
- Сир, проснитесь! Я не могу решать это без вас.
- О чем речь? – спросил Остейн, хотя и догадывался, что скажет Иридарн.
- Это Вильда, сир. С ее ногой совсем плохо. Я боюсь, мне придется ее отрезать. Но если тянуть дальше, то возможно, придется резать выше, а это она может не пережить. – выпалил Иридарн.
- Господину хирургу только бы резать. – подал голос Артаэр. – Я думаю, что и ногу и жизнь Вильды можно спасти.
Остейн потер лицо руками, окончательно просыпаясь.
- Говорите поочередно, господа ученые.
Тут каждый изложил свою точку зрения на лечение. Нога, которую Вильда распорола о ржавую решетку, когда выбиралась из клоаки, побагровела и распухла. Иридарн рекомендовал отрезать ступню, потому что, по его словам, такую ампутацию и произвести и пережить проще, чем ампутацию в колене, а тем более – бедре.
Артаэр же считал, что достаточно провести чистку раны и применить лекарство из плесени, которое он заблаговременно уже вырастил где-то на кухне.
Граф сам пережил несколько серьезных ран и операций, они оставили пренеприятные, даже унизительные воспоминания, от которых хотелось отделаться, брезгливо отряхиваясь и подергиваясь. Мысль о том, что молодой красивой девушке отрежут ногу, и ей придется всю оставшуюся жизнь ковылять на деревяшке, ему не понравилась. Но без ноги жить можно, а вот если закипит кровь, Вильда просто умрет.
И все же Остейн привык доверять знаниями Артаэра, которые тот привез из столицы.
- Будьте вы оба прокляты! – выбранил он лекарей. – Делайте, как решил землемер!
Иридарн отшатнулся с таким видом, будто его ударили.
- Сир, но ведь он, как вы сами изволили заметить, землемер, а я – хирург!!!
- Поэтому рану чистить будете вы! – рыкнул Остейн. – Я доверяю вашему мастерству хирурга!
Хирург попытался придать себе вид оскорбленной невинности, но Остейн уже обратил свой гнев на Артаэра.
- А вы, если ваше лекарство не сработает, вернетесь к мастеру Мэрдоку, крицу мешать!!!
Поняв, что спорить со Стражем Границ больше нельзя, Иридарн поклонился, при этом самим углом наклона спины будто бы произнес «и потом не говорите, что я вас не предупреждал», и удалился, очевидно, готовить пациентку и свои зловещие инструменты для предстоящей мучительной операции.
Землемер задержался и спросил то, что наверняка мучило сейчас каждого человека в замке.
- Сир, о чем говорило это… это создание? Что вы решили ему ответить? Солнце скоро садится.
Остейн поднял руку и медленно, демонстративно медленно сложил из пальцев неприличный жест.
- Вот что Старый Одноглазый у меня получит! – мрачно усмехнулся он.
В комнате Вильды хирург Иридарн свирепо мыл руки, бросая ненавидящие взгляды на землемера, который заставил его прибегнуть к этой нелепой процедуре, чуть не угрожая побоями. Несчастную девушку, пребывавшую от жара в полубреду, накрепко привязали к деревянной скамье. Две крепкие женщины, работавшие вместе с многочисленными ранеными бойцами, присутствовали здесь же, всегда готовые прийти на помощь.
Сначала случилась очередная краткая перебранка между Иридарном и Артаэром, но в ней мастеру пилы и ланцета удалось взять верх. Дело касалось способа, которым лучше успокоить больную. Вообще, если раненый был полон сил, получил ранение недавно, и слишком сильно бился от боли, то Иридарн имел привычку бить его голове деревянной киянкой. Была конечно, опасность проломить череп, но в противном случае несчастный просто иссек бы кровью. Так что выжившие пациенты на киянку не жаловались, а умершие и вовсе молчали. Но к Вильде, измученной лихорадкой, и страдающей от воспаления раны, такой метод применять было бы опасно. Не говоря уж о том, что негоже бить по голове графскую дочь, как какого-нибудь пикинера. Альтернативой киянке были обычные ремни. Землемер понес что-то про средства способные начисто отлючить сознание человека. Но когда Иридарн прямо спросил, имеется ли у того подобное зелье под рукой, вынужден был признаться, что о таком только читал.
- Тогда будем поступать, по-моему! – сказал, как отрезал хирург.
Сначала он вообще не понял, какую роль в предстоящей операции собирается играть Артаэр, но тот притащил с собой горшочек с прескверно выглядевшим зельем, которое вырастил на плесневелом хлебе. Иридарн скривился, но решение было уже принято, во-первых, а во-вторых, девушке становилось все хуже, и без операции она в любом случае была обречена.
Еще выше закатав рукава рубахи, он приблизился к пациентке и принялся осматривать ногу. Зрелище было тревожное. Ступня распухла и покраснела. Но именно покраснела, а не почернела, и при надавливании не издавала хруста. Не гангрена. Пока не гангрена. Вообще-то весь опыт Иридарна кричал о том, что ногу надо отрезать. Но все же мысль оставить калекой девушку была довольно неприятной. Вверив исход операции судьбе, Иридарн покрепче ухватил ланцет и одним движением вспорол начавшую рубцеваться рану.
Вильда содрогнулась от боли, издала отчаянный, но при том слабый, крик, и потеряла сознание, чем сильно облегчила работу хирурга. Выпустив дурно пахнущую темную сукровицу, гной и кровь, он принялся удалять воспаленную, гноящуюся плоть по краям раны, «дикое мясо» не схватившееся рубцом. Потекла чистая, алая кровь. Проклиная себя за невнимательность, хирург вытащил из раны крошечный кусок не то железа, не камня. В прошлый раз этот осколок слишком глубоко забился в рану, а теперь вот вытек с кровью. Продолжая сыпать словечками, от которых покраснел бы иной строевой сержант, Иридарн продолжал обработку раны, заливая средством, в целебных свойствах которого никогда не сомневался – добрым киммерийским бренди.
Вильда несколько раз приходила в себя, и снова теряла сознание. Она была очень слаба. Ребенок ее почти наверняка мертв – подумал вдруг Иридарн.
Теперь, когда гной, дикое мясо и проклятый осколок были удалены, он сам ограничился бы куском полотна. Но высокоученый землемер с редкой для человека его сложения грацией, возник откуда-то из-за плеча хирурга, и принялся накладывать на рану подозрительное средство.
Вообще-то, во время операции хирург в тайне надеялся, что непривычный к подобным зрелищам, Артаэр ретируется, а то и вовсе грохнется в обморок, как иногда бывало с зеваками в анатомических театрах. Но тот вынес все с обычным для себя равнодушием.
Когда операция была завершена, и хирург потянулся за фляжкой бренди, чтобы в этот раз употребить его по обычному назначению, раздался стук в дверь. На пороге стоял Гленн Куад.
- Господа. – приподнял он шляпу, кототорой обзавелся взамен утерянной. – Леди. – чуть кивнул он хлопотавшим над бесчувственной Вильдой женщинам. – С радостью сообщаю вам, что у меня для вас ценный подарок.
- И что у вас нашлось ценного, в нашей непростой ситуации, сир? – спросил Иридарн, который терпеть не мог изысканного барона-разбойника. Как это нередко случается, он, сам того не осознавая, подстроился под галантную, и при этом таившую в себе скрытую насмешку, речь собеседника.
- Оставьте ваши подозрения, господин хирург. – приложил руку к сердцу Гленн Куад.
С легким полупоклоном он протянул увесистый кисет. Артаэр протянул огромную руку, и взял его.
- Что здесь ценного.
- Немного антильского табака, господин ученый. – улыбнулся барон. – Не больше четверти от общего объема. Остальное – в основном гирканский дурнотрав и немного кхитайского опия. Имею слабость, люблю иногда раскурить трубочку в хорошей кампании. Но, клянусь Митрой, грешно употреблять такое средство для удовольствия, когда госпожа Вильда страдает.
Говоря все это, Гленн старался держаться развязно и высокомерно, как и всегда. Но по сути дар его был благородным поступком.
- Благодарю вас. – Иридарн протянул наскоро отертую от крови ладонь для рукопожатия. Можете довериться нам, мы используем это средство наилучшим образом.
- Не стоит благодарности. – отмахнулся барон. – У меня к вам небольшая, необременительная просьба.
Когда он сказал, что ему нужно, Артаэр уставился на него, выпучив глаза от изумления. Наверное, первый раз за всю жизнь землемера, кто-то сумел вызвать у него бурную реакцию изумления. Однако же, Гленн получил то, что хотел, и быстро ушел.
- Хочу вас спросить, господин землемер. – повернулся к хирург к своему оппоненту. – Вы курильщик?
Измученной Вильде был необходим абсолютный покой. Ее тело было настолько измучено ранениями и лихорадкой, что малейшее усилие могло убить несчастную. Теперь у врачевателей было средство, способное, при умелом применении, погрузить девушку в глубокий, насколько это возможно, спокойный сон. Правда, для этого нужно было обеспечить процесс, при котором она вдыхала бы дым почти непрерывно.
Пока Иридарн и Артаэр решали эту задачу, на замок начала спускаться тьма, по рядам драугов то там, то здесь, прокатывалась волна, похожая на судорогу. Мертвые воины Старика возвращались к своей посмертной «жизни». Но это походило не на пробуждение ото сна, а на то, как двигаются марионетки, когда кукловод снова берется за свои нити.
Остейн в это время уже собрал небольшой военный совет, о котором думал раньше. Он тоном, не допускающим возражений, заявил, что ультиматум Одноглазого не принимает.
- Харр лжет, как и всегда. Одно из его бесчисленных имен – Обманщик. Не думайте, что с ним можно заключить взаимовыгодную сделку. Если кто-то подумает, даже просто подумает, о том, что можно купить свою жалкую шкуру, отдав Одноглазому то, что он просит, я сломаю ему хребет, и брошу умирать в выгребную яму. – закончил свою речь Остейн.
- Так что же делать, сир? – осмелился спросить Гленн Куад.
- Сражаться. Это то, что мы, жители Пограничья, умеет лучше всего. Хотел бы я обещать вам всем что-то кроме славной смерти. Но обещать победу я не могу. И все же мы будем сражаться, пока можем.
- А потом еще, потому что хотим. – подхватил старую шутку кто-то ветеранов.
Одноглазый поднял свою говорящую куклу – труп Карратака. Наверное, Повелитель Драугов избрал своим глашатаем Гирканца потому, что у того тоже не было глаза.
- Что ты ответишь мне, Остейн, потомок людей льда? – спросил Длиннобородый. И хотя он говорил мертвым горлом Карратака, скрипучий голос Повешенного разнесся над равниной на многие мили, уносясь куда-то в чернильную тьму. На миг облака будто расступись, и люди смогли разглядеть светило, что иногда звали Солнцем Мертвым.
- Ты получишь то, что просил. – отвечал с башни граф. С этими словами он скомкал какую-то тряпицу, и швырнул ее вниз, под ноги мертвого коня, который нес на себе мертвого всадника.
- Вот тебе кровь от моей крови, Сеятель Раздоров. – со странной веселостью в голосе крикнул Остейн. – вот тебе плоть моей плоти! Ты не говорил, что хочешь ее всю, во всяком случае, я такого не слышал!
И в самом деле, тряпка была перемазана кровью Вильды, в нее так же было завернуто несколько срезанных с раны кусков мяса и кожи.
Все, кроме Куада, который принес испачканный кусок ткани, и потому знал, что замыслил Остейн, оцепенели от ужаса и, одновременно от восторга. Граф Остейн вел себя, словно герой древней саги, он смеялся над одним из Старых, бросал ему вызов и дразнил его!
- То, что было между мной и моей дочерью! – Остейн, хохоча запустил дорогую, роскошно украшенную, а все-таки самую обычную пряжку от пояса. - Ты не говорил, что это живое существо, или я не разобрал!
Воинство драугов подалось вперед, издав в одно мгновение крик, полный ярости и ненависти, на которые способны только тысячу лет мертвые воины, когда преданные своим же богом-покровителем, и вместо Чертогов Героев с вечными пирами, обретшие вечность в виде алчущей крови нежити.
А вот сам Великий Ворон вновь захохотал.
- Рад! – возгласил он. – Я рад, что кровь людей льда не ослабла с веками! Тем слащу будет пить ее из твоего черепа!
Карратак поднял руку с зажатым в ней копьем. Одновременно призрачный гигант из снега, мороза и тьмы сделал то же самое. Когда он метнет свое оружие, начнется битва.
- Постой! У меня есть для тебя еще подарок, Копейщик! Эй, Рорк, тащи живого мертвеца!
Рорк и еще два ветерана вытащили на площадку вяло сопротивлявшегося им человека в капюшоне, накинутом на голову.
Через перекладину перебросили веревку с петлей, петлю накинули на шею приговоренного, и тут же, быстро, безо всяких церемоний, потянули за один конец веревки, и вздернули его.
Человек забился, «заплясал последнюю джигу». Единственный глаз и мертвого Карратака, и призрака во тьме вспыхнули неземной, нечеловеческой алчностью. Бог битв и воинов, Одноглазый питался любой смертью, любой гибелью. Но превыше всего он, как и все Старые, ценил жертву, принесенную согласно ритуалу. Не воин, сраженный стрелой, мечом или даже пулей, в круговерти боя, а висельник, поднятый на заговоренном дереве в нужный день и час, был его любимой пищей. Потому его и звали Поглотителем Жертв.
- Живой мертвец для Бога Убитых! – взревел Остейн.
В его руку вложили копье, и он ударил висельника в бок, пронзая того насквозь так же, как когда-то пронзили самого Бога Рун, принеся его в жертву Всеотцу. Но человек содрогнулся в петле, и капюшон упал ему на плечи, открывая старое, пустое лицо Логана Фирсонхэя.

[Зогар Саг]

Как все закручивается!

[Михаэль фон Барток]

Главное, много лет бережно хранимая идея, использовать Одина как "злого властелина", наконец-то пошла в дело)))

[Зогар Саг]

Цитата: Автор: Михаэль фон Барток Главное, много лет бережно хранимая идея, использовать Одина как "злого властелина", наконец-то пошла в дело)))

Эх, не любишь ты Старика

[Михаэль фон Барток]

Глава одиннадцатая, в которой читатель познакомится с новыми героями и узнает нечто увлекательное из истории Пограничья.

- С ума можно сойти, господин судья! – прокричал Доналл Гленнкаррен, стараясь перекрыть ветер. – Снег в Пограничье, среди зимы!
- Все шутите, барон! – угрюмо отвечал человек в черном.
Трудно было найти более непохожих людей, чем Страж Границ, и его собеседник. Тогда как Доналл Гленнкаррен был плотью от плоти воинственной, поколения живущей разбоем знати Пограничья, судья Флавий Ларций являл собой образец утонченного столичного интеллектуала. Барон Гленнкаррен жизнь провел, то отражая набеги с Севера, то устраивая набеги на Север. Ларций меж тем сидел над книгами, погружаясь в такие глубины юридического крючкотворства, какие постигли лишь немногие образованнейшие законники Империи.
Он даже внешне представлял собой типичнейшего книжного червя, худой, сутулый, с бледным, почти серым лицом, чьи породистые патрицианские черты были искажены вечно недовольным выражением. Никогда в своей жизни, немолодой уже законник не предпринимал такой длинной, трудной и опасной поездки, как его текущий визит в Приграничье.
Зная понаслышке о творившемся на Севере беззаконии, судья решил лично навестить опасный и таинственный край, чтобы убедиться в справедливости слухов. Стоило ему раз обмолвиться о намерении побывать севернее Гандерланда, пути назад уже не было. Флавий растерялся, потому что не собирался ехать тотчас же, особенно ввиду подступавшей зимы. Но когда его величество Император, изволив оторваться от своих скаковых лошадей, любовниц и игры в мяч, вызвал Флавия для подобающих случаю напутствий, отменить или отложить поездку стало решительно невозможно. Император вручил судье большую печать, пожелал успеха во всех начинаниях, и велел непременно навестить графа Остейна, который запомнился принцу, когда во время осады Аскалуна силой своих только рук перебросил через крепостную стену полдюжины спешенных рейтар. Главной же целью поездки была полная ревизия состояния дел в Пограничье, для чего сил одного только Ларция и сопровождавшего его секретаря, было явно недостаточно.
И вот книжник, который толком на лошади сидеть не умел, уже трясся в карете, увозившей его из Тарантии, которую он не покидал прежде ни на день. Сейчас, будучи человеком хрупкого сложения, совершенно непривычным к суровому климату Севера, он кутался в меха, пытаясь согреться, и проклинал обуявшую его в Тарантии вспышку служебного рвения.
Доналл Гленнкаррен, мужчина крепкий, полнокровный, морозом стоявшую погоду вовсе не считал. Отчасти причиной тому была привычка, отчасти тончайшей шерсти исподнее, отчасти – давно откупоренная фляга с бренди, к которой барон время от времени прикладывался, говорил «да» и снова закручивал крышку.
Доналл Гленнкаррен, как и второй Страж Границ, граф Остейн, всегда старался казаться более грубым, недалеким и диким человеком, чем был. Отчасти потому, что так было проще не утратить уважения в глазах подданных. Отчасти, потому что с тупого провинциала, полусолдата-полуразбойника, спроса всегда меньше. Сейчас, завернувшийся поверх отменного суконного костюма в драный и выцветший плед клановой раскраски, он отчаянно бранился, отпускал казарменные остроты и кричал, перекрикивая бурю. Свою роль барон играл отменно. Столичный умник решил посмотреть, как там дела у северных варваров? Отлично, мы ему покажем варваров!
Как только барон узнал о приближении ревизора, он тотчас велел вытащить из сундуков одежды дедовских времен. Когда судья прибыл, его встретили зверообразные молодцы, которые на данном в его честь пиру плясали с мечами, оглашая воздух такими дикими криками, что витражи на окнах звенели, будто от стрельбы. Слабому здоровьем судье поднесли полный кубок самого крепкого, самого скверного бренди, от которого тот мгновенно сомлел, и потом большую часть вечера продремал, выходя из пьяного оцепенения только затем, чтобы выпить следующую порцию, непременно за здоровье Императора.
Когда поутру судья проснулся со страшного похмелья, одетый по-столичному, (хоть и по моде двадцатилетней давности) Доналл Гленнкаррен предстал перед ним лично. За вчерашнее барон извинился, сославшись на вековые обычаи, коих нарушать нельзя, чтобы не упасть в глазах своих людей. Пиры и битвы – то ради чего живут мужчины Пограничья, а он, как хозяин замка, обязан обеспечить их и тем и другим. Сам-то он не таков уже, но нравы Пограничья требуют блюсти лицо. Высказав всю эту совершеннейшую правду, Доналл Гленнкаррен тотчас пригласил столичного гостя на охоту. От которой тоже, разумеется, отказаться нельзя, дабы не уронить себя в глазах других дворян и просто достойных людей Пограничья. Судейского же секретаря, юнца въедливого и занудного, требовавшего сейчас же предоставить ему все документы за три года, препоручили заботам одной служанки, молодой воды с выдающейся грудью и начисто чуждой целомудрия. Она обязалась поддерживать того в состоянии постоянного подпития и любовной горячки, что в случае с двадцатилетним юнцом, прежде ни бренди, ни женской ласки, будто не пробовавшим, не составляло особого труда.
На третий день охоты Доналл сжалился над судьей и решил, что комедию главное не переиграть. Потому они вернулись в замок, где барон около суток все-таки дал гостю посидеть над тщательно подчищенными писцовыми книгами. Тут взору барона и судьи предстала дивная фигура – человек в клановом пледе поверх дорогого камзола, но в подштанниках. На шее его болталась медная чернильница, а на боку где-то обретенный тесак в ножнах, но без гарды. Лицо человек имел опухшее, но довольное, и в нем не сразу признали того, кто три дня назад являл собой пример благонравного ученого юноши. Принялись разбирать судебные дела. Подозрительную новизну книжных листов, не имевших на себе следов времени, барон объяснил тем, что это наилучшего качества копии. Когда же судья, отлично понимая, что происходит, вежливо осведомился насчет судьбы оригиналов, барон ответствовал, что их съели мыши. Когда Доналл Гленнкаррен озвучивал эту чушь, ему трудно было не рассмеяться. Но его избавил от сего затруднения секретарь, который будучи изнурен бренди и страстью, заснул, и упал со стула, опрокинув на себя чернильницу. Тут засмеялся и пропитанный канцелярской пылью судья Ларций.
На следующий день, вытянув из законника признание, что Его Императорское Величество велел тому лично засвидетельствовать почтение графу Остейну, Доналл возликовал. Переступив порог дома Остейна, законник перестанет быть проблемой самого Доналла, а станет проблемой проклятого ванира. Пусть теперь он развлекает гостя, показывает ему свои лесопилки и шахты. А заодно объясняет, что такое «черная подать» горным кланам, почему главы разбойничьих шаек числятся на службе как законники с половинным жалованием, куда исчезла добыча, взятая во время рейда на Север, и почему лигурийцы с кошелями, полными золота, снуют по обе стороны Границы.
Конечно, потом Ларций снова отправится на юг, в его, Доналла Гленнкаренна владения.
Барон собрал небольшой, но отлично вооруженный отряд. Путешествовать зимой в Пограничье – дело опасное, на грани безумия. Но Доналл был уверен в своей способности добраться до замка Остейна. Две дюжины до зубов вооруженных солдат, каждый из которых провел на службе у семьи барона не меньше десятка лет. Не армия, но сила достаточная, чтобы противостоять любым безголовым налетчикам. Если, конечно, найдутся безумцы, что вылезут из своих нор, чтобы разбойничать во время Дыхания Имира.
Судье, как человеку к верховой езде непривычному, выделили самую смирную и умную лошадь, которую покрыли самой толстой попоной, нацепив на нее самое удобное седло. С собой опытные вояки взяли провизии на трое суток пути, и несколько сменных лошадей, на случай увечья, или гибели чьего-то скакуна. Так же эти лошади несли достаточный запас фуража, потому что даже самая семижильная горская лошадь не сможет выбить из-под снега нужное количество чахлой травы, оставшейся с прошедшего лета.
Отлично зная дорогу, Доналл и его люди предполагали, что им придется провести под открытым небом одну ночь, первую. В качестве убежища они собирались, как обычно, использовать руины старой, времен Гиперборейских Войн, крепости, которую некогда сожгли и разрушили легионеры Империи. Место это имело дурную славу, как впрочем, имело бы любое заброшенное больше сотни лет, угрюмое каменное строение. Северяне были суеверны. Тем не менее, Замок Красного Колпака, слыл совсем уж жутким, оттого в нем за сотню лет и не обосновалась ни одна разбойная банда, ни один нищий горский клан.
Подъехали к руинам уже на закате. Внешние стены стояли, почти не тронутые, только в одном месте стена обрушилась, снесенная некогда подведенной снизу пороховой миной. Ворота давно упали, металлические их части растащили самые смелые из мародеров, которые рисковали подойти к крепости днем. Могучие деревянные доски частью превратились в труху, но частью еще сопротивлялись времени и непогоде. Решетки и все, что можно унести, унесли еще сто лет назад. От внутренних построек не осталось ничего. Они были сложены большей частью из дерева, и потому сгорели во время штурма. Каменную башню снесли, уже после победы заложив мину в подвале. Зато уцелели все помещения, находившиеся внутри стен. По этим тесным убежищам и разбрелись в поисках ночлега солдаты. Застучали топоры, выламывая последние деревянные части построек. Наросшие там и здесь кустарники тоже пошли под нож. Теперь у всех будет костер, чтобы согреться. Доналл для себя и судьи велел оставить будку стражей ворот. Помещение походило на пещеру, но когда в очаге затрещали, задымили можжевеловые ветви, а потом заплясал по высушенному дереву огонь, стало почти уютно. Стоявшие тут же лошади, фыркая, жевали распаренный овес, который им подвязали к мордам.
Судья спросил, почему у крепости такая репутация. Неужели нельзя было ее остов отстроить, ведь если через сто лет, пребывая в полном небрежении, крепость еще держится, значит, ее восстановление едва ли было бы трудным делом.
Доналл обещал рассказать чуть позже. Как всякий уроженец Пограничья, из тех, кто считали себя потомками киммерийцев, барон Гленнкаррен любил всевозможные легенды и предания. Потому он отложил историю до подходящего момента. Пока солдаты во дворе варили на костре похлебку из бобов и солонины, пока тарелки не наполнились ароматно пахнущим варевом, он рассказывать не спешил. Но вот тарелки опустели, а огонь от очага достаточно нагрел сторожку, чтобы можно стало расстегнуть меховые одеяния. Путешественники вытянули ноги к огню. Барон Гленнкаррен открыл свою, казавшуюся бездонной, серебряную флягу, сделал хороший глоток и протянул судье. Тот не отказался, а выпив, с удивлением отметил качество напитка. Когда благодатный огонь бренди прокатился по жилам, Флавий Ларций начал думать, что ему начинает нравиться жизнь в пути.
Они раскурили трубки, и Доналл начал свой рассказ.
Крепость действительно построили гипербореи, проклятые древние колдуны, которые когда-то в Эпоху Варваров слились воедино с жуткими вентами, зверообразными выходцами из-за Круга Тьмы. Когда во время второй из трех Гиперборейских Войн они пришли в Пограничье, то их правление отличалось бессмысленной жестокостью, превосходившей все, к чему привык всегда воинственный и жестокий Север. Должно быть, это было связано с богами, которым они поклонялись тут. Говорили, что они строили крепость на месте руин еще более старой, едва ли возведенной человеческими руками. Но хотя, с тех времен прошло не так уж много лет, история Доналла была туманной, и пробелов в ней было едва ли не больше, чем собственно канвы. И вскоре он объяснил, почему так получилось.
То ли некогда гиперборейский гарнизон отличился ужасным злодейством, то ли во время штурма были нарушены законы даже варварской войны. Так или иначе, молва связывала Замок Красного Колпака с каким-то невозможным злодеянием, настолько омерзительным, что даже память о нем старались стереть. Это едва ли удалось бы, но клан, владевший землями, на которых гипербореи возвели крепость, был в полном составе объявлен вне закона, и все его члены бежали не то под власть Гвареля, не то и вовсе в Новый Свет. Это случилось около пятидесяти лет. Сам Доналл тогда еще даже не родился.
- Но мой отец. – рассказывал барон. – Мой отец принимал участие в облаве на изменников. Они называли себя Гилладдабхи, и, кажется, считали, что происходят от самого Черного Гилла.
Не встретив понимания со стороны слушателя, Доналл, который был отчего-то уверен, что имена героев и злодеев Эпохи Саг известны всем и каждому в Империи, уточнил. – Это такой легендарный злодей времен Императора Конана. Носитель дурной крови, как и большая часть из них.
О дурной крови слышал даже аквилонец из Тарантии. Про подвиг Лабрайда Гандерландского действительно рассказывали школярам всей Империи.
- Так вот, они гордились происхождением от Гилла. Большинство на самом деле улизнули от лап закона. Но некоторых мой отец пленил. Потом на дыбе они рассказывали много интересного.
Доналл сделал театральную паузу, обстоятельно затянулся трубкой.
- Судя по всему, они там ели людей. И друг друга. Но это не одно и то же, они не совсем люди были, те, кто охранял крепость. А некоторые Гиллы им помогали. Приводили пленных, продавали в обмен на оружие и золото. Мой отец явно этого не говорил, он не любил эту историю. Но он намекал, только лишь намекал. – Барон опять затянулся трубкой. – Некоторых таких союзников звали присоединиться к пирам. И они присоединялись. Поймите судья, историй о людоедстве много повсюду. Иногда это даже, правда. Но почти всегда такое случается в страшный голод, в год без лета или во время осады, или в чуму, или во время великой войны. Потому что это великий запрет – есть плоть человека, надо обезуметь от голода, чтобы его нарушить. А гипербореи этой крепости… Они не голодали, они не были в осаде. Это был их обычай. И, кажется, они приобщили к нему Гиллов! Я говорю «кажется», потому что прошло полвека, а мой отец, который рассказал мне эту историю, уж десять лет как не может ее ни подтвердить, ни опровергнуть. – добавил барон Гленнкаррен, воздев перст к небу.
- Так или иначе. – продолжил он будничным тоном, и эта смена манеры явно была продуманной, отрепетированной в расчете на слушателя. – Так или иначе, тех Гиллов мой отец перевешал, а прочие бежали. Что же до крепости, она осталась стоять, как стояла до того. Отец мой говорил, что как-то один из его людей, малый отчаянной храбрости, рискнул спуститься в подземелья под башней. Вернулся он немного не в себе, а чуть позже украл из замковой кладовой бочонок пороха и взорвал подвал башни. Правда и сам при этом погиб, так что его уже не удалось расспросить о том, что же он там видел. Однажды здесь пробовали поселиться люди из разбойного клана Киннард. Их было немного, дюжины полторы. Всех нашли мертвыми, перебиты они были зверски. Но, как обычно, смерть Киннардов приписали Круммохам. А вражда Киннардов и Круммохов - это другая история, не на одну трубку табака.
- Следование обычаю кровной мести законами Империи запрещено, и карается повешением, либо каторжными работами! - вспомнил о назначении своей поездки законник.
- О, это было в дни молодости моего деда! – рассмеялся Гленнкаррен.
Флавий Ларций покивал, сделав вид, что поверил.
- А откуда название Замок Красного Колпака?
- Еще одна местная легенда, господин судья.
- На несколько трубок?
- Нет, короче. Как вы знаете, в Пограничье, и севернее, мы верим, что у каждого дома и замка есть свой дух-хранитель. Люди попроще. – Доналл усмехнулся, показывая, что не относит себя к таковым. – Люди попроще, считают, что этот добрый дух имеет облик бородатого старого гнома. Но поскольку крепость эта осквернена, много лет служила пристанищем для гиперборейских извергов, то и ее дух-покровитель превратился в чудовищного урода. Некоторые утверждают, что видели его.
- Вы им верите?
- Днем - нет, ночью – да. Мы скажем так, принимаем меры предосторожности. Соблюдаем ритуал.
- Ритуал?
- Законами Империи это не запрещено. – неожиданно серьезно сказал Доналл.
- Я не как законник интересуюсь, как путешественник.
- Тогда можете даже увидеть наш маленький… ритуал.
Судье не хотелось покидать помещение, которое уже нагрелось до почти пригодной для жизни температуры. Но отказаться значило проявить слабость, к тому же его обуревало любопытство. Барон Гленнкаррен вышел из сторожки, за ним, кутаясь в плащ, стремясь сохранить тепло очага, выбрался и Флавий Ларций. Холод мгновенно набросился на них, пробирая до костей.
Подошел один из солдат и вытащил из сумки жалобно пищавшее небольшое животное. Сначала судья Ларций подумал, что это кот, но потом разглядел кролика. Гленнкаррен взял животное на руки, погладил, успокаивая, а потом одном резким движением бритвы перерезал горло.
Кролик забился в предсмертной агонии, Страж Границ вытянул руку, чтобы не залить кровью одежду. С его губ сорвались какие-то слова, которых Флавий Ларций не понял. Тот же солдат, что подал жертвенное животное господину, поймал голову умирающего кролика и подставил под рану миску. Когда кровь стекла, он осторожно, что-то бормоча, понес подношение к руинам башни. Гленннкаррен протянул обескровленную тушку другому служивому.
- На завтрак запеки на углях, утром мы с господином судьей позавтракаем.
Флавий Ларций был слишком растерян, чтобы говорить. Конечно, за жертвоприношение Старым полагались всевозможные наказания, но большинство этих юридических норм мирно спали по книгохранилищам, потому что разнообразную бытовую магию в большей или меньшей степени практиковали все, от аргосцев до гандеров, и от боссонцев до офирцев. Но прежде всего, судья промолчал потому, что не был уверен, что его не разыгрывают. Быть может так, что барон просто убил кролика, которому само мироздание предназначило судьбу запечься на углях, а весь «ритуал» не был такой же театральной сценкой, как танцы с мечами. И все «заклинания» на непонятном языке были какими-то киммерийскими ругательствами, а то и вовсе тарабарщиной.
Но когда Гленнкаррен повернулся к судье, он не выглядел слишком уж веселым. Вытирая руки снегом, барон проворчал что-то в духе «надеюсь, старому упырю хватит, хватало же в прежние годы».
Ночью судья проснулся от нестерпимой необходимости опорожнить мочевой пузырь и кишечник. Как и всякий человек, застигнутый такой потребностью под теплой шубой, он какое-то время ворочался, в душе надеясь, что сумеет найти такое положение тела, в котором телесные позывы исчезнут. Он боролся за сон и тепло. Но увы, ему, как всегда и бывает в таких ситуациях, пришлось подчиниться силам природы.
Флавий Ларций с отвращением выбрался из-под шубы. Костер почти потух и сейчас бывшая сторожка начала выстывать, хотя благодаря занавешенному куском полотнища входу, в ней еще не было так же холодно, как снаружи. Почти с ненавистью посмотрел судья на барона Гленнкаррена, который спал мертвым сном, завернувшись в меха, и вставать по нужде явно не собирался.
Первым порывом судьи было облегчиться тут же, благо лошади так и делали, наполнив уже помещение запахом конюшни. Но его до глубины души оскорбила мысль, что ему придется уподобиться бессловесной твари, и проклиная свое решение отправиться на север, он отодвинул полог и вышел на мороз.
Страдания человека, вынужденного обнажать седалище среди снежной вьюги, неописуемы, и посему автор избавит читателя от подробного их описания. Но когда судья пошел обратно, на еле различимый свет своего пристанища, его внимание привлекло какое-то странное движение. Кто-то, ковыляя, шел через заметенный снегом двор. Поначалу законник решил, что это его собрат по несчастью, выгнанный на снег нуждой.
Но слишком уж странно двигался неизвестный. Он не то брел, не то бежал, не то хромал, не то подпрыгивал на каждом шагу. И был он не то карликом, не то гигантом, искаженная, скрюченная, уродливая фигура. Можно было различить, что исполинский торс и огромные руки принадлежат созданию огромного роста и силы. А ноги были пародией на человеческие, футовые обрубки, заканчивавшиеся огромными костистыми ступнями. В какой-то момент урод остановился и повернул к Ларцию свою шишковатую голову, кривой шеей посаженную на несоразмерно широкие, до неправдоподобия мускулистые плечи. Черты его лица были гротескными, зверскими, но в них странным образом угадывалось сходство с жителями Пограничья. Со слюняваых губ, за которыми видны были острые, но кривые и изломанные клыки, непрерывно лилась не брань, не то божба, не то жалобы на неизвестном ученейшему аквилонцу языке. В темноте ночи глаза светились, как угли прогорающего костра. Тварь не была обнажена, но не была и одета. В ее плоть как будто вросли куски ржавых доспехов и сгнившей ткани. Голову же венчал островерхий капюшон, какие давно уже перестали носить все, кроме балаганных паяцев. И этот колпак сочился свежей кровью, которая стекала на лицо и шею чудовища. Скрюченная, как будто пораженная зараз всеми болезнями, но при этом, несомненно, могучая, рука сжимала рукоять оружия, представлявшего собой некую смесь копья, топора и крюка.
Судья не знал, долго ли он стоял, всматриваясь в монстра, быть может, все заняло секунды. А потом урод, продолжая стенать, охать, ругаться, бормотать, проковылял далmit/
Ларций же проследовал в свою сторожку, где вовсе не стал будить барона Гленнкаррена, а лишь подбросил в огонь немного сухой и гнилой древесины, а потом завернулся обратно в свою шубу, и вопреки собственным ожиданиям, почти тут же уснул.
Утро встретило его холодом и сыростью, которые уже проснувшийся Доналл Гленнкаррен разогнал, бросив в очаг последние пучки хвороста.
Барон выглядел мрачным и растерянным, неожиданно серьезным. Флавий Ларций отнес бы это к количеству бренди, которое Страж Границ успел выпить за предыдущий день, но тут барон заговорил.
- Ночью вы видели Красного Колпака? – спросил он.
Ларций на миг растерялся. Даже в свете тусклого, едва пробивающегося через тучи солнца, ночную встречу, он предпочел бы считать сном.

- Вероятно да. – наконец, ответил он единственно удобным для себя образом.
- ОН принял мою жертву, и потому не тронул вас, или кого-то еще. Но обычно он не показывается. Встреча с ним всегда дурное предзнаменование.
Быстро позавтракав, отряд снова двинулся в путь.
Вторая ночевка обошлась без происшествий и приключений, но выдалась много тяжелее. В этот раз ночевали в горном ущелье, поставив небольшие шатры, в каждом из которых расположилось полдюжины человек. Не из чего было развести настоящие костры, потому грелись масляными лампами. Передавали небольшие горшочки с жарко горящим в них сухим торфом. Кутались в плащи, прижимаясь друг к другу. Сменяли того, кто спал у входа.
Гленнкаррен все мрачнел и мрачнел.
В первый день на них обрушилась буря, какие не часто бывают даже в дни Дыхания Имира. Она как будто спала, но все равно, погода ему не нравилась. Но в сущности, дело было не в погоде. Ночной выход Красного Колпака пробудил в нем суеверные страхи предков, которые утраивались из-за времени года, когда, по представлениям всех народов Севера, выходит на свет всевозможная нежить.
Между тем, время от времени разговаривая с ревизором на темы отвлеченные, барон с удивлением поймал себя на мысли, что тот не вызывает у него, пограничного головореза по сути, по происхождению и по должности, той ненависти, какую должен бы. Ларций был человек умный и обладал сухим и пыльным, но странно эффективным чувством юмора, и иногда с видом паучьей серьезности изрекал нечто меткое и язвительное. Судейский же секретарь пробовал учиться фехтованию у покрытых шрамами ветеранов из числа солдат Доналла.
В первый день небольшой отряд застала в пути буря.
Барон продолжал играть грубого, но радушного провинциала, а про себя размышлял, как получше обвести законника. Барон уже знал, что судья, человек хотя и книжный, но совсем неглупый и потому разыгрывать комедию, будто в Пограничье царит закон и порядок, явно не стоит. Но должны все-таки быть способы прикрыть масштабы всеобщего воровства, разбоя и упадка нравов! Лучшим из таких способов баров видел в том, что бы проволочить трясущегося от холода и ненавидящего тяготы пути, книжника через Пограничье самыми трудными, самыми опасными, самыми крутыми и узкими тропами, показать ему побольше угрюмых видов, а потом - городскую ратушу. Останется провести небольшой парад, показательно вздернуть на глазах судьи пару отпетых мерзавцев.
Главное, отговариваясь Дыханием Имира и опасностью с Севера, нигде не задерживаться.
В полдень третьего дня пути барон Доналл Гленнкаррен спас судье Флавию Ларцию жизнь.
Лошадь того оступилась и начала сползать в пропасть. Судья в ужасе замер, вцепившись руками в луку седла, и с тоской воззрился в раскрывавшуюся под ногами лошади трехсотфутовую бездну. Между тем, животное распласталось на краю обрыва, передние ноги и часть туловища еще были на тропе, а задние копыта уже висели над пропастью. Лошадь жалобно вскрикнула, почти человеческим голосом, бледный как покойник, судья не смел шелохнуться. Гленнкаррен спрыгнул с седла, и ухватив судью за одежду, одним движением сорвал хрупкого книжника с лошадиной спины. При этом он и сам лишь одной ногой был на тропе, второй же уперся в какой-то камень на самом краю обрыва. Пока они барахтались в снегу, умная лошадь, лишившись седока, сумела совершить какой-то невероятный кульбит, и вытащить себя из пропасти.
Следующие три или четыре мили истекающий потом судья шел пешком, ведя лошадь в поводу, и согласился взобраться в седло, только когда отряд ступил на равнину.
Между тем, погода испортилась настолько, Гленнкарен начал по-настоящему нервничать на этот счет. Оттого остроты его становились все водянистее, и пару раз он в ответ на вежливые расспросы судьи, который по неопытности не понимал, насколько творившийся вокруг ужас не похож на обычную снежную бурю, скорее огрызнулся, чем ответил.
Однако, отряд пробивался вперед. Они преодолели очередной подъем, крутой, но, в сущности, не опасный. Еще полмили и они окажутся на вершине, с которой откроется вид на долину, где стоит замок Остейна. Барон приободрился. Впереди еще три-четыре часа нелегкого пути, но в конце жарко натопленные комнаты, ломящийся от угощений стол и хорошая кампания. Он вспомнил Вильду Остейн и пожалел, что женат.
Внезапно ветер стих, снег будто рассеялся.
- Сир. – подал голос ехавший впереди всадник. – вам надо на это взглянуть. Там ничего нет!
- Что случилось, говори прямо, а не загадками!
- Но, сир, там, в самом деле…
Гленнкаррен уже пришпорил коня и оказался на вершине перевала.
- Кром и сталь. – пробормотал он, начисто забыв, что порядочному подданному Тарантии следовало бы искать заступничества у Солнцеликого.
Внизу, там, где полагалось лежать владениями графа Остейна, бушевала буря, подобной которой не видел ни Доналл Гленнкаррен, ни кто-либо из живущих. Черный вихрь кружился там, неся с собой миллионы фунтов снега и льда. И все это в абсолютной тишине, хотя все указывало на то, что в воздухе должен царить рев, слышимый за десятки миль рев. Единственным сравнением, которое смог подобрать барон, был кипящий котел какого-то варева. Заключенный в пространство долины, вихрь бесновался там, внизу, иногда выплевывая то в небо, то в сторону горных кряжей отдельные протуберанцы мрака, льда и смертоносного холода.
Какое-то время барон, столичный законник и солдаты молча наблюдали за мрачным чудом.
Но, слишком долго, им стоять неподвижно не пришлось.
Вдруг из черных клубов вырвалась человеческая фигура. Человек яростно размахивал двумя топорами и яростно кричал, так, что его было слышно даже с горы.